| ©П · #9 [2007] · Евген Маланюк, Евген Плужник, Богдан-Игорь Антонич | |
|
<< | ¶ | >> |
Евген МаланюкПІД ЧУЖИМ НЕБОМ. 2Десь сіре поле в чорних круках, Що пророкують: кари, кар! А я тут, на чужинних бруках, Чужий — несу чужий тягар. А я на полум’ї розлуки Назавше спалюю роки, І сниться степ Твій, сняться луки І на узгір’ях — вітряки. Там свист херсонського простору! Там вітер з кришталевих хвиль! А тут — в вікні опустиш штору — І п’єш самотній, смертний біль.
[1924]
ПОД ЧУЖИМ НЕБОМ. 21Мне ветер с родины доносит пророческий вороний грай: на злой чужбине, как Иосиф, живи, скитайся, умирай. Усну — протягиваю руки туда, где отчий дом стоит. Проснусь — и в пламени разлуки опять сжигаю дни свои. Там свист херсонского простора! Там каждый божий день пригож... А тут — в окне поднимешь штору — И воздух, как отраву, пьёшь.
[1924]
АНГЕЛ СМЕРТИ IIІ коридором — літака кадлуб, І водоспадом — рівний шум моторів. І забуваєш, що ти — серце хворе, Дивак, самітник, вічний однолюб — Усе життя. I серцем воював ти, І серцем думав, і лише воно Було джерелом сил... Надолі дно Землі: оселі, вулиці та авта. А над тобою нежива блакить, Воздушних рік недовідомі плеса. І раптом мисль: чи не надходить мить? Схилився ангел. Ні, то стюардеса. І знов життя гримить грозовий гімн, І усміх (майже ляльки!) зустрічаю Теж усміхом заучено-німим І звично кажу: «Ні, не кави — чаю».
В літаку, 29.8.1965
АНГЕЛ СМЕРТИ IIСвист двигателей навевает сон, И вот — плыву над облачной равниной, В минутное забвенье погружён, Я, вечный странник, однолюб, гонимый Бездомным сердцем... Сердцем побеждал, И сердцем мыслил. Лишь оно стучало Во мне, немом... А под крылом — провал, И там, на дне — дороги и каналы. А здесь — созвездья, месяца свеча, Иных миров лазурные границы... И мысль — как выстрел: Господи, сейчас?! Склонился ангел... Нет, бортпроводница. И вновь в ушах турбин (и жизни!) вой — И кукольной улыбке отвечаю Усмешкой столь же вежливо-пустой, Привычно говоря: «Не кофе — чаю».
В самолёте, 29.8.1965
Перевод с украинского Владимира Яськова
Евген Плужник* * *Цілий день якийсь непевний настрій, Почуття великої утрати, — Дві морозом знівечені айстрі Ти з садка принесла до кімнати... І коли ці напівмерлі квіти Ти мені на книжку положила, Я відчув, як, протікавши звідти, Смертний холод перебіг по жилах! І весь день гнітить мене сьогодні Почуття утрати чи розлуки... І чогось думки такі холодні... І чогось такі холодні руки...
* * *2Целый день какое-то томленье, Ощущенье горестной утраты. Два цветка, чуть тронутые тленьем, В комнату из сада принесла ты... И когда те астры, как закладки, Ты передо мною положила — Со страниц исписанной тетрадки Смертный холод пробежал по жилам! И теперь — ни чтения, ни дела: Мысли в беспорядке и испуге... Точно всё навек похолодело — В мире, в доме, в сердце и в округе...
* * *Туман стіною. Часом загуде Лютіше вітер, змиє коням гриви, — Тоді кільце намітиться руде Там, де пурнуло сонце в морок сивий... І знову мжичить. Важчає сіряк, У сон схиляє голову відлога... Та коні під горбок не йдуть ніяк, — Така важка, така грузька дорога! Злізаю з воза і одним плечем Допомагаю коням з півгодини... Не розбереш, що по виду тече: Гарячий піт чи дощові краплини... Таке безлюддя! Скільки не гукай, — Лиш під ногами стогне мокра глина... А що, як справді вся вона така — Закохана в електрику країна?
Осінь 1926, Білоцерківка
* * *Туман как вата. Налетит порой Внезапный ветер, облака разгонит — И посветлеет чуть над головой — Там, где светило в сизой дымке тонет. И — снова дождь течёт за воротник, Разбухла, пропиталась сном сермяга... И кони встали: сколько ни брани, — Не могут сделать под гору ни шага. Слезаю в грязь и битых полчаса (дождя мне мало!) обливаюсь потом: Толкать телегу — не язык чесать, Жизнь в захолустье — тяжкая работа. А дождь всё сыплет — как из рукава, Бормочет, сам себя перебивая... А может быть, и вся ты такова, Республика моя передовая?
Осень 1926, Белоцерковка
Перевод с украинского Владимира Яськова
Богдан-Игорь АнтоничЕЛЕГІЯ ПРО ПЕРСТЕНЬ МОЛОДОСТІРозсунулись, мов карти, стіни, угору стеля поплила, і вікна згасли в синій тіні, найближчі речі вкрила мла. Так ява стала сном. Уже не стеля, лиш глибінь, уже не стіни — далечінь і, наче іскри в тиші сплячій, далекі, недосяжні в мряці, дзвінкі, мінливі та дрижачі, засяли зорі над столом. І я спокійний та невгнутий під небом, що важке, мов камінь. Мені сьогодні не заснути. Пишу холодними руками оці слова. Ріка шумить, мов млин, що мрії меле. Головокружним ночі хмелем п’яніє голова. Ось таємнішає природа в безбожно первісній красі (словами не розкрити тайн її). Яка ж страшна оцього світу врода, що отруїла дні мої. От жив звичайно, як усі, мантачив безтурботно час, аж забаглось мені нараз чогось незнаного. Сьогодні вже не так, не так: складнішає життя, і, наче чорний стяг, шумить над серцем кожна ніч, і місяць — мідний птах, таємна рожа неба, лампа поетів та сновид веде мене в сріблястих снах зигзагом мрії та безумства понад безодню світу. Мов ртуть, підноситься солодкий жах до горла і до мізку, аж струни-нерви задрижать. Тоді вдаряє пісня стусаном ножа, тоді лунає пісня різко. Ну, сам скажи, навіщо це усе, навіщо мерзти в краси холоднім сяйві. Ось, краще бережи твоєї молодості перстень. Отих хвилин, коли ще світ, мов серце, був широкий, коли не снився сон лихий мені, коли ще хлопцем сивооким сміявся щиро й дзвінко та без журби мантачив дні. Так час перегортає мого життя нову сторінку. І знаю тільки те, що треба пісню, наче тінь, нести з собою, що треба йти, невпинно йти назустріч мертвій тишині за зовом вітру — за зовом ночі, аж попіл сну засипле очі. Спочине серце під крилатим кленом, порине в море трав зелене, і тільки пісня вільна, спіла, жива, нестримна, горда, сміла ітиме далі вже без мене.
П’ятниця, 25 серпня 1933
ЭЛЕГИЯ О ПЕРСТНЕ МОЛОДОСТИ3Как занавес, скользнули стены, и крыша в небо поплыла, погасли окна постепенно, окутала предметы мгла. Явь стала сном. Исчезли стены, двери, дом — бескрайний мир стоит кругом. И, словно искры в бездне спящей, недостижимой, но манящей, взошли громадою звенящей созвездья над моим столом. И неба каменную грудь я подпираю головою. Мне этой ночью не заснуть. Пишу холодною рукою слова, слова... А мельница реки шумит и грёзы мелет. Ночным переполняясь хмелем, кружится голова. И всё таинственней природа в безбожно девственной красе (слова бессильны перед ней). Она, как яд, пролившись с небосвода, мне отравила столько дней. Я жил привычкой, как и все, и в будни праздный, как вдруг почувствовал соблазн чего-то нового. Сегодня уж не то, не так: жизнь усложнилась, и, как чёрный флаг, полощется над сердцем ночь, и месяц — золотой дукат, таинственная мальва неба, лампа поэтов и сомнамбул, в туманах звёздных наугад зигзагами мечты безумной ведёт меня над бездной мира. Как ртуть, подкатывает к горлу и к сердцу ледяной комок. И нервы — струны под смычком. Тогда, как нож бандитский в бок, ударит музыка в висок. Зачем всё это, есть ли в этом смысл? Душа искрится снежинкой в северном сиянье красоты. Во что бы то ни стало сохрани ушедшей молодости перстень — минуты, дни, когда весь мир широким был, как сердце, когда не снился сон зловещий мне, когда я, молодой, голубоглазый смеялся заразительно и звонко, и в будни праздный. Перелистнуло злое время страницу жизни, не читая. А я одно лишь твёрдо знаю: я должен песню, сколько хватит сил, вести как в бой, не замедляя шага, навстречу мёртвой тишине (и в этом — вся моя отвага), за зовом ветра, за зовом ночи, покамест сон мне веки не смежил, — туда, где ляжет сердце под крылатым клёном, и по лугам, как по волнам зелёным, вдаль поплывёт... а песня — обернётся птицей и полетит через границы к чужим и чуждым небосклонам.
Пятница, 25 августа 1933
СЕЛОКорови моляться до сонця, що полум’яним сходить маком. Струнка тополя тонша й тонша, мов дерево ставало б птахом. Від воза місяць випрягають. Широке, конопляне небо. Обвіяна далінь безкрая, і в сивім димі лісу гребінь. З гір яворове листя лине. Кужіль, і півень, і колиска. Вливається день до долини, мов свіже молоко до миски.
СЕЛОЗастыл, как аист, тополь тонкий на алом заднике рассвета. На солнце молятся бурёнки, лучами первыми согреты. Из воза месяц выпрягают, и тают звёзды в пёстром небе. И постепенно проступает в седом тумане леса гребень. Плывут, как рыбы, листья клёнов и тычутся в моё окошко, и утро молоком топлёным вливается в долины плошку.
РІЗДВОНародився бог на санях в лемківськім містечку Дуклі. Прийшли лемки у крисанях і принесли місяць круглий. Ніч у сніговій завії крутиться довкола стріх. У долоні у Марії місяць — золотий горіх.
РОЖДЕСТВОБог родился в огороде в лемковском местечке Дукле. В круглых шляпах лемки входят, вносят в хату месяц круглый. Светят звёзды, ходят кони. Снег срывается со стрех. И в Марииной ладони месяц — золотой орех.
ЗМІЯЗмія рослинна й кущувата, змія покручена й слизька, мов мокра палиця картата, співає хлопцеві в руках. Змія, мов рожа, гребеняста росте з-під каменя кущем. Слова рослинні і хвилясті злітають радісним дощем. Мов папороть, перед очами стає прапервісність твоя. Ти ще рослина, ти ще камінь, тебе обкручує змія.
ЗМЕЯЗмея ветвится и мелькает, лианой быстрою ползёт, как дудка скользкая, живая, в мальчишечьих руках поёт. Змея кустится в дебрях сада, растёт из-под камней, как хвощ. И слов цветущая громада обрушивается, как дождь. Как бронтозавры-великаны, встают века перед тобой. Ещё не человек ты — камень, обвитый душною змеёй.
ЕЛЕГІЯ ПРО ПЕРСТЕНЬ НОЧІП’яніючи отруйним чадом ночей сріблистих та гірких, дивлюся в місяця свічадо крізь шибу, повну світляних, холодних, синіх і тремких далеких відблисків світів, що, кинуті у тьму, горять, самітні, горді, золоті, немов знаків санскритських ряд, які прадавнім сном дзвенять і перешіптують із дна, загубленого в морок дня, слова старої ворожби в ім’я землі, в ім’я вогню. Так віддають у владу сну і заколихують спочить серця, сп’янілі в життьовій нестямній, лютій боротьбі. І чують очі дотик вій, і бачать іскри голубі. Співають на дахах сновиди, осріблюються краєвиди, шумлять, мов ліс, в кімнатах стіни, і місяць мертвий, місяць синій відчиняє п’ять брам ночі над містом чорним та іскристим. Тьмяніють ліхтарів вогні, і в шиби стріли б’ють сріблисті — це стріли зір на вишині. Зриваються слова з скрипок, в краси одчаю скам’янілих, і знов з портрета, з срібла рам мальований на полотні до мене кличе мій двійник. Як я, шалені пише вірші, і рецитує, і співа, і, замінившися в музику, портрет, співаючи, майне. Тоді червона пляма крику уста, мов іскра, перетне. До мізку, в серце, до думок вливає ніч, немов бальзам, солодку краплю божевілля. Годинник б’є, дві рожі, свічка і маска — смерті чи кохання? І завжди ніч і ніч відвічна і перша, й тисячна, й остання.
ЭЛЕГИЯ О ПЕРСТНЕ НОЧИСто миллионов звёзд мерцало и завораживало нас... Гляжусь я в лунное зерцало, ловлю в стомиллионный раз сполохи аутодафе космического: в том огне сама вселенная горит — и поверяет тайну мне созвездий золотой санскрит. Исполнен смысла каждый знак, но кто прочесть его посмеет, того навеки одолеет старинный заговор любви — заклятье неба и земли. Так отдают, как в рабство, сну и убаюкивают — спите! — сердца, забывшие весну, сердца, уставшие от битв. Смежились веки — и погас... нет — засиял весь мир для нас! Поют лунатики на крышах, становятся пейзажи краше, шумят, как бор сосновый, стены, и мёртвый месяц, страж вселенной, пять врат ночных нам открывает — над городом, что засыпает, над россыпью ночных огней (их звёзды с неба осыпают, как цели, стрелами лучей). И, содрогаясь от восторга, кричат по-человечьи скрипки. А из роскошного багета, с потрескавшегося холста кривит двойник свои уста. Стихи такие же слагает и, той же музыкой влеком, вдруг исчезает, словно призрак, — чтоб петь, не помня ни о ком. Но крика красное пятно мне запечатывает рот. И ночь роняет в чашу сердца одну-единственную каплю — безумья сладкую отраву. Две розы, бой часов, свеча и маска — смерти ли, любви ли? И — ночь, начало всех начал, и в колыбели, и в могиле.
РАНОКРанок блиснув. Сонце, мов червона цегла, покотилось бляхою дахів. Ранок тіні й мрії розгорнув і знагла піснею возів прогомонів. Знову перекреслить неба синь безмірну зір падучих лінія крива. Місто дивно біле, майже неймовірне, з мли, немов з уяви, виплива. Тільки цей куток ще тінню обійнятий, скрипка, струни обвільнивши, спить. Сонна тиша, лиш перо дзвінке й крилате по папері, мов стріла, дзичить.
Серпень 1933
УТРОПокатилось солнце золотым початком, по небу, покинув свой ночлег. Улицы, со сна потягиваясь сладко, прозвенели песнею телег. Снова метеоры нитью алой простегают синий небосвод. Город странный, белый, небывалый из тумана, как придуманный, встаёт. Только мой ещё в тени почиет угол, скрипка спит, ослабивши струну. Сотню снов ночных, химер и страшных пугал я рассвету песнею верну.
Август 1933
ПОЛЯРІЯЗастигло море в чаші, різьбленій із льоду. Золотоустий місяць — містик у блакиті. Полярні янголи колишуть божі води, і звірі виють глухо, спраглі і неситі. Ще тут не доповзло людей руде хробацтво, багрове небо на хребтах підносять лиси, кити хвостами миють зорі, й біле птаство, мов стріли з звірокруга, непорушно висить. Як Діва з зодіаку чеше карі коси, й горбатий Водяник закличе тіні з лігов, Земля, мов шкаралуща, гнеться і голосить. Це душі мамонтів бредуть червоним снігом.
ПОЛЯРИЯ4Здесь море между льдин — как патина на меди. здесь мистик-месяц проповедует тюленям. И видят ангелы, как белые медведи застыли перед полыньями на коленях. Сюда ещё не добрались людья отары, здесь на спине несут песцы комету смело, киты метут хвостами небо, и гагары висят над бездною, как зодиака стрелы. Когда ж расчешет косы Дева зодиака и Водолей погонит чьи-то тени небом, Земля трубит и воет в раковину мрака. То души мамонтов бредут кровавым снегом.
ТЕСЛІВ СИНДубова скриня, в скрині пісня і сокира. Сокирою хвалив щодня твій батько бога. Твій дід теж тесля був. Стоять церкви чотири, що ними завершив своє життя убоге. На жаль, твоя долоня вже не до сокири, не мрії з дерева тесатимеш крилаті. Так відлітають птахи наших гір у вирій долин квітчастих, на дівчата й льон багатих.
16 березня 1935
СЫН ПЛОТНИКАДубовый ларь стоит, а в нём — топор и песня. Всю жизнь тем топором отец твой славил Бога. И дед твой плотничал: одна другой чудесней, видны четыре церкви с нашего порога. Увы, твоя ладонь на это не годится: не вытешешь из дерева мечты крылатой. И в тёплый вырей улетают наши птицы — Великим плотником построенный когда-то.
16 марта 1935
Перевод с украинского Владимира Яськова
АПОЛОГИЯ ПЕРЕВОДАВсякий человек, переводивший стихи, знает, что нет занятия более сомнительного a priori, однако поэтический перевод существует, по-видимому, столько же, сколько и сама поэзия. Очевидно, здесь действуют два дополняющих друг друга фактора. Первый: всегда будет существовать какая-то (пусть очень небольшая, но неистребимая) прослойка любителей поэзии (поэзии вообще, а не только своей национальной), не имеющая достаточного досуга либо способностей, чтобы выучить в совершенстве те несколько десятков (по меньшей мере) языков, на которых написаны пользующиеся устойчивым спросом поэтические шедевры. Второй: никогда не будет создан перевод, во всех отношениях конгениальный оригиналу. Так что если не оплачиваемая работа, то увлекательное занятие под названием «поэтический перевод» будет существовать всегда. Исходя из собственного опыта, могу назвать и третью, субъективную причину, толкавшую меня к переводу: попытка превратить то или иное стихотворение в полноценный, жизнеспособный стихотворный текст на другом языке необычайно обостряет, обновляет восприятие давно любимого, хорошо известного, а оттого и несколько стёртого в твоём сознании стихотворения. Привычка — разновидность разлуки. Поэтому как бы заново написанное мною по-русски стихотворение Плужника, Ольжича, Ореста или Маланюка — это как встреча после долгого отсутствия. Не говорю уж о том, что многократное, неспешное, вдумчивое, скрупулёзное перечитывание (что неизбежно при работе над переводом) не раз и не два помогало мне уловить ускользавшие прежде смысловые, языковые, эмоциональные обертоны. «Исторический источник в принципе неисчерпаем, — его познавательные возможности зависят от способности историков вопрошать их по-новому, подходить к ним с тех сторон, с которых ранее их не изучали», — сказал А. Гуревич в предисловии к «Апологии истории» Марка Блока — одного из родоначальников истории ментальностей. То же самое можно сказать о поэзии. Да, стихотворение не может удовлетворить все или любые наши запросы. Но кусочек бесконечности — это тоже бесконечность. И это замечательно понимаешь, осознаёшь, чувствуешь во время работы над переводом. Однако в любой работе есть свои издержки. К издержкам переводческого занятия следует отнести неизбежную, увы, опасность привнесения в переводимое стихотворение отсутствующих в нём элементов «формы и содержания». Перевод «слово в слово» невозможен — как невозможен перевод «фабула в фабулу», «мысль в мысль», «эмоция в эмоцию», «просодия в просодию». Я-переводчик в большинстве случаев стремился добиться, чтобы у меня-читателя при чтении русского перевода появлялись ощущения, максимально сходные с теми, которые я же испытывал при чтении украинского оригинала. Удавалось ли это мне хоть иногда? Кажется, да: иногда.
В. Яськов, Харьков, июль 2007 г.
|
|
|||
|
| ©П · #9 [2007] · Евген Маланюк, Евген Плужник, Богдан-Игорь Антонич |
|
<< | ¶ | >> |
