КАРУСЕЛЬ
Из цикла «Парк Культуры и Отдыха»)

Вы знаете, что все люди после смерти становятся богами? Я тоже не знал, пока не умер.

Быть богом совершенно не страшно, только обязанностей много. Поначалу даже пугает ответственность, но в какой-то момент втягиваешься в работу, уходишь в неё целиком — и уже кажется, что ничего лучше, чем быть богом, и придумать себе невозможно.

Дали мне небольшой участок в несколько горных селений: тучи разгонять, болезни отводить, систематизировать и классифицировать молитвы, следить за тем, чтобы не передрались, чтобы песни пели каждый день, роды принимать и так далее. Я с таким азартом взялся за работу, что в моих горах даже нефть нашли и организовали общество поголовной трезвости.

Но с непривычки быстро выдохся, устал и попросился на каникулы. Каникулы мне дали, и, отпуская домой, предложили выбрать экипировку: шкуру, перья, кожу любого цвета или чешую. От экипировки я отказался, сказал, что пойду как есть. Меня предупредили, что как есть я буду невидимым, как градусы в алкоголе, и беспомощным, как куколка бабочки. Но я настаивал, и меня отпустили с Богом. Сказали только, чтобы не ел мяса, не занимался агитационной деятельностью и не выл по ночам на своей могиле, потому что всё это, особенно последнее, серьёзно ограничивает впоследствии масштабы и возможности моей работы.

Плана у меня не было никакого, хотелось просто побывать на родине, увидеться с родными, убедиться, что все живы-здоровы и всё такое. К вечеру добрался, иду по проспекту: машины красивые ездят, женщины ходят нарядные, студенты сидят за столиками, пиво пьют. «У нас такого нет», — думаю, и тут же спохватываюсь: «У нас другая жизнь. Со своими преимуществами и удовольствиями. Например, можно прикуривать от молнии или с ежами разговаривать».

Дошёл до родительского дома, звоню в дверь. Открывает мама. Поседела сильно, похудела, глаза печальные — подкосила её, конечно, моя смерть.

— Где тебя носило? — спрашивает. — Мы ждём-ждём, а тебя всё нет. Отец, — кричит вглубь квартиры. — Ты посмотри, какие у нас гости. А сама дверь перед моим носом захлопывает и — слышу по шагам — уходит. Звоню опять. Теперь открывает отец. Тоже постарел, ссутулился по-стариковски, но видно: старается держаться.

— Папа, — говорю. — Это я. Здравствуй.

— Здравствуйте, — отвечает. — Вот только Лёши вашего у нас нет. Не заходил он сегодня. Хотите, можете его подождать у нас.

— Хочу, — говорю я отцу и захожу. Дом. Всю жизнь тут прожил. И умер здесь. Вот и мои портреты по стенам развешаны. Смешной я был: физиономия дурашливая, лопоухий.

Отец подсаживается на диван к маме, и они молча смотрят телевизор, как будто бы меня и нет.

— Мама, — спрашиваю я. — Можно мне к вам?

— Как дует, — обращается она к отцу и поёживается. — Надо заклеить окна. Кто приходил?

— Пенсию принесли.

— За какой месяц?

— За апрель, кажется.

— Мама, — я становлюсь между ней и телевизором. — Я люблю тебя. Мама отворачивается к стене и поднимает взгляд к моему портрету. Долго смотрит на него и начинает плакать.

— Ну, что ты, — отец гладит её по голове. — Ну, не надо, успокойся. Ну, что поделаешь... Не надо.

— Только за апрель, — мама тихонько всхлипывает. — Только за апрель, Господи...

Я встрепенулся, хотя на этот раз обращаются не ко мне. — Переключи телевизор, пожалуйста, — просит мама, и я послушно переключаю каналы, пока не останавливаюсь на какой-то семейной мелодраме. Родители увлечённо смотрят на экран.

— Ну, я пойду, — говорю я им.

— Я закрою за вами, — встаёт отец. — Наверное, Лёша сегодня уже не зайдёт.

Уходя, я целую его в морщинистую кожу щеки, и он закрывает за мной дверь.

Я выхожу на улицу и долго курю на лавочке у подъезда, потом спохватываюсь, что забыл дома свой нимб, и возвращаюсь. Родители уже спят. Я в темноте разыскиваю нимб, который мама заботливо уложила в мисочку с водой рядом со вставной челюстью отца, вытираю его полотенцем и тихонько, стараясь не тревожить спящих, ухожу насовсем.

Раз я побывал у родителей, то надо зайти и к сестре. Она живёт с мужем и детьми в соседнем подъезде. Звонок у них никогда не работает, и я стучу. Моментально, будто бы меня ждали, распахивается дверь, и мне улыбается сестра, хорошенькая, курносенькая, в коротком оранжевом халатике (хотя я в последнее время путаюсь в цветах — может быть, в жёлтом или красном).

— Привет, — говорю я ей. — Как ты?

Сестра смотрит на меня сверху вниз:

— Бедненький! Ты заблудился? Голодненький?

Она уходит, возвращается через минуту и ставит передо мной тарелку с молоком.

— Пей молоко, пей. А тощий-то какой! Потерял своих, да? — говорит она, пока я лакаю молоко. — Бедненький. Какой ты грязный... И ухо порвано. А хвост где? Я бы взяла тебя, но у дочки аллергия на шерсть.

— Не ври, — хочу я сказать ей. — Никогда у тебя не было дочери, у тебя два сына. Не обманывай животное. Ты всегда была врушкой, с детства, просто так, без причины, врала направо и налево. — Но вместо этого я говорю ей:

— Мур-р-р.

— Что? — переспрашивает она меня. — Что ты сказал?

— Мур, — я трусь о её ноги и широко, во всю морду облизываюсь.

— Приходи завтра, — говорит мне сестра. — Я тебе ещё молока вынесу.

— Завтра не могу, — отвечаю я. — Завтра мне на работу. Каникулы заканчиваются.

— Что? Что ты сказал?

— Каникулы, говорю, заканчиваются, — кричу я ей, сбегая вниз по лестнице. — Каникулы. Меня работа ждёт. Я теперь бог.

Выбегая из подъезда, я машинально заскакиваю в подвал, но потом вспоминаю, что хотел ещё увидеться с другом. К его дому можно пройти коротким путём, через кладбище, а можно в обход, через пустырь и стройку. Раньше я выбирал долгий путь, но сейчас кладбище меня не пугает.

На кладбище пустынно и тихо, слышно только, как кто-то из богов негромко воет на своей могиле. Я прохожу мимо своей, останавливаюсь и придирчиво её разглядываю. Мило; скромненько, конечно, но довольно прилично, главное — не вычурно и без аляповатостей. Вот только не прибрано: наверное, давно никто не приходил; листья сухие валяются, грязные следы, на плите и памятнике — белые звёзды птичьего помёта. Надо привести себя в порядок. Нахожу веник, тряпку и тщательно, даже любовно убираю свою могилу, потом ещё раз придирчиво оглядываю её и остаюсь доволен работой.

Очень хочется сесть на свою могилу и немного повыть, но я с усилием преодолеваю искушение и иду дальше.

Дверь квартиры друга полуоткрыта, а сам он лежит голый и пьяный на диване: курит, пытаясь стряхивать пепел на длинные уши своего спаниеля.

— Ну, вот и ты, — встречает меня он. — А я уже думал, тебя сегодня не будет.

— Вот и я, — отвечаю. — Здравствуй. Зачем ты так напился?

— Я пью, — он затягивается и глубокомысленно смотрит на меня, — чтобы... Выпей со мной. — И он протягивает мне стакан.

Я выпиваю мерзкий на вкус зелёный самогон (а может быть, жёлтый или белый: мне трудно различать цвета в последнее время) и занюхиваю спаниелевым ухом. Ухо мягкое и тёплое — мне тоже хочется такое.

— Поговорим? — предлагает друг.

— Поговорим, — соглашаюсь.

Сидим, молчим, курим. Друг внимательно смотрит сквозь меня:

— Что-то сегодня у тебя хвост короче и рога вроде поменьше.

— Может быть, линяю, — поддерживаю разговор я.

— Может быть, — мой друг всегда был покладистым. — А может, я сегодня ещё мало выпил.

— Может, — я тоже всегда старался с ним не спорить.

— Послушай, — взгляд у друга становится настолько пристальным, что мне кажется: он начинает трезветь. — А кто ты на самом деле? Ну, вот кто ты такой вообще?

— Вообще-то я сейчас бог, — отвечаю я честно. Я ему никогда не врал. Он пьёт, потом курит, потом гладит спаниеля, потом встаёт, берёт меня за руку и подводит к двери. Наклоняется к самому моему уху, лысому и твёрдому (у спаниеля лучше), и шепчет:

— Иди отсюда. Здесь черти водятся. Не надо тебе здесь. Иди-иди, — и подталкивает меня за порог. Потом вдруг сжимает мою руку и прищуривается заговорщицки: — А я тебя вспомнил, узнал. Ты не думай, что я тебя не узнал. Я узнал тебя. Но ты не беспокойся: я никому не скажу. Иди.

От выпитого самогона кружится голова. Собственно, пора возвращаться, вот только на минуту заскочу к ней, посмотрю на неё, а то там никогда себе не прощу, что побывал на родине, а к ней не зашёл. Хотя и немного страшновато, чего уж там говорить — неизвестно, за кого она меня примет: вдруг за таракана и раздавит, или за рулон туалетной бумаги. Путешествуя без экипировки, ничего нельзя знать наперёд: сплошные неожиданности.

Живёт она, конечно, далековато, но для меня сейчас преодолеть любое расстояние — пара пустяков.

Звоню в дверь. Никто долго не открывает. Неужели её нет дома? Звоню, опять жду, а когда поворачиваюсь уходить, из-за двери раздаётся её голос:

— Кто там?

— Я, — честно отвечаю и с сомнением добавляю: — Наверное.

Она открывает дверь. Такая же молодая. Такая же.

— Ты?

— Я, — подтверждаю.

— Заходи.

Она обнимает меня:

— Какой ты заросший. И небритый. Ты знаешь, как я по тебе соскучилась. Почему ты не шёл так долго?

— Я работал, — отвечаю я не без хвастовства. — Богом.

— Ух ты. Я всегда знала, что у тебя всё получится, что ты выбьешься в люди. Ты навсегда?

— Я на пять минут.

— Я так истосковалась. Я так тебя ждала. Я ждала и верила, что ты вернёшься за мной.

— Я не за тобой, я на каникулы.

— Разве ты не заберёшь меня с собой?

— Нет, я не могу.

— Тогда оставайся сам.

— Мне нужно отпроситься. Но я очень постараюсь.

— Я люблю тебя, — она целует меня в губы. Прикосновение её губ жжёт до боли. — Какой ты холодный. Ты не заболел? Давай я тебе померяю температуру.

— Не надо. У меня нет температуры.

Я начинаю нервничать, потому что сомневаюсь, кого она видит перед собой, и спрашиваю:

— А кто я?

— Ты — это ты. Другого такого, как ты, не было, нет и не бывает. Ты один, единственный. — Она продолжает целовать меня. — Я всё время о тебе думала, ждала каждый день и боялась, что ты не придёшь, что ты забыл обо мне.

— Ну что ты, глупенькая. Как же я мог забыть?

Мне становится стыдно, что я редко о ней вспоминал.

— Я так скучала по тебе! Как ты там устроился?

— Ничего, — говорю, — нормально.

— Я верила, что ты вернёшься. Не уходи.

Мне и в самом деле пора. Скоро рассвет, и мне надо уже быть на месте, а то хватятся, а меня нет, разговоров потом будет.

— Мне пора, — говорю я и поворачиваюсь к двери. Передо мной стоит и смотрит на меня в упор хмурый неприветливый мужчина в майке и кальсонах.

— А он? — спрашиваю я. — Его ты тоже возьмёшь с собой?

— Чудак, — смеётся она, — такой же ревнивый. Это же ты. Ты стоишь напротив зеркала.

Неужели это действительно я? Боже мой, как я изменился! На всякий случай поднимаю руку — мужчина напротив повторяет мой жест.

— А нимб? — кричу я. — У него нет нимба!

— Нимбы в зеркалах не отражаются, — она смеётся ещё громче и добавляет: — Ты обязательно должен вернуться. Я, когда тебя целовала, забрала твою душу.

Я смеюсь вместе с ней, поддерживая игру, ведь я знаю точно, что души у меня нет: души у нас реквизируют в первую очередь, при поступлении.

— Конечно, я вернусь, но ты не жди меня: у нас минуты — у вас годы.

— Я люблю тебя. Я дождусь.

— До свидания.

— До встречи.

Я спускаюсь по лестнице. Вслед мне машут руками две фигуры: она и мужчина в кальсонах. Неужто она обманула меня? Или это моя душа в самом деле осталась с ней?

Возвращаясь к себе, я размышляю, как бы так аккуратно переговорить с нашими, чтобы её действительно забрать к себе. Или мне самому вернуться к ней. Но постепенно мои мысли возвращаются к работе. Сколько же предстоит ещё сделать! Нет, всё-таки хорошо быть богом. Мне нравится моя работа.

Но с ребятами я всё же переговорю. При первой возможности.

1999