ЛАБИРИНТ
(Из цикла «Парк Культуры и Отдыха»)

До меня донесся глухой негромкий раскат грома и даже показалось, что где-то сзади сверкнула молния, хотя в моей комнате нет ни одного окна. Значит, скоро ко мне пожалует дед Хейердал. Его прибытие всегда сопровождается какими-либо атмосферными явлениями, как появление самого дьявола: то гром, то радуга; один раз в начале июня снег пошел - редкий-редкий и всего на две минуты, но настоящий снег.

Дед Хейердал говорит, что это потому, что мы с ним противоположно заряженные: он плюс, а я минус, и при нашей встрече то резко падает, то поднимается давление, и "природу пучит", что и выражается в атмосферных осадках и явлениях.

Я откладываю в сторону книгу, потому что дед Хейердал, не прочитав за свою жизнь ни единой книги (во всяком случае, он сам так хвастливо заявляет), всегда живо интересуется печатным словом и, если видит читающего, вцепливается в него клещом, заставляя подробно пересказывать прочитанное.

Дверь приоткрывается, и в щель просовывается желтая лысая хейердалова голова. Дед Хейердал ужасный модник и любит объяснять, что главное в человеке - это голова, и она всегда должна соответствовать текущему моменту и идти в ногу со временем, поэтому он всегда носит такие же прически, как и наши школьники: десять лет назад у него был зеленый ирокез, пять - длинная косичка, сейчас он бреется наголо.

- Петрович, - говорит дед Хейердал, - займи одеколону.

И входит ко мне весь.

Дед Хейердал - очень сухонький, очень старенький и очень маленький. Сам он утверждает, что его рост - сто пятьдесят шесть с половиной сантиметров. Когда-то я решил проверить это и измерил его в нашем школьном медпункте, но к окончательному выводу так и не пришел: получалось то сто сорок сантиметров, то сто сорок восемь, то вообще сто пятьдесят три. Потом я понял, что дед Хейердал приклеивает себе лейкопластырем к пяткам полоски картона.

- Эдуард Вениаминович, вы же знаете, одеколон закончился на прошлой неделе.

- А рожу когда поброешь, чем мажешь?

- Кремом после бритья.

- Ну, давай, лопе де вега, крем после бритья.

- Эдуард Вениаминович, там нет ни грамма спирта.

- Ты крем давай, а градусы, эрнесто че гевара, я и сам себе придумаю.

Когда-то дед Хейердал был законченным матерщинником, в небоскребы его мата редко-редко проскальзывали нормальные общеупотребительные слова, причем - нужно отдать ему должное - его мат никогда не был ни социально, ни классово ориентирован: он не делал скидки ни учителям, ни ученикам, ни их родителям. С ним боролся педсовет, гороно, директор школы проводил разъяснительные беседы, несколько раз даже в райком вызывали - бесполезно. Пока на общем комсомольском собрании школы сами ученики единогласно не решили устроить деду Хейердалу, тогда еще Эдуарду Вениаминовичу Савенко, старейшему работнику школы, в разные годы - завхозу, учителю биологии, военруку, сторожу и уборщику, а злые языки говорят, что во время немецко-фашистской оккупации - даже ее директору, темную с целью отучить от пагубного сквернословия и разлагающего воздействия на подрастающую молодежь, т. е. на них самих. Выбрали из команды тимуровцев авангард покрепче, пришли к нему домой ночью, когда он пьяный спал, обложили подушками, чтобы не пугать мирное население криками, связали и долго били толстыми железными прутьями, взятыми на школьном дворе из груды металлолома.

Когда все устали и полностью перепачкались в крови, тимуровцы вызвали "скорую"; оказалось, что у деда переломаны все ребра, каждая рука и нога в нескольких местах и проломлен череп. Все были твердо уверены, что дед помрет, тимуровцев собрались судить - ждали их совершеннолетия; директор школы заказал несколько венков от педсостава и один, большой - лично от себя.

Но дед Хейердал неожиданно выжил, дело о нанесении тяжких телесных повреждений замяли (сыграло свою роль то, что решение о наказании матершинника было вынесено на общем комсомольском собрании), тимуровцев потихоньку отпустили, влепив им выговор со странной формулировкой "превышение полномочий" - они потом коллективно приходили к деду просить прощения и приносили мировую, а дед Хейердал, по его же словам, в отместку научил их курить.

Короче, все забылось и прошло, вот только тот урок дед Хейердал запомнил на всю жизнь. С тех пор ни одного даже околоматерного слова никто от него не слышал: даже задницу дед Хейердал для перестраховки стал величать ягодицами.

В первое время после больницы дед Хейердал учился говорить заново, делая огромные паузы между словами, куда его мозг, но уже не язык, вставлял привычные и родные связки, но потом достойно вышел из положения и, осмелев, былым "... твою мать" стал подбирать эквиваленты, которые интонационно звучали так же, но представляли собой имена-фамилии известных писателей, политиков, художников и т. д. Особенно полюбился ему Тур Хейердал, фамилия которого навсегда и стала прозвищем Эдуарда Вениаминовича.

- Ну, придумаете вы градусы, но их же в тюбике все равно не будет, не появятся они ниоткуда.

- Раз придумаю, значит, митхун чакроборти, появятся. Смотри сам. Если я что-нибудь придумываю, значит, оно появляется в моей голове, так?

- Так, - соглашаюсь я.

- Значит, оно уже есть по-настоящему, только в голове. Теперь мне надо только придуманные градусы протолкнуть из головы в живот, чтобы они там, дженис джоплин, перебродили и уже как настоящие градусы снова ударили в голову. Человеческий организм, - дед Хейердал по-обезьяньи чешет пальцем под мышкой, а потом высоко его поднимает (это означает, что сейчас он начнет изрекать истину) - не просто одежка для души, а универсальный самогонный аппарат. Надо только знать, как им пользоваться, ясунари кавабата.

- Эдуард Вениаминович, вот и пользуйтесь своим аппаратом, гоняйте градусы туда-сюда, от головы к заднице и обратно, придумывайте алкоголь. Крем-то мой вам на что, вы же и без него можете всё себе представить.

- Глуп ты еще, Петрович, ху яобан. Глуп, потому что молод. Ты пойми, ясир арафат, что придумка сама по себе - тьфу, ничто, пшик, так - кусочек воздуха. Придумка никогда не станет чем-то настоящим, пока ее не связать с чем-то, что уже есть. Между градусом-придумкой и настоящим градусом должен быть связник. Вот этим-то, перес де куэльяр, связником и будет крем. Я напишу на нем "двадцать градусов" - не сорок, как на водке, надо, чтобы все было по-настоящему, что в креме все сорок градусов я и сам не поверю, а в двадцать - поверю, намажу на хлеб и съем. И в моем животе придуманные головой двадцать градусов соединятся с настоящим кремом и сделаются настоящими двадцатью градусами, понимаешь, микеланджело буонарроти?

С дедом Хейердалом спорить бесполезно: его не переубедить, на его карте мира нет белых пятен, он исходил его вдоль и поперек и знает каждый закоулок, каждую лазейку, небытие у него спокойно соседствует с бытием и даже живут одно в другом, материальное рождается из идеального и наоборот - мир ясен, понятен, целен и закончен. Но крема для бритья все же жалко, и я делаю изначально обреченную попытку поторговаться:

- А зубная паста не подойдет? Ведь все равно из чего представлять и на чем рисовать "двадцать градусов".

- Не подойдет, джавахарлал неру, - дед Хейердал начинает сердиться. - Зубная паста подойдет, когда я захочу ликерчика, она для ликерчика в самый раз, а для водочки нужен только крем для бритья, пабло пикассо. -

Тут дед Хейердал по-детски смотрит на меня снизу вверх и делает открытие.

- Тебе что, Петрович, жалко крема?

Сам Хейердал еще в 1945-м году твердо решил для себя, что с победой над фашистами наступил коммунизм, и с тех пор живет при коммунизме: зарплату получать получать категорически отказывается, то, что ему нужно, просто приходит и берет у знакомых и соседей и постоянно раздаривает свои скудные пожитки, которые ему потом потихоньку приносят обратно. Мне, например, недавно свой сервант приволок, который занял сразу половину моей комнатушки, и наотрез не соглашается забрать его обратно.

Молча отдаю крем. Дед Хейердал не благодарит: при коммунизме не принято говорить спасибо. Он удовлетворенно прячет в карман пиджака крем и спрашивает:

- Слушай, Петрович, а осиновка еще не готова?

- Так три дня всего, как поставил. Не готова.

Я учу детей философии и живу в школьной подсобке. Интерьер моей комнатки состоит из раскладушки, стула, книг и осиного гнезда под потолком - да вот теперь еще и серванта деда Хейердала. Сразу после вселения сюда я пытался снять осиное гнездо, но был жестоко искусан. Решив, что к гнезду мне все равно не подобраться, я начал изводить ос постепенно, но наверняка: растворяю сахар в воде, заливаю сироп в бутылку, осы сами залезают туда и тонут. Раз в неделю дед Хейердал забирает перебродившую "осиновку", и я делаю новый раствор. Именно из-за рецепта "осиновки" я заслужил уважение деда Хейердала: он ее особенно любит, пьет прямо с трупиками ос, утверждая, что на вкус они напоминают "козьи наки". "Осиновка" для деда Хейердала - гений практического разума: выпивка и закуска в одной бутылке.

- Бросали бы вы, Эдуард Вениаминович, пить, ведь сами жаловались на сердце и печень.

- Мне нельзя бросать, Петрович, я еще лифт не нашел.

- Какой лифт?

- Понимаешь, билл клинтон, Петрович, я пить начал в десять лет: отца у меня сроду не было, и я к матери все время приставал, мол, кто мой отец, сигурни уивер? А мать однажды отвечает мне: "Черт лысый твой отец!". А мне сказали, что, когда сильно напьешься, можно живого черта увидеть. И решил я во что бы то ни стало с папкой своим, значит, познакомиться, расспросить его, бенджамен нетаньяху. Вот и пью с тех пор.

- Ну и что, Эдуард Вениаминович, встречались вы со своим отцом?

- Ни разу, бенни хилл. Зато с тех пор попал на лестницу и хожу по ней вверх-вниз, взад-вперед, лифт ищу.

- ?..

- Ты в домах больших был, где лифт ходит? Да? А я не был. И никогда в них не зайду, потому что у меня такой дом в голове, высокий-превысокий, с лестницами и лифтом. Другие, как выпьют, хулио иглесиас, так на улицу выходят и гуляют, а я, как крепко выпью, в голову к себе забираюсь, весь-весь, с руками и ногами, и гуляю там. Страшно мне, выйти хочется, а выйти из дома можно только на лифте, а лифт останавливается, леонардо да винчи, только на одном этаже. И каждый день на новом. Позавчера он останавливался на третьем, вчера - на тринадцатом, а сегодня утром - на восьмом. Вот стою я на каком-то этаже, вокруг - двери, сердце колотится, ноги дрожат, мне холодно и надо выйти, а как надо выйти - не знаю. Тут выходит из квартиры баба, и я ее спрашиваю, где лифт останавливается. Она отвечает, что на восьмом. "А я на каком этаже?" - спрашиваю. - "На пятом, пер лагерквист", - говорит она. Ага, соображаю я, значит, мне нужно подняться на три этажа вверх. Поднимаюсь, а лифт найти не могу, вокруг снова одни двери. Опять дожидаюсь, пока кто-нибудь выйдет, спрашиваю: "Это восьмой?" - "Нет, - говорят, - это десятый". Значит, я поднялся не на три этажа вверх, а на все пять. Перебор, шиннед о’коннор. Спускаюсь на два вниз. Нет лифта. Идет тетка с ведром, я к ней: "Где я?" - "На шестом". - "Да как же на шестом, эдсон арантис ду насименту, когда я спустился на два этажа, а был на десятом?" - "Не знаю, - отвечает, - на сколько вы спустились, а это шестой этаж, и баста, нефзад устюн".

- Постойте, Эдуард Вениаминович, а Нефзад Устюн - кто такой? (И откуда он все эти имена выколупывает?.. Бог его знает, говорит ведь, что сроду книги в руках не держал. Остальных я еще с грехом пополам знаю, но Нефзад Устюн приводит меня в замешательство.)

- Не знаю, Петрович, а только есть такой. Может, поэт турецкий.

Дед Хейердал мечтательно смотрит на бутылку с "осиновкой", в которой копошатся, утопая, осы, и продолжает:

- Значит, я на шестом, а лифт на восьмом. Два этажа вверх. Поднимаюсь ровно на два этажа. Нет лифта, хосе ортега-и-гассет, нет его! Тут мужик выходит из квартиры. "Восьмой?" - "Нет, одиннадцатый". Выходит, я вместо двух этажей поднялся аж на пять. Одиннадцать минус восемь будет три. Отсчитываю три этажа вниз. Лифта нет. Мальчонка бежит. "Какой этаж?" - "Седьмой". Опять промахнулся. Но уже рядом, думаю, всего один этаж. Аккуратненько поднимаюсь на один этаж - и знаешь, на каком оказываюсь, Петрович, знаешь, дитер болен, куда я попадаю? На пятнадцатый! Представляешь, на пятнадцатый этаж! И так уже семьдесят лет папашка мой меня водит, водит, а рыло свое не кажет, бьорк гундмундсдоттир.

- Эдуард Вениаминович, а может быть, есть еще выход? Может быть, вам стоит поискать другой выход? Вы пробовали к жильцам в квартиру зайти - может, выход там?

- Не дурнее ваших, сосо павлиашвили, пробовал. Еле откачали потом. Напросился я к одной бабочке в гости. Давно это было, еще молодой был, лет сорок назад. - Несмотря ни на что, воспоминание об этом явно доставляет ему удовольствие. - Бабочка красивая такая, в синем сарафане. И в тапочках на босу ногу! Смущалась все вначале, робела, отнекивалась. Но и я был недурен - рост сто семьдесят, волосы густые, ух. Уговорил ее, захожу к ней, значит, елин пелин, она говорит, проходи мол, в гостиную, а я переоденусь. Жду ее в гостиной. Гостиная как гостиная, но окно! Петрович, энтони берджесс, я же никогда в этом доме окон не видел. Десятки лет по нему хожу, сьюзен сарандон, а никогда ни одного окна не видел. А тут окно! Подхожу я к нему и забываю обо всем - и о бабочке, и о гостиной, - потому что нахожусь я на втором этаже, а на улице день, и солнце яркое-яркое, и вот он, выход, второй этаж всего. Я открываю окно и прыгаю. Казалось бы, всего второй этаж, а доктора потом говорят: обширный инфаркт. Два месяца по больницам. С тех пор в гости ни ногой. Как бы ни приглашали, энрико карузо. Одна старушка на коленях христом-богом умоляла зайти помочь, у ней там дед пьяный на спине лежал, блевотиной захлебывался, а сама малосильная, перевернуть не может. Не зашел я. Лет через десять ее встречаю. "Что же ты, душегубец, не зашел? - спрашивает. - Не помог... Мой дед так и захлебнулся. Так и помер". - "А зайди я, - отвечаю, - помер бы тогда я, а не твой дед. Нельзя мне по гостям. Одного урока хватило". Так и болтаюсь я, Петрович, каждый день по этажам. Всех жильцов знаю в лицо да по имени-отчеству. И они меня узнают, здороваются, угощают: кто водички вынесет, кто бутербродик, а кто и стопочку. Знаю, что не найти мне лифта того до самой смерти, а все одно брожу изо дня в день, как зачарованный. Хорошо хоть люди добрые, с пониманием относятся, не смеются надо мной, не обижают.

- Да как бы они обижали вас, Эдуард Вениаминович? Вы же им хозяин - в вашей голове они все, вместе с домом, лестницами и лифтом.

- Не скажи, Петрович. Это я у них в гостях, пришлый чужак. А они там дома, монтсеррат кабалье. Я к ним захожу, когда только сильно напиваюсь, а они там всегда живут, и без меня, и со мной. Вот сейчас я с тобой сижу, а они там сами по себе, хоть и меня с ними нет. Вот так-то, хулио кортасар.

- Эдуард Вениаминович, а вы хоть раз лифт видели? Знаете, как он выглядит, что у него внутри? Может быть, вы каждый раз проходите мимо лифта, не догадываясь, что это он? Хотите, я вам расскажу, что собой представляет лифт, опишу его? Может быть, вы тогда его узнаете и выберетесь наконец-то из своего кошмара?

- Спасибо тебе, Петрович. Добрый ты человек, понимаю, что хочешь сделать мне как лучше. Я знаю, ты умный, только мне чужой ум не нужен. Нет места чужому уму в моей голове, понимаешь? Еле-еле только свой собственный помещается, а чужой уже не влезет. Так что, генри киссинджер, не нужен моей голове, моему дому твой лифт, мне свой найти надо, понимаешь - свой... Хотя я ищу его, а находить не хочу: как найду, надо будет навсегда покидать свой дом, и больше я в него никогда не вернусь. А как же жильцы без меня? Они ко мне привыкли, я им вроде своего, скучать будут по мне, эрнест хемингуэй. Да и я по ним буду тосковать очень, если честно. У меня, Петрович, с десяти лет, как пить начал - ни одного близкого человека, ни одной родной души, всю жизнь бобылем. Все мои родные там, в том доме живут: они мне и жена, и дети, и соседи, и братья, и сестры. Больше у меня никого нет. Как я без них, эрих хонеккер? А ты говоришь, бросай пить, бросай пить. Ты видишь - нет у меня права бросать пить, нельзя мне бросать пить. Погублю не только себя - весь дом... Да что там - целый мир со мной исчезнет, если пить брошу, джина лоллобриджида. Ладно, Петрович, у тебя крем бритьевой еще есть?

- Нет, Эдуард Вениаминович. Один тюбик всего был.

- Жаль. А не врешь, не припрятал где, хальдоур лакснесс?

- Да нет. Честное слово.

- Смотри. Вот ты философию читаешь... Философ, значит. И я философ. Нам, философам, обманывать друг друга нельзя. У меня в голове свой дом, у тебя - свой, у меня свои жильцы, у тебя - свои. И ссориться нашим жильцам ни к чему, пусть дружат домами - им есть о чем поговорить. Так-то лучше будет, натали саррот. Пойду я, пора.

- Куда, Эдуард Вениаминович?

- Как куда? Скоро обед уже, надо детишкам в чай земли насыпать. А то опять без меня забудут.

- Зачем в чай землю, Эдуард Вениаминович?

- Как зачем? Чтобы кости крепче были. От землицы-то вся сила в костях. Без нее кости слабые, как макароны. Я, когда переломатый в клинике лежал, землицу ел. Только благодаря ей, родимой, и выжил тогда. - И со смаком добавляет: - Бьёрнстьерне бьёрнсон.

[ 1999 ]

"ПРИЗРАКИ" ТУРГЕНЕВА, "ПРИЗРАКИ" ФАРРЕРА
И ТИПОЛОГИЯ ИЗОБРАЖЕНИЯ НАРКОГАЛЛЮЦИНАЦИЙ

Повесть И. С. Тургенева Призраки (1864) - одно из самых загадочных и нерасшифрованных произведений в русской литературе. Первые критики назвали ее странной; литературоведы ХХ века поставили ее в ряд фантастических повестей, сняв тем самым проблему смысла Призраков и не удосужившись понять, что стоит за призрачной, словно в завесе дыма, фигурой Эллис, ночными полетами героя и его тяжелым болезненным угасанием в финале повести. Собственно, в определенной степени сам Тургенев спровоцировал подобное отношение к Призракам, дав им подзаголовок "фантазия" (фантазия и есть фантазия - что с нее взять? Мало ли кто что нафантазирует! И стоит ли искать смысл в каждой фантазии?..).

И, действительно, у творческой фантазии нет ни рамок, ни законов, поэтому и подходить к ней с какими-либо определяющими мерками нет возможности. Другое дело, если эту фантазию пробудили какие-то внешние и вполне материальные причины - в этом случае следы материальных причин останутся на теле фантазии, и по ним можно будет выйти к тому, что предшествовало фантазированию.

Да и само определение "фантазия" Тургенев, по-видимому, вписал именно в расчете на реакцию критики, чтобы заранее снять подозрения, претензии, а то и обвинения, в частной переписке недвусмысленно заявив, что Призраки - не фантазия, а автобиографический опыт. Самым проницательным читателем оказался П. В. Анненков:

- писал он Тургеневу 25 сентября ст. ст. 1863 г.

На что Тургенев реагирует не иронически или возмущенно, что было бы естественным по отношению к нелепому и неожиданному предположению читателя, а испугом уличенного в чем-то неподобающем общественным нормам:

- писал Тургенев Анненкову 28 сентября ст. ст. 1863 г. [ 1; 479 ]

Итак, призраки реальны - и, принимая признание автором автобиографичности событий, происходящих в повести¹, мы должны будем признать, что Тургенев изобразил:

а) подлинное общение с подлинными призраками (о чем может свидетельствовать указание на спиритический сеанс, предшествовавший основному действию, в самом начале повести) - либо

б) галлюцинации, которые настолько сильны и даже вещественны, что переживаются как реальные события.

В свою очередь галлюцинации могут быть вызваны либо психической болезнью², либо химическими препаратами-галлюциногенами. Возможность первой интерпретации тургеневских Призраков - предмет изучения литературоведческой демонологии. Психопатологические корни галлюцинаций в повести Тургенева были исследованы эвропатологами 20-х гг.³, поэтому мы рассмотрим подробно наркогаллюцинаторный вариант прочтения Призраков, который, на наш взгляд,

во-первых, ближе к истинности, нежели два предыдущих (что мы докажем, сопоставив симптоматику переживаний тургеневского героя с комплексом ощущений при употреблении наркотиков);

во-вторых, более или менее поддается классификации и систематизации - в отличие, опять же, от первых двух вариантов (кто может достоверно описать, по какой типологии развивается общение с духами или бред сумасшедшего? К тому же в финале повести герой обессилен, разбит и болен, что свидетельствует об отравлении психотропными веществами).

Мировая литература имеет богатейший опыт наркоописаний. Галерею литературной наркомании открыл в 1821 г. англичанин Томас Де Квинси Признаниями Английского Опиомана. В ХХ в. действие мескалина (вытяжки из кактуса) на мозг и психику человека подробно описали Олдос Хаксли (эссе Врата Восприятия и Небеса и Ад) и Карлос Кастанеда. Кунсткамеру самых разнообразных галлюциногенов (от плебейского гашиша, аристократических опиума и кокаина - до экзотического поедания мухоморов) собрал русский писатель Виктор Пелевин в романах Жизнь Насекомых (1993), Чапаев и Пустота (1996) и Generation "П " (1999).

Однако для сопоставления переживаний и ощущений наркомана с общей симптоматикой впечатлений тургеневского героя мы прибегнем к роману француза Клода Фаррера (1876-1957) Дым опиума⁴ - не столько потому, что Фаррер тщательно изобразил комплекс этих самых ощущений, и не столько потому, что произведение Фаррера послужило в известном смысле мостиком, ключевым звеном между литературами XIX и XX вв., сколько затем, чтобы соблюсти корректность и почтение по отношению к фигуре самого Тургенева, учитывая его давнюю интимную привязанность к Франции.

Роман Фаррера Дым Опиума состоит из небольших рассказов, заключенных в шесть разделов, которым автор дал названия "эпохи", подразумевая под ними не только исторические эпохи вхождения культуры опиомании в цивилизацию, но и стадии привыкания наркомана к галлюциногену, и уровни болезненного бреда. Пятая "эпоха" в романе (предыдущие четыре носят названия Легенды, Летописи, Восторги, Смятения, а последняя, шестая - Кошмар) называется, как и повесть Тургенева, Призраки. И это - не единственный факт, заставляющий предположить хорошее знакомство Фаррера с Призраками Тургенева и, более того, прямое влияние Тургенева на Фаррера⁵. Рассказ Фаррера Происшествие в доме на бульваре Тьер, входящий в эпоху Призраков, чуть ли не дословно повторяет сюжетную схему повести Тургенева: спиритический сеанс, явление духа британки Элоизы в теле куртизанки Эфир (у Тургенева - явление духа англичанки Эллис), описание инфернального ужаса и адского холода и т. д. Но ответ на вопрос о том, является ли один рассказ Фаррера из семнадцати, составляющих Дым Опиума, прямым заимствованием из Призраков Тургенева, дела не решает, потому что оставшиеся шестнадцать, не повторяя сюжетно тургеневскую повесть, говорят о том же явлении наркологических впечатлений. Как бы ни соотносились между собой Призраки Тургенева и Призраки Фаррера, смысл описываемого явления у них общий - наркогаллюцинации.

Перед тем как приступить к соположению текстов Тургенева и Фаррера, автор данной статьи просит у читателя прощения за использование жаргонной лексики (за отсутствием другой), присущей кругу людей, знакомых с наркогаллюцинациями не понаслышке, и непривычной для традиционного литературоведения.

ПРИЧИНА ОБРАЩЕНИЯ К НАРКОГАЛЛЮЦИНАЦИЯМ.

Прежде чем перенести фарреровского Фауста в курильню опиума, фарреровский Мефистофель пытается понять причины его недовольства жизнью:

И далее:

И у Тургенева, и у Фаррера обращение к наркогаллюциногенам носит характер совращения потусторонними силами (Дьявол у Фаррера, призрак Эллис у Тургенева) утомленного жизнью, уставшего от повседневности, скучающего человека. Но гораздо важнее, что употреблению наркотиков предшествует не столько праздный интерес, сколько меланхолия как психическое настроение личности. Исследуя личность Тургенева как писателя, эвропатолог Г. И. Плессо писал:

А поскольку автор признает автобиографичность своего героя, нам представляется возможным перенести меланхолию личности Тургенева на личность героя Призраков.

1. "ПРИХОД". Первые ощущения и впечатления героя от употребления наркотика. У Тургенева:

Последовательность переживаний, составляющих первый опыт наркогаллюцинирующего, следующая: лунный свет > страх > замирание сердца > туман > холод. Именно такие ощущения сопутствуют появлению призрака Эллис (первому действию наркотика). У Фаррера:

Ощущение страха и холода в рассказе Фаррера Происшествие в Доме на Бульваре Тьер сопутствует появлению женского призрака из лунного света в бредящем мозгу наркомана.

В другом рассказе - Фэ-Тзи-Лунг - призрак женщины также возникает из лунного луча:

Выражаясь арифметически:

У Тургенева: первые ощущения опиомана = страх + холод

У Фаррера: то же

У Тургенева: опиум + лунный свет = призрак женщины

У Фаррера: то же

Затрудняемся утверждать, всегда ли лунный свет оказывает подобное действие на мозг наркомана, принимая форму женской фигуры; однако и у Тургенева, и у Фаррера призрак женщины непременно возникает из лунного луча, и появлению призрака предшествует ощущения страха и холода.

2. "УЛЕТ". И у Тургенева, и у Фаррера состояние "улета" передается ощущением полета (просим прощения за случайно вылезший каламбур).

Вообще, фабулу тургеневских Призраков составляет рассказ героя о том, как прозрачная женщина носит его над землей взад-вперед, и если свести содержание повести Тургенева к одному слову, то этим словом, конечно же, будет "полет". Герой летает со своей спутницей в разные страны и разные эпохи, страшась и в то же время с томлением ожидая каждого очередного полета:

Подобных примеров у Тургенева - десятки; собственно, весь текст - это чередование описания полетов с описанием внутренних переживаний и впечатлений.

Автобиографический герой Тургенева с помощью Эллис (загадочного "икс", чью роль в романе Фаррера выполняет опиум) перемещается из своей комнаты в Италию, на Понтийские болота, в Древний Рим эпохи Юлия Цезаря и на берег Волги времен Степана Разина, на остров Isola Bella, в Париж и Шварцвальд вне временных и пространственных ограничений.

Точно так же носятся по миру в своих бредовых галлюцинациях герои Фаррера, накурившиеся опиума. Но Фаррер, в отличие от скромничающего Тургенева, объясняет причины этих полетов:

Подобные сверхчеловеческие ощущения у героев Тургенева и Фаррера сопровождаются чувством торжественности и возвышенности момента:

Состояние спокойствия и возвышенности в стадии "улета" сменяет собой состояние страха и холода первой стадии, "прихода". За стадией "улета" следуют собственно галлюцинации.

3. "ГЛЮКИ", ИЛИ "ГАЛЮНЫ". В отличие от "улета", "глюки" возвращают неспокойствие, тревогу и страх, при повышенной дозе доходя до кошмаров. Как правило, ужас при переживании кошмара заставляет тургеневского и фарреровского героев "лишаться чувств", т. е. падать без сознания в обморок.

В конце повести - вероятно, превысив обычную необходимую дозу - автобиографический герой Тургенева имел злосчастье увидеть самое смерть:

Инфернальный и в то же время имманентный страх герои Фаррера пытаются погасить новой дозой опиума, но каждая следующая затяжка только усугубляет и увеличивает ужас курильщика опиума:

Подобно тому как лунный свет, раздражающе действуя на мозг галлюцинирующего, вызывает видение прозрачной женщины, последняя стадия кошмара наркомана при предельной дозе наркотика вызывает в мозгу наркоэкскурсанта видение смерти - во всей ее ужасающей мощи и величии. Более того, и у Тургенева, и у Фаррера смерть описывается в виде огромной змеи, подползающей к наркопутешественнику со всех сторон сразу. Образ смерти в повести Тургенева мы уже привели; очередь за Фаррером:

4. "ОТХОДНЯК", ИЛИ НАРКОЛОГИЧЕСКОЕ ПОХМЕЛЬЕ. Ощущение психологического дискомфорта, сопровождающее возвращение наркомана из мира галлюцинаций в мир реальный. Уже за первым появлением Эллис в жизни автобиографического героя Тургенева (и, следовательно, еще до того, как у Эллис появилась возможность прикоснуться к его телу и пить его кровь, что еще более ослабляет позиции сторонников реальности призраков и Эллис-упырихи) он почувствовал апатию, слабость, учащенное сердцебиение и повышенное давление:

И после второго - также, заметим, бесконтактного - появления Эллис:

Но эти ощущения - лишь детское недомогание по сравнению с тем, что переживает автобиографический герой Тургенева на следующие дни после полетов с Эллис (иначе говоря, при возрастающей дозировке наркотика):

Дальше - пуще:

Разумеется, эти типичные для наркомана сомнения ни к чему не приводят; он уже прочно подсел на "дурь" и соскочить с нее не в силах:

Именно эта симптоматика - бледность; нервное, учащенное сердцебиение; чувство неудовлетворенности; бессилие; беспокойство; головная боль; апатия; усталость и ощущение постоянной неотпускающей тревоги - сопровождает "отходняки" героев Фаррера:

5. "ЛОМКА". Но даже эти более чем впечатляющие болезненные переживания "отходняка" отступают перед страданиями "ломки" - мук надолго или навсегда отлученного от наркотика организма. При длительном привыкании к наркотику "ломка" способна и убить истощенного человека. Но даже при щадящем постепенном расставании с наркотиком визионер превращается в инвалида. Обращаем особое внимание читателя, что и Тургенев, и Фаррер совершенно одними и теми же словами описывают иссушенное наркотиками тело человека. Симптоматика исхода у обоих писателей едина: землистый цвет лица, ссохшаяся больная грудь, бессонница, кашель, необычайная худоба, ссыхающаяся кожа.

Фаррер:

Тургенев:

О бессоннице - отдельный разговор. Описанию ее причин посвящено немало страниц романа Фаррера:

Или в совершенно другом рассказе:

Или в заключающем книгу рассказе Кошмар:

Так что бессонница - непременный спутник наркомана.

Как видим, общая симптоматика путешествий автобиографического героя Тургенева в компании призрака Эллис полностью совпадает с симптоматикой переживаний и ощущений курильщиков опиума в романе Фаррера. Но и это еще не всё. Последним и окончательным доказательством того, что Тургенев в повести Призраки описывал воздействие наркогаллюциногенов на психику человека и весь комплекс ощущений, сопутствующих этому процессу, может служить тот факт, что в своей повести Тургенев несколько раз откровенно проговаривается о приеме автобиографическим героем наркотиков. Поэтому, помимо общей симптоматики, мы выстроим еще и сопровождающий наркогаллюцинации ряд и рассмотрим его подробнее.

1. ОБОНЯТЕЛЬНЫЙ СОПРОВОЖДАЮЩИЙ РЯД.

Фаррер пишет о первом знакомстве одного из героев романа с запахом опиума:

О комплексе запахов, сопровождающих полеты с Эллис, автобиографический герой Тургенева говорит всего два раза на протяжении повести, и оба раза в этом обонятельном комплексе выделяются запахи наркосодержащих растений - конопли и мака (!):

При последующем полете:

2. ВИЗУАЛЬНЫЙ СОПРОВОЖДАЮЩИЙ РЯД.

Внимательный читатель уже обратил внимание на тесное переплетение обонятельного сопровождающего ряда с визуальным: запах конопли в видеоряде представлен дымом, а запах мака окутан белой мглой. Перед глазами автобиографического героя Тургенева постоянно возникают дым, мгла, но еще чаще - туман, который становится прямо-таки лейтмотивом наркокруизов героя. Именно из тумана соткана призрачная фигура Эллис:

Как видно, сквозь лейтмотив тумана постоянно проговаривается наблюдение дыма, поэтому туман воспринимается как метафора дыма. С другой стороны, появлению Эллис всегда сопутствует туман, и сама Эллис состоит из тумана. Туман Эллис - дым опиума. Именно такой смысл получаем мы после раскрытия алегорий и метафор Тургенева.

Дым Опиума - не только название романа Фаррера, но и лейтмотив всех рассказов, составляющих единый текст. И, опять же, именно к метафоре тумана прибегает для описания клубов дыма опиума и французский писатель:

Смыслообразующее поле, включающее образы тумана, полета и запаха опиума, возникает, как мы видим, из тесного переплетения галлюцинации-ощущения полета с обонятельным сопутствующим рядом (запах мака-опиума) и визуальным (дым опиума - туман). У Фаррера это смыслообразующее поле совпадает с тургеневским:

3. АУДИОРЯД, как видно из последней фразы, не только сопутствует ощущению полета, но и вплетается в узел обонятельного и визуального сопутствующих рядов. Утонченный слух, как и бессонница - постоянный атрибут наркогаллюцинаций и в романе Фаррера, и в повести Тургенева.

У Тургенева собственно наркоэкскурсу предшествуют именно аудиогаллюцинации:

- все это еще до появления Эллис.

Таким образом, в Призраках Тургенева появление Эллис и полеты как визуальные галлюцинации предваряются аудиогаллюцинациями - звуком струны, свистом. Точно так же в Призраках Фаррера наркотический бред начинается со слухового:

4. ОСЯЗАТЕЛЬНЫЙ СОПУТСТВУЮЩИЙ РЯД сопровождает ощущение полета в неразрывном слиянии с обонятельным, визуальным и аудиорядами. Прежде чем перед глазами визионера возникает туман, автобиографический герой Тургенева непременно чувствует прикосновение к своим губам "мягкого, тупого жала", которое в наркологическом контексте понимается как первая затяжка курильщика опиума.

Почему именно жало? У Эллис (как персонифицированного образа наркомании), как мы видим, жало мягкое и нестрашное, как у пиявки. Но действительно страшное, как у змеи, жало у персонифицированного образа последствия наркомании - смерти, которую тургеневский герой увидел в последнем кошмаре как ужасную змею, которая

Оговоримся: мы отнюдь не желаем, чтобы читатель сделал из данной статьи вывод о наркомании самого Тургенева. Мы вообще снимаем эту проблему и напрочь уходим от нее, нарочно отказываясь от поисков эпистолярных доказательств и биографических аргументов: и так в наше время предостаточно разоблачений и необоснованных сенсаций. Мы лишь стремились показать, что тургеневская повесть Призраки - первое в истории русской литературы изображение наркогаллюцинаций, и, следовательно, Тургенев может по праву считаться крестным отцом и первооткрывателем наркологической темы в русской литературе.

Может возникнуть вопрос: почему именно Тургенев, а не, скажем, Гоголь? Не Одоевский, на худой конец? Ответим заранее, что у этих и у других русских писателей XIX в., огульно зачисляемых в реестр фантастической и фантасмагорической литературы, непременно присутствует атмосфера сказочности, сиречь условности происходящего. Между тем Тургенев подает описание наркогаллюцинаций как реально случавшихся событий, без положенных оговорок и замечаний, загодя настраивающих читателя на условность восприятия. К тому же - и это самое главное! - общая симптоматика наркогаллюцинаций... (ЧИТАЙ СТАТЬЮ С НАЧАЛА).

[ 2000 ]