| ©П · #5 [2003] · Илья Риссенберг | |
|
<< | ¶ | >> |
СУЩЕСТВО В ТРАНСЦЕНДЕНТНОМ ДУХЕМУЗЫКА МУХИХодатайка ока, пред коим помеха оконная,Челом то бишь рыльцем убийственно бьётся осенней Сиятельной улице муха тяжёлая сонная По эту же сторону, что и душа во спасенье. Ей рай даровать — перед адом и то уже в плюсе я. О Боже, ответь на жужжащую смертную муку! Свободе чета, на лету постоянства иллюзия, И слёзная тычется в потустороннюю муху. Здесь вижу, как зиждется с этой взаимоприлежностью Минутным безмолвьем поимная вечность лобзанья. Но всё ж присягаюсь подбрюшья с великою нежностью, Щепоть распускаю.., и ...ж-жизнь, и не верю глазам я: Семи небесам подлежащая сызнова радуга Сквозная — видали игру богомазного блика! — По ней истекают любовью олейна и патока, Ведь алиби здесь-бытия для Таможни — улика!.. На две её жизни удвоенной тверди велю сию Двойную ответчицу твёрдо упрятать за ширму. На то, чтоб Эону делить без остатка иллюзию, Запахла антоновкой капелька света Решиму. Попытка рецепта: добавьте гвоздики и мускуса Для полного звука в сосуд абсолютного духа. Избытку его отольётся по-царски, как музыка, Ночным, и дневным, и невидимым образом муха. * * *Рождённосущий ради радостной печалиВо мне и для меня полученных пламен Проникновенного, чей облик изначален, Я плотью прошлого сполна иссякновен. Несёт судьба ли сердобольная со зла мне В сыром дыханье и серебряном снегу Собою бытия постылого посланье — Но холоден и глух его усердный гул. Прадавняя роса на вдавленное лоно Сошла за оспенно-школярские азы. Что твой Нуриев на руинах Вавилона, За кровом Харькова изысканный язык. Присяжный каллиграф печатного раденья — Пресветлого лица почётный Люцифер, Над паствой Вoлоса при царстве пореденья Псарь — вечностит перо по ореолу сфер, Где красною строкой текут галактик струи, Хранитель, шаг держать до страшного суда!, Рекламный черенок нарёк шугалкой всуе Ту суету сует, что всюду суета, — Одну без-дна стремнин: иссяклой да иссохлой, Ожжённо-нежной, неживой ещё круги. Суять — иного нет — под Ноевой весёлкой Скупые скрупулы снежницы и шуги, Пугать Кощеевой иголкой хоть осокой Спотило семечко сплочённой шелухи. Пылает Исаак под пыткою высокой: — Очаг отцу, сынок!, отсюда не с руки. Не Солнца горнего истёртое огниво, О, не изгнанья сокровенного иврит — Умершая втиши, красиво-прекрасиво, Душа-материя мой уйм стихотворит. * * *Скляной капелькою вземь, да не исканет чьяПлакальщица про подъезд, про огородника, Скудость царства/быта/, ветошь, два серебряных стаканчика Да глухое эхо/небо/: родненькая, родненькая!.. Каше гречневой сирень сродни, и всё б ничего, И в двойном за-зренье воздух и во-да ни ей ни мне... Краем эха воробьиного, щенячьего, ребёночьего Небу/щебню/медному что в лоб, то любо: бедные мы, бедные... Эта жертва щебетильная, как бедность, вот беда, с руки Храмовержца, легче шкапа — шкапин возраст к лицу В глянце утвари щепенной — принята-таки На сосудистую битву, веру-я в уста-старики, Даром будней — вечный быт заради празднику — да в розницу. Эти, oт роду оторванные, свой двоичный счёт Вымучили: животрепетная и неколебимая Ниточки всемирной паутины или чьи ещё, Тканью лёгочной на хлеб заоблачный: любимая, любимая!.. Дорабатывая. * * *В карете метро говорящие руки мелькают,Где мясами масса при-мерно кивает-колышет: В одну не-подвижную душу, в их слух объявляют Названья, а руки глухих говорят, а не слышат. О нет, они слышат глубины, и выси, и гулы, Откуда на чуткую встречу в тоннель безъязыкий Плывут рыбьежирные светочи, призрачно-снулы, — К стыду пассажирских эпох безразличные стыки Пространства и времени держатся, строже названий Своих рубежей, падежей в этом чтенье рубежном... О чём вам не слышно? Покуда черёд не за вами, Не-речь оточтётся врачу в назначенье небрежном. Ревмя организм-клавесин преизбылся работы. По-братски сходящий покойничать к простолюдинам, На дно ископаемое не приемля ни ноты, Фатальную коду вершит симфонический демон. Зовут золотые объедки, блаженная злоба На свет, что душе обойдётся дешевле злодейства, За счастье-здоровье, за скорую помощь, за слово Втиши об единственном знаке, о знаке единства. * * *Научился разговаривать с дворнягами и кошками.Радость чистая, отчайся, не томи. И детишки отзываются забывчивыми ножками, Потому что это мамочки мои. Я люблю тебя. Мне холодно. Всем телом одубелым я Наш наследственный вынашиваю пай. Пой, душа моя, всё держимся, себя же хоть убей, Илья, Хоть в обиде с гололёда поднимай. А на площади палатки перед капищем советчины, Павильоны, истукан по эру врос, Карнавальные лошадки серпантинчиком увенчаны, И снегурочкою тает дед Мороз. Снится швачка бес-конечная на станции Научная, Как сестричка по ятребному ярму; И в затерплую ручонку хрестоматия подручная — Только стих потусторонний протяну. И, дремучее подобье, прилагаю челобитную Ко столешнице усердным вечерком, И-дубинушку-спытаю любопытно-безобидную, Чьи миры перезнакомлены ничком. Унаследовал, которая из утренних аллей моя Всласть солёная — вселенная под бровь. По плероме растекается семья моя елейная, Ибо маменькин сынок, и вся любовь. ИЗ ЦИКЛА «ШЕСТЬ НОКТЮРНОВ»Слабый характер Морфея Третьего подыгрывает свету, созидая заслугу, в "ни да ни нет",Подмаргивает, подмигивает, подливая масло кухонной мглы, огню — Толстяку-с-голодухи, который корчит Ангела №n, автожир, существо в трансцендентном духе, свой легендарный моторчик Твердя-отрицая на сленге того же строгого режима обмотки лет. О не глумись, Твёрдый, над моей непреклонной преклонною головой — Облик бытийный, валик диванный, век двадцать раз первый! Ибо душа, облекавшая защитною плотью материнского, сонливо-мудрого, словно сова Минервы, Страха мой навязчиво-детский, как шахматы для начинающих, слепой Выбор развоплощенья: Вещь либо Ничто — теперь сама лишь Символ отвлечённой веры, Без защиты и силы вершащий кухонной мглой. Ныне здесь чудо, в прадавнем дивном Обетованное, — Адо-най1, Слушай! — из нас ради нас родив нам Знанье, не-сущее сном без-дна Ветхие вещи в завете нивном: Всюду она и она одна. |
|
||||
|
| ©П · #5 [2003] · Илья Риссенберг |
|
<< | ¶ | >> |
