* * *

Поелику в препоне оконной, — хана воздыханиям,

Под запретом и в трепете трещин хранимый в дому

Производный и мнимый сомножитель, житель-во-хламе я,

Перед Гласом я нем — то и нет моей веры Ему.

И присяжный гал-галу и улиц труверу трамвайному,

Мол, ковчежная сизоворонка тюремна уму,

Возрастаясь насквозь, имядребезг по тремоло тайному,

Перед Светом я слеп, то и мраку молюсь одному.

Чередит первоутром дотла с первовечеру паметла

Перламутровый погреб, сугроб теребя за кайму

Не подольного ситца, но дольнего сердца, что падало

Под скрижальную гору: матерью, как жаль!, перейму.

Потому не труверу, а, в-третьих, Творению верую,

Что Корней и Трава пировали скворечню-чуму

На схорон черемши, мыслеслётка странил я под вербою

И кошерной скатёркой-стренаткой накрыл на Крыму.

Из палаты посул вымирающих — няша целебная,

Ласков Май-Иор-дану Лукьяновку-соль-Колыму

Шестерик, посулила Наташа полтавская хлебная

На-жучары-шамира-гла-мур-зах-прокат шаурму.

Эта пастень, чьи пять молчаливых и млечных способностей

Перед сыном, переча, синельную ймёт бахрому

Перебором шести десятичных хороших подробностей.

Перед хором я нем — то и нет моей веры ему.

Я-народина, не-обратимость претору и торону, —

Коль согласную ось Колесницы костьми не приму

За колец холокостных количество, с творчеством поровну,

Сокрушается труп мой по кругу и круву, и ворону:

Перед смертью я жив, и вживаю, сжимаю и тьму.

* * *

Которую тысячу дышит зверьё

Недетских печалей — начало геройства:

Вставай, человечество, стой за своё

Мгновенье вынашивать вечные свойства,

Кочующим сворам, невзрачным дворам

Причастные, — Сущность выносит из ночи —

И нашему сну ничевошному Храм

Присвоить за веру в звериные очи.

И грустные ангелы стайкой, стишки

Трусцою за матерью тленного лета,

Субботнего сердца боролись флажки

За тихую детскую Божьего света.

При зеркале струй парковалась ветла,

Воробышек броный, воришка тертышник

С грехом пополам злоязычья дотла,

До низшего бренья печалей всевышних.

Сраженье языческих грубых столиц

Изнежили утренники украшений,

Подножье их речи и жертвенник ниц

Возносят к вершинам собор сокрушений.

* * *

На кухоньке, где газ, ещё хоть раз перезимую,

При памяти и в разуме, нивроку,

Удваивая навзничь на полу и напрямую

Отверстую всевидящему Оку.

О, физика! о, мать! гуманитарные науки..:

Весомостью потерянное тело

К сыновнему раскаянью протянутые руки,

Несомо, тяжелило.., тяжелело.

Не ангельская служба поднебесья и подножья

Прямая, человечная, мужская

И взгляда бы не вынесла, двух жил не преумножь я,

Нужду терпя и рук не опуская.

Равняется зазренье и затменью, и сиянью,

Взор ясен и в затишье, и в грозу бы,

Где западной стеною воспротивятся стенанью

Истёртые, но стиснутые зубы.

Там рай, где воззияло миротворными ветрами

Ручья и хлеба, молока и мёда,

Истории и скинии всем сердцем и вратами

Убежище еврейского исхода,

Овамо сиротой и семо сыном, сном и речью

Чей сор местоименный на Руси я.

Лучащимися нитями протянута навстречу

Материя, святыня и мессия.

Остражная догадка новогодье осенила:

Взошла старушка — и нисходит лето

На призрак шалашей, где слово праздное — могила,

Беседушка Божественного света.

* * *

Просвет между явью и сном положительно легче

Держать при себе, чем дождливые слёзы рожденья.

Печалью о юноше сыне ложится на плечи

Поношенный плащ долгожитель полос отчужденья.

Пойдёт на меня нищета со щитами рекламы

Мобильною улицей пива, и гула, и пыла.

Умру, но не в перечень камень краями-углами:

Одно моё имя, одно моё слово — могила!

Услышь хоть себя, оглоушная ночь наущений,

Возмолчь серебристое полчище тополем брани —

Откуда и сердце берётся за рёбра ущелий

Из жалостной вечности нас привечать не-рабами.

Удельное ложе поглубже постелет предлогу

Ладонь полнолунья, в её белоснежном каленьи

Настольною лампой, — к единому лону, ей-Богу,

С небесным поклоном дойдёт караван поколений.

Верни мне мой хлеб предложенья, о женского нимба

Божественный свет и система Твоя корневая,

Аллейная, вечное-мимо-сыновнему, ибо

Ни с места я в жизни, покорностью околевая.

* * *

О силы! О сердце вселенной, сжимаемой в срок

Секунд, высекаемых туго и сухо,

Рассеяны искры людские. Земной оселок

В Ничто обращает историю духа.

Мы сами — закон обращенья Земли к Небесам.

Его нерушимость — заслуга прощенья,

В расчёте вернуть обещанье по дням и часам,

И в этом единственный смысл обращенья.

Когда б мы, как ангелы, вспомнить однажды смогли

Припев звездопада на миг центробежный..,

Как слёзы мужские, солиночки красной земли

На женскую душу умершей и нежной.

Вода..: распростёрты реченья; времён имена

Единым уверенно струнит бредина.

И вот — превосходная точка, и точно, верна

Вершина молчанья хорошего сына.

Вдовею вдвойне послушаньем: о мать и жена,

И горы под утро, как перл, хороши на

Краю континентов, где грянет вот-вот тишина

Ягнятам, и связи кончина. Вершина.

Она — верховенство закона, Божественный свет

Вжат в жертвенник шероховатого слова,

Гремят одеянья грядущего дня в большинстве

Банкетных оконниц хасидской столовой.

Творец отвернулся от нас, и двусердье невесть

Найдёт гдекогда гончара и портного:

Керамикумира короне, кармин синеве —

Навзрыдному насту родня и основа.

Трубленьем шофара за Харьков горой Гаранян.

Герань моя, шероховатая рама —

Пустынны, и пастень свечная не греет меня.

По т<г>орным путям дарованье упрямо:

Матерьи у духа на атму по гривне, гремя,

На жертвенный т<д>вор третьевечного Храма.

* * *

В кровоподтёках мяса дикого

Песок, и камень краба дохлого.

По кромке океана Тихого

Шаталась мумия и двохала.

Проснулся призрак, испареньями

Пучин, времён, сфирот навыворот

Сипя, и правит словопреньями

Гробокопатель нрава взрытого.

И маята, и одиночество

Не упокоены покутою.

О матерь книг, твоё пророчество,

Исайин сын, с пятою путаю.

Не спи, пустыня Перуанская, —

Воспрянь же за пустой бравадою

Метеоритов, смерти, странствия,

Завет Синайский, Боже праведный.

Край содроганья, угол храмовый

Рогани-моря разливанного

За хутор Ура Авраамовый:

Извилина Перу — вина ль его?

Русь, Арии, Ливан — по горло мне,

По-гром-Союза, нерушимое

Орла двугласье уголовное,

Воронка черни над крушиною.

Пожитки сжатья — на губе ж ещё

Дурь взрыва, мания, наука ли...

Но ближе нет: в богоубежище

О манне детки замяукали.

* * *

Рать острогранная — ёрзаю, —

Звёздные сгустки творожные

Вызвонил дребезг трамвайный.

Брезги о грёзе за грёзою,

Их перебежки тревожные

Стёрты охраною тайны.

Вот я, кого б мы ни выбрали;

Зло горячит словопрения;

Стонут преклонные своды;

Встану — старинными фибрами

Радостный миг со-творения

Вызнать в послёзьях свободы.

Искра свободного таянья,

Тленьем арктической участи

Устно впадает в немилость

Сердце у лона — с отчаянья,

Мать его — чистые лучики,

Чем бы впотьмах ни томилось.

С-ним евразийские арии —

Сын под поваренно-рёберный

Ключ скриплоротой аорты

Сдался гитарой из армии

С горем на храм: хлеборобы мы,

Полуживой, полумёртвый.

* * *

Ветр откровенный отверг меня снова,

Миг воронья временил я как мог.

Тяжестью сжат окруженья чужого,

Держится имени отчий комок.

Грешной скорлупкою в лунную смятку

Заповедь грома совьёт харатья.

Рвёт ураган москательную ятку.

Каменный ком — космонавт забытья,

Гость синагоги, татарин Европы,

Внутренний взор перегрузкою крут.

Стрелы равнины, евклидовы стропы

Кровные выю жестокую трут.

Царь-богомаз, благовещенский рынок

Чермную цату швырнул сурове.

Зорь уменьшительный суффикс для рыбок

Зевс завещал корневищу в траве.

Веет тряпьём от майданов двуречных

Спас мой поднёбный, медовый вьетнам.

Выборы — провремь приписывать вечных

Десять речений иным именам.

* * *

Если так, что ученье о духе

Ни одной не означено вещью,

А единственно сводится к образу действия,

То в сознаньи, что линзы потухли,

Зажигая слезу человечью,

Спит фантазии детской надежда святейшая,

Как прекрасны морщинки гранита,

То есть дело телесно и просто —

Возвратить бытию обещанье ближайшее

Из кошмаров сыновней ланиты

(Мастер-сброд инвалидного спорта:

Избиенья и крики, окну подлежащие).

Проще: очи не требуют почвы —

Здесь немёртвые, там неживые, —

Объясняя нехваткою места и опыта

Опереточность сотовой почты.

Нянча нячею пролежни-швы ей, —

Неотрывного света напрасные хлопоты.

Если дух — это плоть невесомых,

И Твоя, о Всесильный мой Боже,

Извелась, обезумела слава астральная,

То уж темень-словесница в сонмах

Для молчальницы-матери то же,

Что изящная всячина то ли напраслина.

О, низвергла во брение персти

Инвалидов с Тобой, Колесница

Прорицаний, что праотцам снились как прошлое

Сквозь одно из превечных отверстий,

Твой набросок смахнула зеница

И корзину листвы, веселясь, перебросила.

* * *

Правомыслие самоутраты: утраты сулят,

Круг за кругом скользя, по луне округлить результат

До нуля глазомеру — голодную рвоту:

Гладомор — пожиратель детей на ржаную вину

Колоска — голосует за выю, как послушник-внук

За мышиную скорбь как ночную работу.

Лаборанту грубит, заколочен кончиною гроб,

Лабиринт неотложной больницы, родной гардероб

И мышиный кошмар о телесном уделе:

Забинтованы рученьки, вид суровы на главу

Нахлобучен, ослушался мысленно сын, наяву

Вне земли бесконечностью рад — обо мне ли?

Не к столу предложений, а к чёрному хлебу вины

Новогоднего просинца соль из чернил глубины

Чистотелой поталью осенних сечений.

И пернаторесничная — снов ли, моя ли — печаль

Деликатной шульгою с небес досягнула плеча,

И ночная работа ничьих сочинений.

* * *

В кровь ли, в налой перекроено облако мелко —

К опыту пламени, мглой коронована копоти,

Тянется пясть, самоучка моя, самоделка,

Копия времени, ныне покойного, Господи.

Свет обходя за четыре кромешные смены,

Смертная грешница жизнь, избегая кремации,

Бездною, цвета на кожу обиженной вены,

Свет прорицает мессии из безвести матери.

Благо на зло не в обиде: — игра! — На кону не:

Пыльная спальня, прихожая с палевым пологом,

Тапки всплакнули с халатцей... Он Сам накануне

Впадину лона колеблет окладистым облаком.

Жалкий твой светоч, коптилка, отёчная жила.

Слёз не кортел насусолить, хоть выспался досыта.

Там-то материя поровну плоймя смежила

Подлинник вечности, ныне покойной у Господа.