ПОРТАЛ
Из цикла «Свободный размер»

Так и должен выглядеть небесный вход:

стерильно, монументально,

нечеловечески обширно.

Бессчётными ступенями восхожу,

раздвигая пневматические объёмы;

так всегда — недоступное совершенство вблизи разочаровывает.

Ловлю себя на том,

что буднично, словно в гололёд,

стараюсь не оступиться в зияющие провалы;

по колена в облачном хлопке,

придерживаю невесомые куртины влажной от тумана рукой.

Что ж теперь — так и плутать вечно меж мягких айсбергов,

закручиваясь вослед перистым водоворотам,

утопая в голубых разводьях, плавясь в закатах,

мертвея в лунной ряби?

Мне здесь не по себе.

Из многоэтажного облака, проплывающего неподалёку,

слышны голоса, обрывок беседы:

«Возвращение невозможно», — произносит уверенный бас.

1984

СТИХИ О НЕРАЗДЕЛЁННОЙ ЛЮБВИ

Ах, как мы любили поляков! Любили поляков!

В соцлагере общем, вкушавшем единое пойло,

поляки из всех наших братьев, поставленных раком,

несли эту позу, признаться, особо достойно.

И мы обожали поляков за это: ведь невыносимо

считать, что напрасны поляки, как маки на Монте-Кассино!

Всепольские байды! Горящий костёл езуитский...

Чего там у Вайды? И что нынче пишет Конвицкий?

И Мрожека рыльца наставлены столь по-каковски!

Мы были в восторге от Брыльскои и Баси Квятковской,

от пеплов с алмазами... Блин! Да любил же и я ведь,

по-польски шикарно чего-нибудь прошепелявить...

Но эти поляки, они ничего не забыли,

им наша любовь та была как пришей хвост кобыле,

они не забыли про Львов, про Варшаву, расстрелы,

они, оказалось, любили свой флаг красно-белый,

с орлом одноглавым, идущим по грозности — средне...

Кляла нас любая шалава, на каждой обедне!

А мы — благодать — к окулярам приладивши бельма,

старались не знать, что любовь та была нераздельна...

Но тут — сотряслось, грохоча! Всюду сделалось вольно,

И многие из «Москвича» пересели на «Вольво»,

а прочих, неловких тетерь, стало жучить со смаком...

Какие поляки теперь? Нынче не до поляков!

Ах, те времена! Но прошла борона;

кому — отвалило сполна, а кому — ни хрена....

Теперь, проезжая по Польше в Берлин, или Бремен,

глазеем в окошко вагона на скудные нивы,

и видим, что Краковский замок по-прежнему древен,

что много поляков, они оказались все живы,

пожалуй, в сравнении с нами, дороднее стали,

нас мочат (мы в той же опале!) — в любом сериале,

и нам нынче странны насчёт них былые восторги,

мы любим другую теперь: She is pretty, but stupid..

Ах, русское сердце! Уж если кого-то исторгло...

Прощайте, поляки! Вас больше никто не полюбит!

2001

* * *

...Плодились звуки в вышине, в вечернем шуме,

когда казаться стало мне, что я — безумен.

Весь дом панельный надо мной зудел как зуммер,

хрипел Высоцкий за стеной (но ведь он умер?)

Крошились звуков зеркала, круша препоны;

моя любимая врала по телефону,

совокуплялись наверху, скрипя матрасом,

нёс телевизор чепуху серьёзным басом,

а над пустынею двора, небесной карой,

орал простуженный хорал под рык гитарый...

И лился звуков тех разлив потопом фальши,

и старый старец был брехлив, и малый мальчик,

и я шалел от рёва стад, от воплей с лаем,

и я хотел для звуков стать — непроницаем!

Но — не светился звёздный тракт в тот жаркий вечер,

и был безумен шумный мрак, и был увечен.

1983

ЛИЧНОЕ ВОСПОМИНАНИЕ НА ФОНЕ ГЛОБАЛЬНЫХ ПРОЦЕССОВ

Отсюда едва лишь брезжит, как в 75 году,

когда секретарь наш Брежнев считался вполне на ходу,

когда никакая паскуда не смела перечить нам,

когда (не видно отсюда), чадил один лишь Вьетнам,

когда мы, фигурно катаясь — призёры всех толковищ,

когда появился Заяц и группенфюрер-хлыщ,

когда с большими нулями пошли Гоген и Кранах,

а женщины щеголяли в та-аких широких штанах,

когда никакая паскуда... (но это уже повтор),

когда читали под спудом тех, кто бывал остёр,

когда несчастные чехи, недавно побеждены,

внимать должны были Пьехе, рабыне вражьей страны,

когда по мгновенью века вздымалися города,

и запружались реки, и добывалась руда,

когда Соловьяненко — соло, когда Годунов — балет,

когда взлетело Аполло коробкой от сигарет,

когда нейтронною бомбой врезал Рейган об стол,

когда снимали Коломбо (теперь он до нас дошёл),

когда, седоков оболванив, тянулся какой-то съезд,

когда враги обозвали ракету нашу Эс-Эс,

когда по выплавке стали мы вышли из всяких меж,

и наши евреи стали поглядывать за рубеж,

когда на годы с престола была расписана жизнь,

когда никакая сволочь... (да что ж это, отвяжись!),

когда вице-канцлер Браун был пойман с дурным бабьём,

когда председатель Мао устроил большой подъём,

когда, доведён до ручки, выбрался негр из конур,

когда президента Кучму сослали на Байконур,

когда у высокой моды крышу сняло с петель,

когда с бастиона Свободы показывал хрен Фидель,

когда про свободный рынок не знали в родных краях,

когда дефицит маргарина, зато водяра — трояк!

когда сияло с заборов — друг, товарищ и брат,

когда великий Киркоров вступил в ряды октябрят,

когда всевозможной швали давали от всех щедрот,

когда отошло хали-гали...

Словом, в тот самый год,

я встретил свою Наташку — цветок семнадцати лет,

глаза и душа нараспашку! Но это другой сюжет...

1995

ЗАВОД «ПРОМКАБЕЛЬ»

Там, где у города в печёнках завод «Промкабель»,

заплесневелая речонка плетёт зигзаги.

Везёт усталая клячонка бидонов штабель

там, где у города в печёнках завод «Промкабель».

Завод «Промкабель» как короста свербит, неистов,

трамвай звенит за поворотом своим монистом.

Его монисто и серёжки, цыганский бубен

оправлю шарканьем подошвы о сходни буден,

пройду под дымкою нечёткой к знакомой бабе,

там, где у города в печёнках завод «Промкабель».

1968

О. П. «ПРЯХИ»

Остановочный пункт «Пряхи» не во всякий найдёшь прицел;

никому он не нужен на хер, никто здесь не встал, не сел.

Машинист предпочёл бы с маху проскочить затяжной подъём,

да вот эти, тудыт их, «Пряхи» оказались как раз на ём!

В чистом поле перрон. Неплох

за перроном чертополох...

Ну и всяк, проезжая «Прях», понимает — он в тех краях,

что не сманишь и куличом. Очевидно, не уличён

он, как дивных судеб родник. Остановочный пункт возник

неизвестно с чего и как — вот о чём подумает всяк.

Да — не родина голой Махи! Жирный пряхинский перегной

Ленин в кепке, Чапаев в папахе не топтали своей ступнёй,

этих «Прях» не озвучил Бах, и «Шанелями» не пропах

уголок пресловутых «Прях».

Не безумствовал здесь Аввакум, не священствовал Никодим,

а вот пункт под жестяным знаком тыщу лет стоит, невредим!

Не гадаючи на бобах, разберёмся с феноменом «Прях»:

Здесь никто не погиб на плахе, и не слыхано воплей жён —

остановочный пункт «Пряхи» не был взят и не был сожжён,

и от Всеволода буй-тура до Будённого и Махно,

ни Гудериан, ни Петлюра — всё воинственное говно

стороной обтекало «Пряхи», как священный земной пуп,

чтоб незыблем в разрухе и прахе оставался хоть этот пункт...

Быть убежищем в колотьбе — назначенье сего О. П.!

Если ты вне закона трошки — никакой не вычислит Чейз,

стоит здесь соскочить с подножки, и, считай, навсегда исчез;

пусть милиция чешет пах — не найдут ни тебя, ни «Прях»...

Ну, а тем, кто в великом страхе видит крах за любым кущем —

остановочный пункт «Пряхи» служит символом. Больше ничем.

РОМАНС

На первый снег, что гербовым листом

хрустя, расстелен на пейзаже рваном —

роман военного в орнаменте простом

катит в такси с вечерним караваном.

Увяз в любезностях армейский чёрствый слог,

взгляд оскользнулся в декольте пологом,

а над коленом, где стыдлив чулок,

лампас ласкает вычурную ногу.

В дырявый пригород ныряют наобум,

протектор мнёт перины первопутка,

а лысина полна отрыжкой сытых дум,

и печень тучная грустит, как незабудка...

1970

ПРИЗРАКИ ДОМОВ

Как — не сносить трущоб? Ещё б

нам не сносить трущоб! Трущобы нам несносны!

Вздымаясь вверх, как мачтовые сосны,

в сплетеньи вышек, кранов, мачт и строп

встаёт за небоскрёбом небоскрёб

из праха пыльного разрушенных трущоб.

Была округа развалюх, и вдруг —

через неё проложен виадук,

и наотмашь летя по виадукам,

по клеверным развязкам, по излукам,

рычит машинных стад машинный дух.

Но кто же это там, под виадуком,

с гримасой скорби на фасаде, с мукой

в потухших окнах, тронутых разрухой,

в замшелой штукатурке, будто в замше?

Он там же — дом тот, он стоит всё там же;

возник на миг, но я увидеть смог,

хоть режет мне глаза машинный смог,

я вижу их! Я их сейчас воздвиг

среди строений, плоских и немых...

Эй, забулдыга-старец! Ты ли, разве?

Как ветеран, подвыпивший на праздник,

весь в лозунгах, в портретах упразднённых,

в старухах и кальсонах на балконах —

развалина хором. Ракетодром

для гениев, ещё живущих в нём.

Мелодии заветные сочатся

с мансарды. В окруженьи домочадцев

(столовых, магазинов, поликлиник), —

сияет он — дряхлеющий сангвиник;

ладонь крыльца пестра от детворы,

и говорливы тесные дворы...

А тот барак? Ковчег, в известном смысле,

его, видать, бульдозеры загрызли,

и он уже не возродится впредь —

корабль дощатый, не учтённый в тризне,

ведь содержал в себе он столько жизней,

что потерял способность умереть!

И дом заштатный, где училась Томка

на скрипке. Дом разрезала бетонка...

Но вот он — там! И квартиранты все там!

Играет скрипка тоненьким фальцетом,

играет скрипка и зимой, и летом...

Ах, призраки домов! Я изнемог,

я круг черчу — оседлости чертог,

сбирая в круг всё-всё, до малых крох...

Уйдите, призраки! Вы прошлого подвох.

Но призраки не исчезают с петухом,

а прямиком переплывают в память,

людскую память, что грустит тайком

по статуям с простёртыми руками,

по черепичным крышам, по гераням,

горящим на балконах утром ранним,

по мальчикам, что стали стариками,

по гвалту коммунальных катакомб,

по нашим судьбам,обрамлённым в камень...

Дома-покойники, халупы-незабудки,

возникшие в мгновенном промежутке

глубинной памяти, в запретнейшей из зон.

...

А вы? Кто вспомнит вас, панельные ублюдки,

обставшие безбрежный горизонт?

1982

* * *

Отведи ничью, обмани свою, а поймает — не прекословь...

Получилось уж так, что погиб в бою, на миру смерть красна, как кровь.

Нечет, чёт — не в счёт, если так сечёт, обрывая живую нить.

Пусть ещё гремит и свистит ещё — но два раза нельзя убить;

пусть ещё ревёт уходящий фронт, собирая дневной улов —

но вдали встаёт меж разрывных крон неожиданная — любовь!

узнаёшь изгиб чернобровых дуг, узнаёшь мерцающий смех?

Нет, ты не погиб, мой любимый друг, мы с тобой одолеем всех!

Или нет, не то — заповедный сад, и во всём — предвкушенья дрожь;

Ты у самых врат, ты на праздник взят — только что-то капает дождь...

Ёлка! Что же брать? Не осилить кладь... Поднатужься, малышь, осиль!

Ты упал, но нет никого — поднять, отряхнуть со штанишек пыль...

Из подземных ниш наплывает тишь. Пальцы втиснуты в перегной...

Ах, малыш, малыш! Ты во мгле лежишь, темнорозовой и парной.

РУБЕЖ

Через реку Мжу, через реку Мжу.

(Мжа, по-славянски — межа, за ней сторона чужа,

а своя, сколь ни голоси, уж за шеломянем еси...)

Переезжая Мжу, в долину реки гляжу,

где в тёмной дали реки вибрируют светляки

ненаселённых мест — там живут бедняки, кому ещё жить окрест?

И вечно в долине Мжи мжичка летит с небес,

осеребряя мир в малопонятный пунктир,

где Харьков и Мережва абстрактны как дважды два...

Итак, кто стоит на Мже — находится на рубеже

сознания, некий створ от сих и до сих пор. А на рубеже —

протеже, могучей страны полпред, свидетель больших побед

недавней войны фронтьер бывшего СССР —

рассказывал мне, смеясь, как половецкий князь

хотел форсировать Мжу:

Ведь там не пролезть ужу, полно засек и засад, и установки «Град»,

везде ОМОН и ОсНаз!

Словом, попался князь, и там вдали за рекой расстрелян, такой-сякой.

Плавно течет Мжа, ратному делу служа,

ни рыбы, ни окунька не терпит эта река, эта река Мжа.

Здесь никакая ржа не ляжет на ствол и броню.

Будь сказано не ко дню, но только лишь печенег найдёт в каталоге рек

вот эту самую Мжу. Мжа означает — межа,

за ней сторона чужа...

У Мжи украшений нет — бегущая по волнам, как отозвался 6 поэт,

здесь неуместна к хренам. Хотя и особой волны не видано. Не нужны.

И не ревёт как вепрь — за таковым на Днепр.

Свесив башку в проход, с верхних полатей гляжу,

как наш бронепоезд прёт всё дальше за речку Мжу,

по вражеской стороне, какая была вполне своей (всё такое, как там —

рельсы, столбы, хлам), но нынче, как ни проси — за шеломянем еси,

за шеломянем еси...

1997

НА РЕКАХ ВАВИЛОНСКИХ

Под сладкий бздынь украинской попсы

сидели мы на реках Вавилонских,

страдая, как и наши праотцы,

от проявлений идолопоклонства

и чуждых веяний. Сухие русла рек

под маревом полуденным дрожали,

и мимо брёл какой-то человек,

тащил под мышкой тяжкие скрижали,

и мы при виде этого заржали:

— Скажи, отец, ты от низов? Едва ли,

не дотащить оттоль столь тяжкий груз...

Да, по всему видать, ты ненормален,

раз подрядился в Киевскую Русь

доставить пуд очередных скрижалей!

Сядь, отдохни от подвига, чудак,

послушай, как поёт Марыля Хряк...

Но пешеход с досадой отвратил

свой потный лик от праздных лежебоков,

и, по всему видать, настроен был

брести куда-то далеко-далёко...

А текст прикрыл! Так кутают тротил

подалее от бдительного ока!..

И тут наш табор, дружно взбеленясь,

вскочил на ноги и орал, как резан:

— Постой, подвижник! Если не для нас

свод заповедей, стало быть исчез он

из нашей жизни ввек! На руслах рек

сухих, как нам прожить, о человек?

Ну, подскажи, что делать нам, учитель?

А тот рукой махнул — да что хотите! —

и скрылся меж палаток и телег.

2000