ПОДРУГИ

— Бог мой! Так вы говорите, что — это вы? То есть, ты, Эммочка? Да, да, родинка над левым глазом, хотя бывают и совпадения, я прекрасно её вижу и, конечно же, помню. Эмма! Не тяни меня так за рукав, я слабо на ногах стою, не возмущай меня своей радостью, я всё равно тебя не узнаю! Я думала, ты давно умерла, и ты тоже должна была так думать. И зачем мы только встретились, бог мой!

Она посмотрела вниз, на асфальт, чтобы не глядеть на эту дуру, которая толкнула её в бок, а потом извинилась и пробормотала, что она — Эммочка и что она сразу узнала Галину Петровну, когда та покачнулась. На чёрном носке туфли образовалось тёмное пятно от выскользнувшей из ресничной сети слезинки, которую Галина Петровна не успела удержать.

У Эммочки слёзы обмочили губы, она аж рыдала, но о чём, собственно?

— Галька, Галька, Галька! — лопотала она, высмаркивая нос в платок.

Галина Петровна не сдавалась и вторую слезинку осторожно сдунула с правого уголка рта и, чтобы окончательно вернуть себе рассудительность, строго сказала этой тётке, назвавшей себя Эммочкой, внушительно так сказала:

— Хорошо, я согласна повспоминать. Но только не здесь, где кругом посторонние люди и жуткий сквозняк. Вы меня поняли?

Эмма сразу же закивала головой, медленно, чинно так закивала, как старая лошадь на базаре, которой забыли надеть торбу с овсом.

Галине Петровне стало жалко Эмму-лошадь, в сердце защемило воспоминание, и во рту от него образовалась прохлада, как от мятной лепёшки.

— Я только что купила свежие продукты и изумительный фруктовый чай. Я живу недалеко, — пригласила она подругу и сама обрадовалась себе за этот поступок.

— Я тоже с продуктами, я поделюсь с тобой, помнишь, как я всегда давала тебе откусывать яблоко.

Галина Петровна про яблоко ничего не помнила, и вообще она кусочничать ненавидит.

Эмма остановилась и замахала сумкой. Она махала, как сумасшедшая, и топала ногой, даже голос повысила:

— Давала, давала, давала!

Получался неприятный инцидент. Надо было скорее испугаться и согласиться. Потом, может она и взаправду давала, вон как ногой бьёт упрямо и грозно так глядит в лицо:

— Давала, давала! Сладко было, вкусно!

Громко заверещал куст, сверху донизу унизанный воробьями. Две женщины развернулись и пошли в одну сторону. Рядом, рядом, слегка сгибаясь от тяжести сумок.

Асфальт дымился, пах неприятным запахом, потому что недавно прокатился бойкий дождь, а в городе — жара, вот вода и парит, парит, дышать нечем в этом микрорайоне, фу!

Блеск солнца заиграл на металлической ручке сумки Эммочки. У Галины Петровны от чувствования рядом подруги сладко замирало под ложечкой и уже начинало вспоминаться, какие длинные были у Эммочки ноги, длинные, с костистыми коленками, и как она ей завидовала, потому что у самой были не ноги, а сплошные обрубки, и такие мясистые, что даже летом приходилось носить колготки, дабы не стирать до крови кожу там, где белые девичьи ляжки касались друг друга.

Сейчас Эммочка была толста, толще её, Галины Петровны, и сбоку хорошо видно, какой у неё пухленький, жирный кончик носа, неприятный кончик, совсем не Эммочкин, и, вообще, как она поверила этой женщине с улицы, да какая из неё подруга школьных лет, и каким яблоком такая самозванка могла делиться, да надо паспорт у неё спросить, паспорт, и всё тут!

Галина Петровна так круто остановилась, что Эммочка с лёту прошла мимо, пролетела метров пять и только тогда спохватилась, что спутницы рядом нет. Она испуганно обернулась и расцвела тотчас же, увидев подругу неподвижно стоящей почти рядом.

Эта смена выражений, такая откровенная и ясная, умилила Галину Петровну, и она уже хотела отменить своё решение, своё желание выяснить паспортные данные встреченной женщины, но осторожность пересилила.

— У тебя пенсионное удостоверение с собой? — спросила она подошедшую Эммочку.

Эммочка расстегнула внешний кармашек сумки и вытащила красный потрёпанный документ.

— Но ведь там нет фотографии, — робко сказала она, — только фио, а тебе ведь надо опознать меня, тебе мало моей родинки над веком, тебе мало, что я вспомнила: мы подруги.

Слёзы полились у несчастной сразу из обоих глаз, жалобные слезы несправедливо обиженного человека, но Галина Петровна уже листала, читала фио — Эмма Ивановна Глазкова. С гневом читала, с отчаянием, которое выскочило из нее ответными слезами.

— У тебя фамилия не та! — промакивая глаза платочком, она совала Эмме назад красную книжечку, тыкала красной книжечкой в заплаканное лицо, сипло шепча: — Не та, не та, не та! Какая ты Глазкова! Ты — Петрова! Глазков был мой муж, который в один день ушёл из дому и не вернулся, и я снова взяла себе свою девичью фамилию, а ты здесь совсем не при чём! Самозванка! А ещё яблоко давала откусывать!

— Ну да, Глазков был твоим мужем, а потом стал моим. Он ко мне ушёл, а от тебя всё скрыл, чтобы не травмировать. Мы это вместе решили, потому что любили тебя. И сейчас любим, хотя Глазков умер, а я вот всё живу, живу и никак не наживусь. Зато встретилась с тобой. Вот удача. Как в сказке прямо, как в сказке.

Они уже стояли у подъезда дома, где жила Галина Петровна. На обшарпанных дверях, исчирканных разными надписями, особо выделялись английские слова, написанные русскими буквами — ай лав ю. Чёрные, жирные буквы «ай лав ю» почему-то нравились Галине Петровне, у неё цепенело внутри от этих слов, она их даже напевала дома, а когда ЖЭК покрасил двери в честь месячника по благоустройству города, она сама, сама, как только краска высохла, тихой ночью, пугая дворовых котов, нарисовала ровно на том же месте заветные буковки, ощущая буквально весенний трепет в душе.

Вот такая отчаянная подруга у Эммочки, а она посмела увести у неё мужа! И теперь, выслушав краткую Эммочкину тираду, Галина Петровна, автоматически переставляя ноги, поднималась на свой четвёртый, а умолкнувшая подруга послушно следовала за ней.

Они сняли плащи в тесной передней, обдавая друг друга запахом пота, разулись, и хозяйка повела гостью в ванную мыть руки.

Тихо было в квартире, тихо, сумрачно, как в погребе, потому что окна выходили на север и даже летом света здесь не хватало.

Потом сидели на кухне, молчали, может, думая каждая о своём, может, не думая, а примериваясь, кому первой начать следующий разговор и о чём. Наконец, Эммочка вежливо спросила, а нельзя ли поставить чайник, у неё ужасно пересохло в горле и, от радости встречи, появился аппетит, про который она уже и забыла думать. Галина Петровна кивнула, и подруга принялась хозяйничать.

Было забавно наблюдать, как быстро она сориентировалась в чужой кухне, выгрузила свои и Галины Петровны продукты, от своих отложила кое-что к чаю, а хозяйкины понесла в холодильник, всё проворно, молча, деловито, радостно.

Быстро сварилась картошка, быстро почистилась селёдка, накрошился салат. Серьёзный разговор начался у женщин за чаем. Начался с пустяка. Галина Петровна, облизывая ложечку черничного варенья, спросила гостью, каково ей это варенье или она любит другое. Эммочка согласилась, что сахара в меру, но что она предпочитает яблочное, и Глазков всегда любил яблочное и даже сам его варил.

— Враньё! Владик любил вишнёвое! — твёрдо сказала Галина Петровна.

— Владик любил яблочное! — ещё твёрже ответила Эммочка.

— Вишнёвое!

— Яблочное!

— Да ты его переучила, шалава, специально переучила, чтобы мне насолить! И встретилась сегодня совершенно нарочно, только, чтобы сообщить об этом!

— Ну что ты говоришь, ты совсем спятила, какая я шалава, я всю жизнь только Глазкова и любила, а он любил тебя и всегда мне в пример ставил!

Галина Петровна опешила от Эммочкиных слов. Бедный Глазков! А она его выгнала! И сейчас даже не помнит, за что. Может, пил? Вроде нет. Денег мало в дом приносил? Мало. А откуда у инженера может быть много? Вот детей не нажили, это да. Это было. Не получались у них дети.

— Нет, ты вот скажи мне, Эммочка, а дети у вас есть?

Эммочка заморгала глазами, схватила вазочку с вареньем и опрокинула сладкую жидкость себе в рот. Целую вазочку, а ведь там сто грамм, не меньше, и как не стыдно так поступать в гостях! Галина Петровна, правда, ничего не сказала, а ждала, когда гостья проглотит и слова говорить начнет. Она даже вежливо отвела в сторону глаза, чтоб не мешать этой дуре запивать сладость чаем. Да она ещё в школе жадная была, а теперь вот врёт, что яблоком делилась. Это Галина Петровна всегда давала Глазкову бутерброд откусывать, так нравился ей худой, похожий на жука, мальчик. Позже, когда они поженились, она таки раскормила его, и он стал пухленьким, завёл кокетливые усики и всегда после еды маленьким платочком так осторожненько их промакивал. А платочки, платочки-то кто ему дарил? Эммочка? Шиш! Жена, жена законная, Галина Батьковна!

И всё же она перекормила его и он ушёл от неё, собрал все платочки, рубашечки свои полосатые, он очень полоску любил, у него и пиджаки были в полоску, и носки, а она вот любит всё в горошек, в средний такой, не мелкий, да откуда Эммочке про всё знать, гляньте на неё, лошадь, право, лошадь, пьёт из блюдечка, как из ведра, свистит и хрипит, свистит и хрипит, глаза бы на неё не глядели!

Эммочка отставила чашку, выложила толстые локти на стол и устроила на сложенных пирамидках кулачков обвислый подбородок. Потом всхлипнула и призналась:

— Мальчик был. Чистый Глазков. Чёрненький и с усиками. В роддоме умер. Кровь у нас с ним несовместимая оказалась. Горе-то, горе какое!

Галина Петровна сразу пожалела её. Потерять ребенка! Она сама потому и не завела деток, что ужасно боялась: вдруг они у неё погибнут. Вдруг грудничок задохнётся во сне, такое с младенцами бывает, она читала. Или подрастёт и опрокинет на себя чайник с кипятком. Или пойдёт в школу и обязательно попадёт под машину, вон сколько транспорта по этой дороге мчится, а дитю её переходить надо! Она и Глазкову сказала, что не выживет ребёнок в таких условиях, и он с ней согласился. Как в воду глядела. Бедный мальчик! Умереть так рано! Бедный Глазков! Бедная Эмма! Одно только привело в недоумение Галину Петровну: откуда у их младенца были усики?

Эмма вопроса не поняла. Младенец был мужского пола, так почему бы ему не иметь и усики, ведь всё остальное, положенное по чину, было, она помнит, ей показывали. Только вот имени у него не было, не успели придумать. Надеялись на девочку, на Галочку.

Всхлипывая от воспоминаний, утирая нос двумя пальцами — большим и указательным, — она смотрела на Галину Петровну слезящимися глазами старой лошади, и та, не выдержав горестных признаний, быстро накапала в рюмку валерианы и приказала Эммочке выпить.

Галина Петровна очень не любила запах валерианы. Раздражалась она очень на этот запах. Валериановое успокоение считала фальшивым и пузырёк держала потому, что его как-то оставила соседка и Галина Петровна просто не могла выбросить чужое, а идти к соседке не хотелось, уж очень наглая была баба и любила лазать по чужой душе и копаться там, причём делала это так ловко, что, выйдя от неё, Галина Петровна всегда чувствовала себя вывернутой наизнанку.

— А младенца вы что, так безымянным и похоронили?

— Владиком записали. Как отца. И на могилке потом мраморный обелиск поставили: «Владислав Владиславович Глазков. Род. шестого мая 1970 г. — умер девятого мая. Сии спокойно, дорогой сыночек. Ты весь в наших душах. Мама и папа». Мы с тобой потом съездим на кладбище, сама увидишь. Он у нас на старом лежит, в левом углу.

— А Глазков? Рядом с ним?

— Почему Глазков? С чего вдруг Глазков? Типун тебе на язык!

— Ты же сама сказала, что он умер!

— Когда ж я сказала, когда мы с тобой и говорить-то не говорили, только начали, я тебя не понимаю, Галина, как можно такое выдумывать, я тебя просто не узнаю, мы же с тобой подруги аж от когда, а ты такое несёшь!

Эммочка от возмущения трясла головой, и её седенькие, подкрашенные хной кудельки распушились — и вместе с широко распахнутыми глазами произвели впечатление внезапно помолодевшего человека, даже очень хорошенькой женщины, даже очень похожей на Эммочку-школьницу, которая любила давать откусывать своей подруге Галочке вполне сладкое яблоко. Даже с красного бока можно было откусывать и столько, сколько вмещалось во рту. Эммочка только радовалась такому откусу и после хвасталась перед классом:

— Видите, сколько Галочка откусила, видите? А вы говорите...

Что говорили в классе, Галина Петровна за давностью лет не помнила, но, верно, что-то говорили, там всё время что-то говорили и, конечно, про то, что она с Глазковым гуляет.

Эммочка была рядом как подруга, но не завидовала и не отбивала у неё Владика, больно костлява она была, мальчикам такие не нравились, хотя ноги у неё были длинные, как у модели. А, может, и завидовала тайно, и ревновала, вот ведь говорит теперь, что Глазков ушёл от Галины Петровны к ней, и даже ребеночка они родили, не важно, что прожил этот младенчик всего три дня. Но был он, был! А вдруг не был? Ведь и про Глазкова непонятно: сначала сказала, что умер, а теперь кричит, что ничего такого не говорила.

— Эмма! Хочу знать: где Глазков?

Эммочка закрыла лицо ладонями и начала раскачиваться своим толстым телом из стороны в сторону. Она так качалась, что Галина Петровна и себе начала раскачиваться, и так сидели они за столом, качались и молчали. Две старые подруги. Две жены одного мужчины. Две не то чтобы старухи, но, согласитесь, шестьдесят лет что-то да значат. А им даже больше чуть-чуть. А ровесницы....

Заверещал звонок. Галина Петровна поднялась открыть дверь. Эммочка тоже вскочила, схватив её за рукав, прошептала:

— Не открывай! Это он!

— Кто он?

— Чужой!

— Это соседка! — пыталась урезонить подругу Галина Петровна.

— Чужой! — шептала помертвевшими от страха губами Эммочка. — Надо полаять собакой, и тогда он уйдёт.

Она отпустила Галину Петровну, на цыпочках подкралась к двери и залаяла грубым, хриплым лаем. Звонок испуганно хрюкнул и замолк. Торжествующая Эммочка так же осторожно вернулась на свое место и сказала:

— Складно, складно. Я всегда их так. А то в момент обчистят. Штанов не оставят.

Она шумно вздохнула и продолжила:

— А вот вареньица черничного мне для Глазкова положи. Скормлю. Авось твоего с охоткой поест.

— Так он жив? — заволновалась Галина Петровна.

— То ли жив, то ли мёртв, так себе, серединка на половинку, — загадочно ответила Эммочка. — А вот пошли со мной, сама увидишь.

— Куда ж мне идти?

— Да ко мне, ко мне, подружка! Совсем рядом. В соседнем доме, можно сказать. Я ведь тебя давно приглядела, да всё ждала, когда сама узнаешь. Упрямая ты. Высокомерная. И всегда такая была, поэтому Глазков ко мне и пошёл. К кому же ещё ему было идти? Мужчине, как коту, всегда пригрев нужен. Вот он к тёпленькому местечку и стремится. Газету неси, — неожиданно властно потребовала она.

Галина Петровна принесла «Труд», и Эммочка, основательно укутав банку с вареньем, долго, деловито устраивала её в свою сумку, приговаривая:

— Славно, славно. Место ей здесь, место.

Вышли они дружной парой, будто век выходили из этих дверей, из этой квартиры, их этого дома. Сразу на них дохнуло перегретым воздухом. У мусорного бака дворник шваркал метлой, и Галина Петровна в тоске обернулась, растерянно так обернулась, чтобы глянуть на родной подъезд, на знакомые буковки «ай лав ю». И увидела: буковка «ю» почти стёрлась. Нет буковки. Нет. Конец.

Эмма шевелила ногами бойко, поспевать за ней приходилось, поспевать, и прохожие шарахались в стороны, уступая место двум таким солидным женщинам. И никто не знал, кто они, откуда идут и куда.

Эммочка жила на первом этаже девятиэтажки, гнусной, серобелой домины с промозглыми подъездами, насквозь пропитанными запахами человечьей и кошачьей мочи. Двор был утыкан унылыми тополями со скрюченной, в белых пятнышках, листвой. Несколько деревьев вообще были голые, даже без мелких веточек, страшные, гладко-белёсые, похожие на выветренные скелеты доисторических животных.

Эммочка дала подруге всласть полюбоваться видом, сводила на экскурсию в соседние подъезды и только потом ввела в свой.

— Чтоб ты прониклась духом здешнего места, — объяснила, вставляя ключ в замочную скважину и долго ворочая непослушным предметом туда-сюда.

Галина Петровна не любила чужих жилищ. В неопрятных её охватывала брезгливость, в чистых — страх нарушить явленную ей стерильность, и посему походы в любые гости давались ей с отчаянным трудом.

В прихожей у Эммочки было просторно. Одна вешалка с тремя крючками, на одном из которых висел полосатый мужской галстук. Зеркала не было. Половичка не было. Уюта — не было. Пахло чем-то таким, таким, что Галина Петровна не могла определить, сколько не принюхивалась. Вроде мертвечины, что ли. Кухня была большая. Велика была кухня. Метров девять, установила на глаз Галина Петровна. На подоконнике, на двух столах, на каких-то больничного вида тумбочках стояли горшки с растениями: бесчисленные алоэ, куст вьющихся помидоров, лимонное деревце с крохотными, лилипутскими плодиками, потом, вроде как обыкновенная трава, ещё трава, похожая на овёс — и всё это ароматизировало воздух, делало его плотным, как в теплице, не оставляя совсем места скудному, кухонному запаху.

— Моя зелёная аптека, — представила растения Эммочка. — Каково? А? Вот оно как!

Галина Петровна не знала, что сказать.

— А здесь сидеть негде, — подсказала ей наблюдавшая за ней Эммочка. — Я не сижу на кухне и других не усаживаю. Я не какая-то там кухонная баба...

— Значит, это я — кухонная? — вскипела Галина Петровна. Эммочка растерялась. Она аж руками затрясла от растерянности.

Она немедленно поняла, как обидела подругу и, чтобы исправить положение, схватила с ближайшей табуретки глянцевый горшок с геранью, шваркнула его об пол и сказала:

— Садись!

Она стянула со стола клеёнку с растениями, и горшки посыпались, вываливая на линолеум чёрную землю с зелёными останками. Галина Петровна ошалело смотрела, как расползалась по кухне земля и черепки, как превращался в зелёный сироп столетник под ногой Эммочки. Она схватила разбушевавшуюся подругу за руку, она прижала её к себе, она гладила и гладила рыжие висюльки кудельков, приговаривая:

— Ну что ты, Эммочка, ну зачем? Хватит, хватит. Полно, полно, подруга.

Потом они вместе убрали кухню, вымели и вымыли пол, застелили свободный стол клеёнкой, и Эммочка примирительно сказала:

— А, и правда, так лучше. Лучше, лучше, я вижу. Теперь идём, я тебя удивлять буду. Идём в комнаты, Галина Петровна, и ничего не бойся.

Она сказала свои слова таким значительным тоном, что Галина Петровна, уже совсем было успокоившаяся и ожидавшая от хозяйки дежурного чая, чтобы продолжить воспоминания и выяснения о судьбе Глазкова, заволновалась, сильно заволновалась, ощущая, как от взбудораженных нервов вспотели подмышки.

В первую от кухни комнату Эммочка дала ей заглянуть с порога, быстро сказав, что ничего интересного тут нет, и повела дальше. Перед дверью во вторую она ловко перекрестилась, вздохнула, одёрнула, оправила на себе одежду и, зацепив Галину Петровну за руку, ввела в сумрачное от зашторенных окон пространство. Прямо перед ними, спиной к окну, на кресле-каталке сидел человек. Он был черноволос, моложав, бледен и, как две капли воды, походил на Глазкова.

— Ну да, ну да, — торопливо сказала Эммочка, подходя к человеку и устраивая поудобнее его левую руку, несколько соскользнувшую с подлокотника. — Глазков. Жив, но нем. Паралич. Но ест хорошо. Общение одностороннее. То есть я с ним общаюсь, а он со мной — нет. Не хочет. Принципиально. Как парализовало, так стал принципиальным. Кресло передвигает сам, когда захочет. Вот смотри: — Глазков, это Галина. Я её нашла. Вдруг ты хочешь её видеть. Ты меня слышишь, Глазков? Моргни!

Ресницы инвалида остались неподвижными. Но Галина Петровна готова была поклясться, что в глазах паралитика сверкнул огонёк. Он её узнал.

Ночью Галина Петровна проснулась от непривычного ей звука. Она села на кровать и прислушалась. У дверей комнаты что-то поскрипывало, знакомо поскрипывал, точь-в-точь как коляска, да, коляска Глазкова. Она вскочила, зажгла свет и прошлась по квартире.

Пусто. Нежнейшая тишина звенела в ушах.

Уже выключив свет и приготовившись окончательно отойти ко сну, она услышала лёгкое шуршание колес и вместе с ним свистящее дыхание одышливого человека. Так дышал Глазков, когда, неожиданно крутанув колесо своей машины правой рукой, поехал проводить её в сопровождении Эммочки к двери прихожей.

Явление повторилось и в следующую ночь.

Вытерпев ещё сутки, она пошла к ним, прихватив с собой банку вишнёвого варенья.

— Ага! — сказала Эммочка, — прибежала-таки, прилетела на крыльях любви. Ждёт он тебя, ждёт.

— Ну, зачем ты так, — упрекнула подругу Галина Петровна. — Я могу и уйти, да только не надейся, шалава, не надейся! — вскипел в ней гонор и, оттолкнув оторопевшую Эммочку, она с неожиданной для себя отчаянностью рванула в комнату Глазкова. Подруга бежала следом, топая шлёпанцами, и так вместе они влетели к инвалиду и замерли, как вкопанные, пред его пустым, неподвижным взглядом.

На следующий день стояла чудная летняя погода, не жаркая, спокойная, и женщины решили прогулять Глазкова во дворе. Напрягаясь, снесли коляску через четыре ступеньки на асфальтовую дорожку. Потом всё же решили разделить обязанности. Эммочка пошла готовить обед и молоть на мясорубке алоэ, чтобы сделать для мужа целебную смесь, а Галина Петровна медленно покатила коляску вдоль кустов барбариса, стараясь обходить открытые места, где припекало солнце.

Они двигались молча. Галина Петровна чувствовала, что надо что-то говорить. Глазков ждёт. Глазков хочет слышать её голос. Он стосковался по ней. Столько лет с этой Эммочкой, невероятно просто! Дура, завистница, ребёнка жизнеспособного не могла родить, а взялась! Да уж и не сама ли она довела мужа до паралича? О, эта женщина может! Вон как она её узнала после стольких лет! Да ещё упрекнула, что яблоко давала откусывать. Как же, давала! Кто ей поверит! Травой мужика кормит, травой, никак уморить задумала, шалава!

Галина Петровна от возмущения почти бежала. Коляска подпрыгивала на каждой неровности. И Глазков подпрыгивал. Как болванчик подпрыгивал, пока не вывалился совсем. Коляска — в одну сторону, он — в другую.

Она обняла его неподвижную голову и целовала вялые губы. Она властно целовала, как настоящая жена. И глаза инвалида молили: ещё, ещё, ещё!

— Мой, мой! — кричала в небо Галина Петровна. — Мой, мой, никому не отдам!

И глаза инвалида просили:

— Ещё, ещё, ещё!

Она втащила ставшее внезапно очень тяжёлым тело в коляску, устроила ровно верхнюю часть туловища, сложила вместе колени, а пальцы каждой руки расправила по подлокотникам. Потной ладонью пригладила волосы, равняя их на косой пробор, как носил Глазков при ней, и удовлетворённо сказала:

— А теперь — домой! Хватит по чужим хатам шастать!

И подбородок инвалида стукнулся о грудь в знак согласия.

Она везла его не спеша, почти торжественно, почти привычно, как будто занималась этим делом каждый день. Лёгкий ветерок поддувал чёрные пряди на затылке паралитика. Голубые глаза Глазкова неподвижно смотрели вперёд, на знакомую «хрущёвку», где некогда он служил мужем Галины Петровны и откуда после очередной ссоры сбежал к Эммочке, чтобы спустя двадцать лет снова вернуться сюда, к своей первой жене. То, что он уже не видел и не чувствовал ничего, не имело для них никакого значения.