АББАТА ВО СНЕ ВИДЕТЬ

Сначала были запахи. Вечером в переходе метро я вдруг услышала запах ладана, потом мужского одеколона, потом колбасы, определила сорт — московская сырокопчёная; потом ещё чего-то. Дома, ближе к ночи, я почуяла запах горящего полимера. Запах был устойчивым, его невозможно было игнорировать. Я принюхивалась к телевизору, компьютеру, розеткам, открыла входную дверь — горящим полимером тянуло из подъезда. Я, шумно втягивая воздух, обнюхала двери на лестничной площадке. На часах — ноль-ноль сорок. Я позвонила в соседнюю дверь. Открыл Саша в шортах цвета хаки.

— У тебя горит? — спросила я.

— У меня, — сказал Саша и показал утюг.

Ручка была оплавлена. Оказалось, утюг сломался, и Саша, вспомнив, что когда-то люди обходились чугунными утюгами, поставил его нагреться на газовую плиту.

Я вернулась к себе; перед тем, как лечь спать, вышла на балкон подышать свежим воздухом и порадоваться, что горит не у меня. Фонарь освещал участок стены мемориала — не помню кому. Когда-то я была пионеркой и стояла в почётном карауле у этой стены.

Ночью мне приснилось, что я стою в почётном карауле у памятника Ленину. Вместе со мной в почётном карауле стоят семинаристы. Это можно трактовать так: когда-то в детстве мне была внушена мысль, что Ленин — бог. Или запах ладана, услышанный вечером в метро, сыграл со мною такую шутку. Тогда почему мне не приснилась колбаса, а приснилось пламя? Бьющее из стены, очень похожее на огонь из конфорки газовой плиты, на которой Саша грел утюг.

На следующий день Дима, мой бывший одногруппник, принёс новость. Володе предложили должность генерального директора. У него будет служебный автомобиль и секретарша. Недаром мне снилось пламя.

Мы с Володей учились в одном институте, на одном факультете, получили дипломы по одной специальности, только я на год раньше него. Мы оба пишем диссертации. У нас один руководитель, но я соискатель, а Володя учится в аспирантуре и работает на кафедре преподавателем на полставки.

Я позвонила ему, мы договорились о встрече в кафе за углом конторы, и во время обеденного перерыва я узнала подробности из первых рук. Месяц назад Володя услышал о конкурсе на должность генерального директора в фирме, продающей оборудование, отослал резюме и прошёл собеседование. Теперь он генеральный директор. Володю гнетёт осознание того, что он ушёл с кафедры. Диссертация не дописана. Напрасно Володя огорчается. Она никогда не будет написана. Не с его способностями. Помимо кафедры он работал в монтажной фирме, бегал ко мне консультироваться, а за помощь расплачивался левой работой. С монтажной фирмой он расстался без сожаления. Единственное, что он умеет делать хорошо, — это производить впечатление и располагать к себе людей. Его образования и опыта работы в монтажной фирме вполне достаточно для того, чтобы втюхивать клиентам дорогое оборудование.

Я давно задумывалась о создании собственной фирмы. Род деятельности — такой же, как в той, где сейчас генеральным директором Володя. Что меня останавливало? Мне было страшно начинать своё дело одной. Я искала компаньонов.

Володя — счастливчик. У него не бывает неприятностей. Он как будто чувствует или знает, где его ждёт удача, а где — неудача, и, словно зверь, унюхавший запах железа, обходит капканы стороной. Если Володя ушёл из монтажной фирмы — это сигнал об опасности, значит, дела в фирме в скором времени пошатнутся. Если Володя поддерживает со мной отношения, значит, я не безнадёжна.

Да что это я? — причины нашей дружбы, как и всего остального, лежат на поверхности. Володя всегда консультируется у меня, я рецензировала его проекты, подсказывала решения. Возможно, он себе не сознаётся, но догадывается, что диссертацию не напишет, преподаватель из него слабый, прибыли в монтажной фирме упали, новые договоры не заключены — наверняка искал работу и разослал резюме всюду, где были вакансии.

Я не раз заводила с ним разговор о собственном деле. Ему нравилась моя идея, но он предпочёл должность генерального директора в уже существующей фирме.

Дима не вытерпел и прибежал делиться впечатлениями. Благо он работает в здании напротив нашей конторы. Даже когда Дима сидит, видно, какой он высокий. Он ерошит густой ёжик волос, глупо улыбается и отбивает такт ногой. Самые сильные из своих впечатлений он выражает двумя предложениями:

— Молодец Володя. Надо открывать свою фирму.

Я не раз говорила с Димой о фирме. Только мои слова уходили неизвестно куда. Не в глубину. Глаза Димы в эти минуты были пусты.

— Надо шевелиться. Время идёт, другие зарабатывают наши деньги, — теперь Дима повторяет мои слова, оказывается, они всё-таки дошли до него, хоть путь был неблизкий.

С Димой происходит какая-то аномалия. Когда он работал в КБ на заводе, постоянно жаловался: начальство придирается, зарплата маленькая. Друзья подыскали ему новое место работы. Как раз в одном из проектных институтов появилась вакансия конструктора. Зарплата приличная, коллектив — нормальный, как во всех проектных институтах, не хуже и не лучше. Через некоторое время Дима начал жаловаться: его кто-то подсиживает, начальство обходит с премиями. Друзья напряглись и подыскали ему работу ещё лучше, в строительной компании, зарплата — высокая, коллектив — дружный, то, что называют командой. Через некоторое время Дима опять начал жаловаться…

Когда он ушёл, я вздохнула с облегчением.

Пришёл Вектор. На самом деле его зовут Василий Анатольевич. «Вектор» — это название фирмы, где он работает. Как-то сложилось, что между собой мы зовём Василия Анатольевича Вектором. Ему под пятьдесят. Он бывший военный. Огромный мужик. Год назад он пришёл в нашу контору за технической консультацией. Мы заключили с фирмой «Вектор» договор об оказании технических услуг, с тех пор сотрудничаем.

Среди прочего, я работаю со справочниками. Многие из них устарели. Появляется новое оборудование, материалы. Я давно думала о том, что нужен новый справочник. Я даже знаю, какой — в нём должны быть и виды оборудования, и расчёты; часто случается, что составители ссылаются на константы, коэффициенты, методики — хорошо, если знаешь, где их искать… Однажды я поняла, что смогу написать такой справочник сама. Я знаю, каким он должен быть, но не знаю, кто его издаст. Оказалось, Вектор тоже знает, как написать справочник. Мы сравнили «наши справочники», и обнаружили, что они дополняют друг друга. И самое главное, Вектор знаком с человеком, который готов издать этот справочник, — председателем ассоциации «Наука и промышленность». И, что немаловажно, Вектор уже написал подобный труд. Василий Анатольевич принёс мне свою книгу. Интересно, толково написано, в соавторстве с каким-то О. А. Пунских. Ничего о нём не слышала. На обложке его имя стояло после имени Вектора. Я начала работать над справочником. Через месяц спросила у Вектора, как продвигаются его дела с книгой. «Пишу», — ответил Вектор. Через некоторое время я опять спросила у Вектора: «Как дела?» «Пишу», — ответил Вектор. «Как дела?» — «Пишу». «Как дела?» — «Пишу». «Как дела?» — «Пишу». Через полгода он принёс мне три страницы, исписанные крупным почерком. Это против моих трёх глав. А как же он писал книгу с О. А. Пунских? Я попросила Вектора познакомить меня с председателем ассоциации «Наука и промышленность». Вектор отказался — председатель хочет иметь дело только с ним. Я съездила в Крым на семинар. Среди приглашённых был председатель ассоциации. Мы познакомились, разговорились. Как же, хочет он иметь дело с Вектором. Он имя Вектора разве только анафеме не предавал. Новый справочник действительно нужен. Председатель ассоциации предложил мне написать этот справочник. Я хочу написать его, но не хочу переходить дорогу Вектору, а он, если судить по трём страницам в полгода, напишет его через сто десять лет.

Сегодня Вектор воодушевлён. Он слышал о Володе. Как быстро распространяются новости.

— Открывай свою фирму, — говорит Вектор. — Будешь платить мне пять тысяч гривен, я пойду к тебе генеральным директором.

Вот такие у меня компаньоны. Дима и Вектор. К сожалению, я не могу заглянуть им в головы и прочесть их мысли. Знать бы, что у них в голове. Если бы я могла заглянуть им в головы.

Я возвращаюсь домой в маршрутном такси. Машины едут по шоссе в четыре ряда. Светофор остался далеко позади. Маршрутное такси тормозит у остановки. Я смотрю в окно. По разделительной полосе идёт старик с собакой. Его длинные седые волосы развеваются, в автобусе не ощущаешь движения ветра, и кажется, что его поднимают проезжающие на большой скорости машины. У старика что-то с опорно-двигательным аппаратом. Он идёт, как шла бы мельница с бешено вращающимися крыльями. В одной руке у старика палка, в другой — авоська. Он резко взмахнул палкой, как будто потерял равновесие и сейчас опрокинется на спину, но, против моего ожидания, поставил свою клюку на асфальт, выбросил ногу, словно собирался пуститься в дикий пляс, и всё же сделал шаг, взмахнул второй рукой, точно разгонял сумкой ворон, вильнул второй ногой и шагнул ещё раз, наклонился вперёд, взмахнул палкой, выгнул спину. Он не идёт, а дёргается. И вокруг него в экстазе обожания прыгает собака, откликаясь на каждое его движение. Старик раскачивается с большой амплитудой влево-вправо, вокруг него по ещё большему радиусу скачет собака. Они словно не понимали, что машины, проносящиеся мимо, железные: одно неосторожное вихляние старика в сторону, и столкновение с автомобилем оборвёт судорожно-восторженное движение и собаки, и её хозяина. Они шли по разделительной полосе. Но не могли же они вечно так идти. Где-то им придётся перейти дорогу. К счастью, я не увижу этого.

Это был кошмарный сон, из тех, когда радуешься, проснувшись. Мне снилось, что я разрубаю топором головы мертвецов на четыре части. В головах находился потемневший фарш. Непонятно, откуда мертвецы взялись и зачем я это делала. У снов своя логика. Я складывала разрубленные головы в коробку и думала, куда бы их выбросить. На помойку нельзя. Мусор редко вывозят, и при такой жаре останки быстро начнут смердеть. Появится милиция. Лучше пойти и закопать коробку возле карьера. Закапывать я собиралась мастерком. Намедни я, размышляя о Векторе и Диме, несколько раз повторила — если бы заглянуть им в головы, не могу же я заглянуть им в головы. Я говорила образно, а подсознание восприняло всё буквально, я всего лишь хотела узнать чужие мысли, а оно вот так страшно отозвалось на моё желание. И ещё мне снилось, что я иду по середине шоссе. Слева и справа от меня на бешеной скорости проносятся машины, и я не могу перейти дорогу. Так и иду по разделительной полосе. Не знаю, с чем связан этот сон, с мыслями о Векторе или впечатлениями от старика и собаки. Как отличить предвидение от впечатлений за день? Конец должен стать началом. Сон должен перейти в действительность, а действительность — в сон. Зеркало и отражение. Как это трансформируется в символы? Пятна Роршаха. Я хорошо помню тот день, когда мы с подругой читали эту статью. С иллюстрациями и комментариями. В одной из них больной шизофренией увидел зайца, сидящего на горшке, с ружьём. Я тоже увидела в этой кляксе зайца, сидящего с ружьём и на горшке.

— А ты что видишь? — спросила я у подруги.

— Вот на горшке заяц сидит, вот у него в лапах ружьё, — сказала она.

У меня отлегло от сердца…

Чем бы я ни занималась, постоянно думаю о регистрации фирмы. Ненавижу формальности. Каждый раз, когда мне приходится заполнять какие-нибудь бланки, я делаю над собой усилие. Трудности начинаются с первого пункта. Ф. И. О. — писать в именительном или родительном падеже? Я знаю, что в именительном, но меня не оставляют сомнения: а вдруг в родительном. Документы придётся оформлять на украинском языке. Опять проблема. Начинаю писать на украинском, и в какой-то момент, уловить его мне никогда не удаётся, перехожу на русский. Я порчу по десять бланков, прежде чем правильно заполняю один. Клерки смотрят на меня, как на слабоумную. Регистрация фирмы — не всё. Каждый месяц надо будет составлять отчёты, сдавать их в налоговую инспекцию, социальный и пенсионный фонды. Со словом «сдавать» у меня связаны неприятные воспоминания. Я ненавижу экзамены. От нервного срыва в школе меня спасала надежда, что когда-нибудь я сдам их все. После школы пришлось сдавать вступительные экзамены в институт. В институте я сдавала сессию два раза в год. В конторе раз в три года прохожу аттестацию. Я сдала кандидатский минимум. Теперь буду сдавать отчёты в налоговую инспекцию. Чувство, которое я сейчас испытываю, не имеет названия. Оно появлялось у меня только в тех случаях, когда мне предстояло сдавать экзамены: я не хочу их сдавать, но знаю, что придётся, жизненный опыт показал, что ни от одного удрать не удалось. Целый день меня преследует это чувство. Оно занимает каждый кластер моего мозга, и ночью мне снятся берег моря, песок, полиция, сети, облава, какие-то парни за сетью, и я среди них. Я не боюсь полиции. Выхожу из сетей. Меня не удерживают. Означает ли это, что я наяву освобожусь от чего-либо? От экзаменов, например. Сон может означать, что открыть своё дело трудно, будет много препятствий, но мне удастся преодолеть их. Или я просто передёргиваю факты, выбирая из яви события, подходящие для трактовки сна.

Каждый день Дима приходит ко мне в контору поговорить о нашей фирме. Мне кажется, он не совсем хорошо представляет, во что хочет ввязаться. И чем больше он разглагольствует о том, что давно пора было открыть своё дело, тем меньше мне хочется его открывать. Я рассказываю Диме о самом малом моём страхе — ежемесячных отчётах в налоговую и социальные фонды, прикрывая им другой, побольше, — а вдруг у нас вообще ничего не выйдет из нашей затеи? Дима перечисляет мне известные ему успешные фирмы.

— Если не сдашь отчёт в срок — оштрафуют, — я хочу, чтобы страшно было не только мне.

— Нужен цифровой фотоаппарат, лазерная рулетка и ноутбук, с чем-то надо выезжать на объект, — и Дима пускается в рассуждения о достоинствах и недостатках фотоаппаратов. Он очень хорошо ориентируется в ценах. Наверняка обошёл все супермаркеты электронной техники.

— У нас не просто нет денег на счету, у нас и счёта-то ещё нет, — напоминаю я Диме на случай, если он вдруг забыл.

Дима называет суммы договоров, по которым работает компания, где он служит. Я так понимаю, что открывает передо мной горизонты и стыдит за мелочность. Я не могу соотнести такие цифры с собой, как не могу примерить платье голливудской кинодивы. Видимо, мы говорим с ним о разных фирмах. И в его фирме дела идут блестяще, а в моей не очень. А может, ну её, фирму, я считаю синиц в моей руке: стабильная зарплата, левые работы, спокойствие, свободное время.

Ночью мне приснилось, что мы с Димой кого-то убили. Самого процесса не помню — помню только, как я ужасалась нашему поступку и боялась, что теперь вся жизнь испорчена, потому что милиция найдёт нас. Накануне вечером я подумала, стоит ли открывать свою фирму. Подсознание ответило, как оно оценивает такую возможность. Эти мысли ассоциируются у меня с убийством. Тем же вечером я смотрела телепередачу о дедовщине в армии. Кого-то избили до смерти, кого-то довели до самоубийства, а кто-то взял автомат и расстрелял своих мучителей. Поди знай, что именно породило мой сон — мысли о возможной неудаче или истории из армейской жизни.

Отношения между людьми. Начальник — подчинённый, врач — больной, водитель — пассажир, продавец — покупатель, администратор — посетитель, учитель — ученик. Если посчитать, сколько времени мы проводим с чужими нам, по сути дела, людьми… Мы ведь не хотим тратить наши деньги на чужих людей, но тратим наше время, а значит, жизнь. Если бы мы ясно и чётко осознали это, а такой ясности и чёткости всего-то и нужно — постоянно находиться мыслями здесь и сейчас, а не в прошлом и будущем, — пожалуй, наши отношения стали бы чуть-чуть иными, не значит, что порядочнее, — искреннее. Мы бы понимали, что если тратить минуты нашей жизни на чужих нам людей, то надо выжимать из этого максимум, на что мы способны: ругаться — так ругаться, хитрить — так хитрить; не знаю только, как вышло бы, например, с добродушием. А вообще-то, хорошо, что мы относимся друг к другу так, как относимся, иначе, мне кажется, в придуманной мной вероятности мы друг друга просто поубивали бы, что и делают бойцы в армии.

Начальник нашего отдела овдовел. Мы все сочувствовали его горю. Время шло. Человеку не годится жить одному. Григорий Михайлович искал себе подругу. Ему шестьдесят два. У него приличная пенсия, зарплата, сбережения, трёхкомнатная квартира, автомобиль, дача. Он почему-то хотел, чтобы его новая спутница была из нашей конторы. Приглашал нас к себе в гости всем отделом, чтобы мы посмотрели, как он живёт. В крепком достатке. Полная чаша. Никто из нас не соблазнился. Татьяна работала в другом отделе. Ей сорок восемь лет. Мы не дружили — так, иногда разговаривали. Одинокая, издёрганная женщина, не понимающая, почему жизнь, а главное — люди к ней так несправедливы, зарплата у неё ниже, чем у других, ей не дают должность, которую она хочет, и вообще, она одна, одна, постоянно одна, и ей не нужен никто, никто, никто. Однажды я вошла в кабинет к Григорию Михайловичу, чтобы отпроситься с работы. Он панически боится простуд. Стоит ему только сказать, что у тебя горло побаливает, как он забивается в угол своего кабинета и откуда-то издалека кричит: «Иди домой, лечись». Мы все знаем об этой его слабине, но не злоупотребляем ею, пользуемся только в случае крайней необходимости. Григорий Михайлович и Татьяна сидели за его столом. Перед ними стояло блюдце с разрезанным на дольки апельсином. В течение года Григорий Михайлович пытался продать шубы и парики, оставшиеся от покойной жены. Кто-то из сотрудников зло пошутил, что теперь шубы и парики найдут применение.

Татьяна словно стремилась одним днём наверстать упущенное за многие годы. Она стала модно одеваться, стильно стричься, пользоваться косметикой, ссориться с коллегами. Первый скандал разразился неожиданно. Григорий Михайлович был дружен с Валентиной Фёдоровной. Её лаборатория — нечто вроде светского салона в нашей конторе. Григорий Михайлович советовался с Валентиной Фёдоровной по любому поводу. Пришёл спросить совета и о Татьяне. Валентина Фёдоровна осторожно намекнула Григорию Михайловичу, что ему, возможно, нужна другая женщина, более спокойная и уравновешенная, чем Татьяна, такая же хозяйственная и домовитая, как он. Валентина Фёдоровна, вероятно, ошиблась. Григорий Михайлович и Татьяна были уже, как говорится в пословице, «одна сатана». И Валентина Фёдоровна никак не ожидала, что Григорий Михайлович передаст этот разговор Татьяне. На следующий день Татьяна, стоя в коридоре, кричала на весь этаж:

— Какое право вы имеете вмешиваться в чужую жизнь?

Валентина Фёдоровна, выглядывая из своей лаборатории, увещевала:

— Хочешь поговорить — заходи, поговорим.

Татьяну не устраивал разговор за закрытыми дверями. О скандале узнала вся наша контора.

Мы только-только прекратили обсуждать первый скандал, разразился второй. С чего он начался, никто не помнит. Кричать стали сразу и громко — услышал Григорий Михайлович. Его кабинет расположен этажом ниже очага скандала. Григорий Михайлович пригласил Татьяну и Лену Сергеевну, пострадавшую сторону, в свой кабинет и попытался выяснить, что произошло. На самом деле это произошло давно, Лена Сергеевна успела забыть. А Татьяна помнила и работу, которая досталась не ей, а Лене Сергеевне, и надбавку к зарплате за эту работу, и Петра Ивановича, который, опять же, достался Лене Сергеевне, а не ей. Лена Сергеевна искренне обижалась и обращалась больше к Татьяне, а не к Григорию Михайловичу. «Как ты могла… Как тебе не стыдно…» Татьяна бегала по кабинету Григория Михайловича и кричала:

— Она врёт! Она врёт!

Григорий Михайлович растерянно улыбался:

— Девочки, не ссорьтесь.

Кто знает, возможно, девочки были готовы вцепиться друг другу в волосы.

Григорий Михайлович повысил Татьяне зарплату. Что Татьяна захочет в следующий раз? Она будет работать за моим компьютером. Что делать, компьютеров не хватает. Я единственный человек, с кем она не испортила отношений.

Мне приснилось, что я вступила ногой в болото, грязь — по щиколотку. Я вытащила ногу. А кто-то окунулся с головой.

Утром я поссорилась. Не то чтобы очень сильно — по щиколотку. Я и Татьяна не поделили компьютер. Он понадобился нам в одно и то же время. Татьяна жёстко отстаивала свои права. Я попросила пять минут. За это время я поставила пароль со звуковым оповещением на все мои файлы. Потом со злорадством слушала, как вопит моя защита.

Теперь в наших светлых арочных коридорах рыщет Татьяна. В этот раз мне не нужны были символы. Во сне я прямым текстом сказала себе, что не хочу возвращаться на службу. Вместе с этими словами мне снился шторм на море. Я знала, что это именно Азовское, а не какое-нибудь другое море, — каким образом? — волны выглядят везде одинаково, я не говорю, конечно, о цунами. Стоп, я поймала, почему я решила, что это было Азовское море. Мне приснился обрыв в пионерском лагере, огороженный невысоким забором, а внизу пляж. Это Алтагирь. Шторм в Алтагире. Волны были высотой в пятиэтажный дом, они перехлёстывали через край обрыва. Брызги летели мне в лицо.

Хочу — не хочу, но идти надо. Я сижу в пижаме на кровати. Потом иду по улице на остановку. Потом выхожу из маршрутного такси возле фонтана. Я в конторе. Вот такой автопилот.

Коллега принёс технологическую схему. Она мне не нравится. Я ещё не знаю, в чём дело. Это иногда просто чувствуется. Бывает, посмотришь на схему, не вникая в детали, и сразу видишь, что там всё в порядке. Я часто задумывалась — почему мне кажется такой красивой военная техника: танки, вертолёты, подводные лодки — вроде бы, машины для убийства, угловатые, ощетинившиеся пушками. Потом поняла — они рациональны, ничего лишнего. Схема, начерченная коллегой, некрасива, настолько некрасива, что сразу становится понятно — этот абсурд работать не будет. Я так и говорю, конечно, убрав слово «абсурд».

— Это работать не будет.

— Ты ничего не понимаешь! — кричит коллега.

Он всегда кричит: и в радости, и в горе. Вне сильных эмоций он молчит. К этому привыкли и не обижаются на него.

— Разговаривает так человек, — объясняют сами себе.

Ночью мне приснилось, что пишу контрольную по математике на «хорошо». Во сне контрольная состояла из двух заданий. Я не выполнила последнего. Что-то в реальности не сделано. Технологическая схема, о которой я сказала, что «это работать не будет». «Это» действительно не работает. Я оказалась права, но особой радости не испытываю: исправлять — мне. Следующей ночью во сне я прыгаю в сапогах на высоких каблуках из окна второго этажа и благополучно приземляюсь. Утром решения задачи ещё нет, но я знаю, что справлюсь с ней.

Коллега — маленького роста человечек с каким-то пухом вместо волос. На старых фотографиях он кажется гораздо выше, объёмнее. Усыхают они с возрастом, что ли. Как-то в мою квартиру пробрался сверчок. Он не имел ничего общего с добрым сверчком из кинофильма «Золотой ключик» — насекомое огромных размеров, передвигающееся с устрашающей быстротой. Подходить близко было просто опасно. Мне удалось попасть в него книгой. «Процессы и аппараты» Касаткиной — вещь незаменимая во всех отношениях. Чтобы тварь не выбралась из-под Касаткиной, сверху я положила англо-русский словарь и несколько томов Всемирной энциклопедии. Недели две я обходила этот мавзолей стороной, потом решилась его разобрать. Под книгами я обнаружила что-то маленькое, сухое. Когда-нибудь кто-нибудь что-то такое скажет и обо мне.

Коллега старше меня почти в два раза. Мне страшно представить, что однажды какой-то студент найдёт мою ошибку и укажет на неё. В этот день я пойму, что мне, как специалисту, конец. Такой день однажды наступит у каждого. И чтобы задобрить судьбу, я выдаю собственное решение за решение коллеги.

— Помните, вы говорили, что «это» работать не будет?

— Да, говорил, — соглашается он, — но без толку, вам хоть говори, хоть нет. А что я ещё говорил?

— Что-то говорили. Я вспомню.

Я не вспомню, пока не придумаю, но я обязательно придумаю, значит, вспомню. Я могла бы выбрать себе другой род деятельности? В радиопередаче «По вашим просьбам» Бернес поёт: «Если бы парни всей земли». Родители двух парней, родившихся в один день, попросили, чтобы для их сыновей прозвучала эта песня. Парни дружат. Их родители дружат. Причина дружбы в этом дне рождения. Истории не хватает конфликта. А пусть парни познакомятся с девушкой, которая сделает их ещё дружнее, потому что вначале они рассорятся из-за неё вдрызг, а потом, когда она не выберет ни одного из них, им ничего не останется, как дружить дальше. Причиной их дружбы теперь станет она, бросившая обоих, а не случайно совпавший день рождения. Только мне неинтересно сочинять эту историю, хотя она тоже о выборе. Кто что выбрал? Я — свою специальность. Девушка — какого-то третьего парня, двое друзей — поссориться и помириться, хотя это было предрешено, потому что они выбрали одну девушку, которая их бросит, а могли бы выбрать каждый по девушке. Если бы у меня был голос, я пела бы романсы. Передача по радио закончилась, и мне расхотелось петь романсы. Я всегда думала, что французское слово «жалюзи» непереводимо и означает именно это приспособление, которое опускают на окнах, чтобы в дом не проникали с улицы свет, жара и любопытные взгляды. Я смотрела мюзикл, и когда актёры поднимали решётку в тюрьме, прозвучало: «Жалюзи». Это решётка. На окна опускают решётку. Я сразу невзлюбила жалюзи, хотя до этого дня оно мне нравилось. Я не хочу быть переводчиком.

Мне снились роскошные вечерние платья. Вешалка была длиною в ночь. Я до утра не успела бы перемерить их. Фасонов я не помню, только меховые опушки и яркие, блестящие, как фольга, цвета. Наяву я не покупаю блестящих вещей — не люблю, но во сне себя не обманешь, видимо, в реальности мне не хватает блеска. Ночью, во сне, акула билась в пол вагона. Ну, акула понятно откуда взялась — вечером я смотрела старый фильм «Челюсти». А вот куда я ехала во сне?

За мной гонится мальчик с мёртвым ежом на палке и тычет в меня этим ежом. Я в ярости бью мальчика по щекам. Лицо ребёнка под моими ударами превращается в лицо старика. Вот эту шараду я объяснить не в состоянии. Я никогда не видела мёртвых ежей. Кто-то рассказывал, что много ежей погибает под колёсами автомобилей на дорогах. И уж точно не била детей. Разве что в детстве, своих ровесников, но это была честная драка.

Мы с подругой бежим на рынок. У неё в руках самовар. С нами бежит кто-то третий. Кто именно, я точно сказать не могу, потому что он постоянно меняется: то моя родная тётка, то мой одноклассник, то начальник, то сосед. Раздаётся треск. Из машины кричит водитель: «Отойдите от деревьев!» Едва мы успели отбежать в сторону, как деревья стали ломаться как спички и падать на землю. Никто не пострадал. К чему снятся падающие деревья? О самоваре накануне я не говорила; как падают деревья, видела в прошлом году, когда вырубили сквер под строительство гостиницы.

Моё подсознание складывает мозаики из когда-либо увиденного и услышанного, и вручает мне послания, к которым я могу прислушиваться, а могу и не прислушиваться, и которые я не всегда понимаю.

Мне приснилась «Победа» зелёного цвета. Откуда я взяла эту машину? Как-то я шла по улице и увидела её. Я ещё удивилась тогда: машина — маленький броневик, отремонтировать, поменять движок и ездить. Я хорошо запомнила цвет этой «Победы» — коричневый. Во сне «Победа» была зелёной. В комнате, которую кто-то снимает под офис в нашей конторе, всё голубого цвета: стены, жалюзи, столы. Даже воздух кажется призрачно голубым. Мы с коллегами вспомнили лекции по курсу инженерной психологии, а именно, в какой цвет должны быть окрашены стены, чтобы люди, работающие в них, чувствовали себя удобно. Может быть, зелёный для меня — это комфортно? Во сне машина перевернулась несколько раз. Я пыталась вызвать скорую помощь и милицию по мобильному телефону. Как-то мне не удавалось это сделать. Когда я, наконец, набрала номер, машина куда-то пропала. «Победа» — это проблема, которая исчезнет сама? Только я не знаю, какая именно проблема. Даже подсознание не говорит мне об этом прямо, одни намёки.

Я давно хотела получить права. Будем считать, что зелёная «Победа» снится к курсам вождения.

Педалей — три. Сцепление, газ и тормоз. Ключ зажигания. Я должна проехать по автодрому пятнадцать метров вперёд и пятнадцать метров задним ходом. Инструктор, Павел Николаевич, сидит рядом. Седеющий кряжистый мужик. Если кавалерист врастает в седло, то инструктор врос в сиденье. Пятнадцать метров вперёд. Пятнадцать метров задним ходом. Вперёд — назад. Вперёд — назад. Инструктор орёт:

— Газ! Сцепление! Сцепление в полик!

Я долго не могла понять, что такое «полик». Оказалось, надо нажать педаль до упора в пол.

Следующее упражнение называлось «змейка». Надо объехать четыре столбика.

Инструктор язвителен. Хочется ответить. Он рассказывает, как пошутил с одним курсантом. Тот язвил в ответ инструктору. Инструктор терпел. Потом, когда курс обучения закончился, инструктор выдал права всем своим ученикам, кроме одного, того самого, который любил поёрничать.

— А мои права? — спросил курсант.

— А вот ваши права, — сказал инструктор и на глазах у курсанта разорвал удостоверение.

По выражению его лица инструктор понял, что шутку надо заканчивать, пока у человека не начался сердечный приступ, и отдал ему настоящие права, целые и невредимые.

Я хочу получить права, с инспектором не спорю и не шучу.

Когда я пришла в контору, Григорий Михайлович спросил:

— Что у вас случилось, Оксана Владимировна?

Я чувствовала себя нормально, одета была, как обычно. Я не говорила ему, что сегодня у меня состоялось первое занятие по вождению. Значит, что-то во мне изменилось.

Мне приснился деревянный футляр из красного дерева. В футляре были фигурные коньки. Во сне я им не обрадовалась — подумала, что лучше бы обыкновенные туфли, в коньках неудобно ходить будет. Вещь, увиденная во сне, наяву означает нечто совсем другое. Коньки могут оказаться чем угодно. По одну сторону явь — по другую сон. Вещь во сне становится символом чего-то в яви. Только ключа к шифру у меня нет. Сон — это сон. Явь — это явь. И неудивительно, что при переходе из сна в явь значение вещей и смысл событий изменяются. Переход из сна в явь не такой резкий, конечно, как прыжок из самолёта в воздух, или в воду с вышки. Вот я лежу с закрытыми глазами, почти не шевелюсь и внимательно смотрю, как я нахожусь в чужой квартире, разговариваю с человеком, который уже умер, летаю, прыгаю с огромной высоты и благополучно приземляюсь, играю на скрипке, хотя наяву никогда не держала её в руках, спасаюсь от убийц, гонюсь за кем-то с кувалдой сама с не очень добрыми намерениями, и ничему не удивляюсь, принимаю происходящее как должное. И вот я просыпаюсь… Я сравнивала не те величины, потому что прыжок из самолёта в воздух происходит наяву, и самолёт, и пространство — оба находятся в реальности. Кто знает, возможно, спящему логика бодрствующего покажется ещё более странной, чем бодрствующему логика спящего. Прыжок из воздуха в самолёт — так будет правильнее.

Я купила сонник. Мне было немножко стыдно. Я даже рассказала продавцу историю о том, что моя подруга, человек со странностями, увлекающаяся астрологией и всякой подобной ерундой, просила меня купить ей этот сонник, если я где-нибудь его случайно увижу. Продавец, судя по взгляду, посчитал меня человеком со странностями, а мифическую подругу — вполне нормальной. Я ехала домой в автобусе и думала о соннике, лежавшем в моей сумке. Достать его я стеснялась, хотя очень хотела. Напротив меня сидел парень со шрамами от угрей на лице. У парня был красный шишковатый нос, алый подбородок. Губы втянуты внутрь. Наверняка ему очищали кровь. Только это мало помогло. Наверняка ему советовали как можно больше заниматься сексом. Да кто же согласится. Вот так выглядит несчастье.

Дома я открыла сонник. Это был не просто сонник, а «Научно обоснованное толкование снов, составленное знаменитым медиумом мисс Хассэ». Первое издание сонника датировано 1912 годом. Я открыла книгу и прочитала: «Аббата во сне видеть — к учёной беседе». Не знаю, видит ли сейчас кто-нибудь аббата во сне. Кто-нибудь вообще знает, как выглядит аббат? Я звоню по мобильному.

— Как выглядит аббат?

— Как все священники.

И правда, увидишь во сне человека, и будешь знать, что он — аббат, как знаешь, что тебе снится именно этот город, а не другой, хотя не видишь ни одной известной улицы.

Отбой. Этот абонент никогда не удивляется моим вопросам. Я познакомилась с ним на последней выставке технических достижений.

Контора в упадке. Его признаки заметны и в рассохшемся паркете, и в осыпавшейся штукатурке, и в старом парке приборов, и в том, что на всех выставках наша контора представлена тем же стендом, что и десять лет назад, и композицией искусственных, изрядно вылинявших цветов. Начальник технического отдела торжественно сдувает с них пыль и просит, чтобы я не оставляла их без присмотра. Я говорю, что не пойду ни на какую выставку позориться со старым стендом, по которому нас уже узнаю´т, и тем более с этими вылинявшими тряпочками, которые совершенно необоснованно называют цветами. Но стенд отвозят на выставку, и я рядом с бледной икебаной сижу за столом, представляю нашу контору. Принимаю независимый вид, будто не имею к стенду никакого отношения. Скоро мне становится скучно, я смело оставляю без присмотра искусственные цветы, даже не надеясь, что их украдут, и отправляюсь гулять по выставке. У соседей слева скоростной Интернет. У соседей справа в наводящее устройство целюсь по живой силе и технике противника, но попасть ни во что не могу — система имитирует движение танка, у меня всё прыгает перед глазами, я прошу остановить это и только тогда, с помощью хозяев экспозиции, разношу в щепки какой-то сарайчик на экране. Ко мне в гости соседи не ходят, их не интересует стенд десятилетней давности. Я решила, что с меня хватит, предупрежу охранников, чтобы присмотрели за искусственными цветами, и пойду домой. Беру сумку и не могу сдвинуться с места. Сама не понимаю, почему. Обвожу взглядом экспозиции напротив нашей — неужели мне так понравилась выставка? В мою сторону смотрел парень лет двадцати восьми — тридцати. На стенд он смотреть не мог — наш стенд вообще никто не замечал. Я оглянулась вокруг — кроме меня смотреть особо было не на кого. У парня было испуганное, я бы даже сказала потрясённое, выражение лица, не такое, как будто он увидел медузу Горгону, а как если бы удивился: «Неужели подобное бывает?» «Э-э-э, нет, — думаю, — не каждый день молодые люди смотрят на меня таким взглядом, посижу здесь ещё».

Парень украдкой фотографировал меня на камеру мобильного телефона. Время подходило к закрытию выставки. Это могло закончиться ничем. Я подошла к парню и наврала что-то об автоматике на его стенде — вот так я познакомилась с Вадимом. Мы обменялись номерами телефонов, теперь перезваниваемся и задаём друг другу вопросы, не имеющие никакого отношения к автоматике. Иногда Вадим просит у меня какую-нибудь техническую консультацию. Тогда мы встречаемся в баре или ресторанчике и обсуждаем проблему, часто одну и ту же несколько раз подряд. Вадим просто забывает, о чём спрашивал, о чём не спрашивал. По-прежнему смотрит на меня испуганными глазами, и мне кажется, что он никогда не решится позвонить просто так. А толкования коньков в соннике не оказалось. Мисс Хассэ не каталась на коньках?

Приснились локоны. Посмотрела в сонник. Локоны означали любовную интригу. Я задумалась — с кем? Вечером явился Саша, как всегда, с обнажённым торсом. На спине вдоль позвоночника татуировка — китайские иероглифы. Саша лишний раз старается повернуться ко мне спиной. Я понимаю, что пока не задам вопроса, лица Саши не увижу. Конечно, я спрашиваю не то, что он хочет услышать.

— Саша, ты знаешь китайский?

— Нет.

— А вдруг у тебя ругательство вытатуировано?

— Этого не может быть.

— Почему? Мастер татуажа знает китайский?

— Нет, но…

— Значит, вполне может быть ругательство.

— Вы всё неправильно понимаете.

— Я правильно понимаю. Мой одногруппник Кузьмин три года оттрубил в морской пехоте. У него на плече была вытатуирована какая-то оскалившаяся крупная кошка. Символ мне понятен. Какая-то фигня по-китайски — это как-то сомнительно.

— Неужели вам никогда не хотелось сделать себе татуировку?

— Для меня татуировка — разновидность граффити. Я не хочу, чтобы на мне писали, как на стене, — и чтобы сменить тему, спрашиваю: — Ну что, не шьёшь больше кольчуги?

Саша неровно дышит к ролевым играм. Вечерами он забегал ко мне за большой иголкой, просил мешковину. Когда я спросила, зачем, он объяснил, что мастерит кольчугу. Из мешковины?! У нас общая кладовая. Я редко ей пользуюсь. А тут мне что-то понадобилось. Я открыла дверь и едва успела отскочить в сторону, как посыпались какие-то деревяшки. Оказалось, это щит и копьё.

— Кольчуги не шьют, их плетут.

Мне, в общем-то, всё равно, главное, чтобы в кладовке копьём не пришибло.

— Я больше не увлекаюсь ролевыми играми. Есть игры и покруче.

Понятно: все деньги, которые Саше высылают родители и которые он зарабатывает в ночном клубе официантом, и свою стипендию он тратит на какую-то новую игру. То-то в последнее время я вижу его в полувоенном обмундировании: высокие ботинки на шнуровке, бриджи цвета хаки, жилет с множеством карманов, рюкзак, и что-то в чехле, похожее на винтовку — я не очень хорошо разбираюсь в оружии. Расспрашивать не хочу — весь вечер придётся слушать о новой игре. Сашу моё молчание не смущает, и он, не дожидаясь вопросов, начинает рассказывать сам, причём заходит издалека — лопочет что-то о французском легионе.

— Саша, тебе в армию надо. Там тебе дадут кирзовые сапоги, и вся блажь у тебя сразу пройдёт, — говорю я.

Саша сердится. Он не хочет продолжать разговор в подобном ключе. Объясняя, зачем явился, Саша показывает мне диск, говорит, что не смог открыть его на своём компьютере. Хочет попробовать открыть на моём. Я не возражала. Взбеленилась моя старенькая бабушка. Она считает своей обязанностью наводить порядок у всех своих детей и внуков. Мы не спорим — если ей необходимо заботиться о нас, пусть заботится. Сегодня она наводит порядок у меня. Вид обнажённого мужского торса перевозбудил её воображение. Кровь бросилась ей в лицо. Бабуля едва не рычала на Сашу, пытаясь выгнать его, фланировала по комнате, всячески показывая, что она здесь хозяйка и не потерпит чужаков на своей территории.

— В гости голыми не ходят, — урчала она и что-то со стуком переставляла, чем-то сердито гремела, словом, издавала угрожающие звуки, которые, по её мнению, должны были напугать Сашу.

В двадцать два часа, когда все средства по изгнанию Саши были исчерпаны, бабушка начала подметать в комнате. Я знаю эту примету: убирать при госте — выживать его. Смешно.

Откуда я знала, что придёт Саша, за сутки до его визита? Я встретила Сашу в подъезде. Должно быть, у меня был очень выразительный взгляд, раз он зацепил Сашу. Нераскрывающийся диск оказался очень кстати. Если допустить предвидение во сне, то сегодня утром я не знала, что Саша пойдёт к друзьям и запишет фильмы на поцарапанный диск, я знала только то, что приснившиеся локоны — к любовной интриге.

Вещий сон. Вещий Олег. Сразу думается о чём-то трагичном. А если сон пророчествует о чём-то обыденном, не выходящем из ряда вон, можно его назвать вещим? В вещем сне неприлично покупать картошку на базаре? Вещий. Откуда-то мы знаем о событиях, которые должны произойти. Подсознание знает.

Я опаздывала на работу… Будильник прозвенел, как дóлжно, в полседьмого, но я решила поспать ещё немного и перевела стрелку на семь. В семь часов не встать оказалось ещё легче, чем в полседьмого. В это время мне снилось, что я опоздала на междугородний автобус. Я вошла в этот автобус. Свободных мест не было, и я присела на обычный стул. Как стул оказался в салоне автобуса — загадка. Потом кто-то сказал, что на вокзале продаётся клубника, дёшево. У меня были командировочные деньги. Я взяла чемодан, чтобы его не украли, и вышла из автобуса. Клубника была действительно очень дешёвой. Я купила полное ведёрко, ягодка к ягодке, все спелые, крепкие, с зелёными листиками, пахнущие июнем. Автобус уехал. Во сне я так же не хочу верить в неприятности, как и наяву, и, несмотря на опустевшую платформу, казалось бы, очевидный факт, подбегала к каждому автобусу, стоявшему на станции, в надежде, что это именно тот, который мне нужен. Что-то похожее я пережила, когда у меня украли кошелёк: пыталась вернуться во времени назад, к точке отсчёта, когда он был ещё у меня, искала его во всех отделениях сумочки, карманах и не находила, и чем дольше не находила, тем крепче удерживала в памяти, как будто можно оттуда вытряхнуть предмет в реальность одним усилием воли. Не получилось ни с кошельком, ни с автобусом. И я проспала. И опоздала на работу. Я спала и знала, что опаздываю.

Мне приснилась лошадь. Белая лошадь. Когда передо мной чистый лист, неважно, на столе или на мониторе, первое слово, которое приходит на ум, — лошадь. Так было уже несколько раз. Несколько лошадей. Без масти, без сбруи, без имён, без подков и без хозяев. Я никогда не ездила верхом. Никогда не бывала на скачках. Никогда не кормила лошадь с ладони. Мне не жаль для лошади хлеба и сахара — у меня лошади нет. Я хотела понять, что я связываю с лошадью? Откуда приходят эти лошади на бумагу? Огромный чёрный зверь на картине Брюллова, и бог с ней, со всадницей; эскизы дерущихся вместе с людьми лошадей у Леонардо в «Битве при Ангиари». Ло-шадь. Бумага гладкая, на ней приятно писать. А что с лошадью-то?

Однажды в пионерском лагере мы дежурили на футбольном поле, и туда забрёл табун лошадей. Пастух появился много позже. Мы успели удивиться, обрадоваться, испугаться: не каждая лошадь позволяла себя гладить — мы не знали, что к ним нельзя подходить сзади. Для нас, городских детей, и кошка, и лошадь были домашними животными. Их надо было гладить. Мы и гладили — по мордам, крупам, ногам, бокам. Лошади шарахались от нас, взбрыкивали, фыркали, но никого не ушибли, не толкнули, не укусили, только пыль подняли. Кусались жеребята, совсем, как щенки, тянули за подол платья и мотали при этом головами из стороны в сторону.

Мой прадед по материнской линии в гражданскую воевал в дивизии Будённого. У прадеда был вороной конь. Он не раз спасал прадеду жизнь, выносил из сечи. Мне трудно это представить: люди, с саблями, в лаве (я и нож-то кухонный беру с опаской, боюсь пальцы порезать, когда крошу капусту; а они наоборот, причём не себе, и не пальцы, они людей в капусту…); со времён Леонардо ничего не изменилось, и кони так же дрались вместе с людьми, и сто, и шестьсот лет назад. Вороной почуял засаду, шарахнулся в сторону от пулемёта, спас прадеда. На войне убивают не только людей. Вороного смертельно ранили, конь плакал, прадед плакал, и сам пристрелил его.

По папиной линии в нашем роду был Мыкола-конокрад. Уж не знаю, какой водой, на каком киселе приходился мне этот предок, давно дело было, о Мыколе моему отцу его дед рассказывал. Я тоже люблю эту историю. Кто-то спросил у меня о Мыколе — цыган, что ли? Коней не только цыгане сводили. Таланты разные бывают, кто-то картины маслом пишет, а кто-то карманы щиплет. Как уж Мыкола коней сводил — не знаю, никто не знал, потому что Мыколу ни разу не поймали на горячем. В округе известно было, кто коней уводит. Пропал конь — дело рук Мыколы. Мужики Мыколу хватают и ведут в церковь, чтобы он на Библии поклялся, что не крал коня. Мыкола кладёт руку на Библию и громко говорит: «Не крал». Потом, когда страсти поулягутся, мужики Мыколу в кабаке стыдят: «Ты ж на Библии клялся! А все знают, что ты коня свёл!» На что Мыкола всегда отвечал: «Я громко говорю — не крал. А тихонечко — крал. А Бог, он всё слышит».

Наверное, так бывает: для человека очень много значат, например, лошади, а он и не подозревает об этом.

— Лошадь — ко лжи, — говорит бабушка.

Где-то я читала, что человек врёт в день чуть ли не сто раз, не помню точно. Каждый, кто со мной разговаривает, обманывает меня. И ещё читала, что человек не создан для вранья, потому что у него изменяется кровяное давление, учащаются пульс и дыхание. Не создан, но почему-то врёт. Лошадь должна сниться человеку каждую ночь. Табун лошадей. У мисс Хассэ в соннике нет толкования слова «лошадь», но есть толкование слова «конь». Я не помню, конь мне снился или лошадь. У мисс Хассэ конь снится к успеху и победе. У моей бабушки лошадь — ко лжи.

Мне ехать в командировку в маленький город, где почти все жители работают на огромном химическом заводе.

— Ну вот, лошадь тебе и приснилась. Поедешь, — бабушка расставляет ассоциации по мере их поступления. В следующий раз лошадь увидеть во сне будет к покупке или встрече.

Ночью в поезде мне приснился мультяшный персонаж — лисёнок, ходивший на задних лапках, в штанишках и курточке. Окружающие ничуть не удивлялись ему, разговаривали с ним, как будто он был одним из них. Вот что делает с людьми компьютерная графика. Думаю, лет двадцать назад такой сон был просто невозможен. Эпоху назад. Искать в соннике значение сна с мультяшным персонажем было бессмысленно. То, что снится нам, не могло присниться жившим в 1912 году, и наоборот, нам никогда не увидеть их снов, разве что старую кинохронику, где мир чёрно-белого цвета, и люди не ходят, а скачут как сумасшедшие. Но что-то же общее осталось. Арбуз снился и тогда, и сейчас, бабочки снились, вода, гром, дождь, жемчуг, зеркало, иголки, колокола, лодки, молоко, ножницы, огонь, платья, радуга, серьги, толпа, усы, флаги, хлеб, цепи, часы, шкафы, щенки, экзамены, юбки, яблоки. Сто лет назад яблоки снились к неудачному супружеству, раздору. Если человек состоит в супружестве, и ему приснились яблоки, то оно неудачное. А если не состоит, то они привиделись к раздору. Кажется, я в выигрыше — редкий случай. Раздор лучше неудачного супружества.

Я в первый раз приехала на этот завод. Цель моей командировки — осмотреть оборудование. Главный инженер выделил мне помощника, чтобы он провёл меня по нитке производства и показал всё, что я попрошу, в том числе паспорта на аппараты: насосы, реакторы, теплообменники.

Завод убитый. Он работает в каких-то конвульсиях. Колонное оборудование смонтировано в восьмидесятом году. Всё старое, изношенное, проржавевшее. В одном из цехов обвалилась стена. Ремонтировать не стали: часть кирпичей использовали для ремонта других цехов, часть свалили в кучи и оставили среди металлических ферм под открытым небом. На этом фоне удобно снимать триллер, войну — какое-нибудь несчастье. Деньги — к деньгам, разруха — к разрухе.

Мой помощник был очень раздражён. У него — своя работа, и ему не улыбалось целую неделю устраивать мне экскурсии по заводу. Сначала он надеялся, что я халатно отнесусь к своим обязанностям, потом понял, что ему всё-таки придётся осмотреть со мной каждый цех, подняться на каждую отметку, ответить на каждый вопрос. Затем появились шоколадки. Каждое утро мой помощник вручал их мне с той же серьёзностью, с какой вручал паспорта на оборудование. Я даже хотела сказать ему, что в его обязанности не входит кормить меня шоколадом. Потом наступил последний день командировки, надо было напечатать акты и подписать их у главного инженера. Я едва нашла свободный компьютер в заводоуправлении. У меня уже был билет на поезд. Он останавливался на крохотной станции ровно в двенадцать ночи и через одну минуту отправлялся. В этом было что-то символическое: пробьёт полночь, и если я не успею сесть в поезд, то застряну здесь навсегда. Человек способен думать о чём-то постороннем не более трёх минут, дальше его мысли возвращаются к собственной персоне. Три минуты я думала об актах, три минуты о том, что вдруг проводник проспит станцию — это когда стоянка поезда десять минут, можно проспать и спохватиться, и вскочить, и побежать, и открыть тамбур, а за одну минуту просто не успеешь всего этого сделать.

Файл исчез, а с ним и два часа работы. Набирать текст заново не было времени. У кого бы я ни спросила на первом этаже, где можно найти системщика, отвечали: «Наверху». На втором этаже — «наверху». На третьем — «наверху». Я нашла системщика под самой крышей. Он сидел в помещении, похожем на жилой чердак или мансарду, — большой комнате с деревянными стенами, вдоль которых были укреплены широкие строганые полки, скорее всего местного производства. На полках лежали современные микросхемы и узлы от древних вычислительных машин, по ним можно было изучать историю развития компьютеров; наверное, вещи всё нужные. Системщиком был дяденька лет под пятьдесят, что показалось мне странным, потому что до сегодняшнего дня я видела только молодых системщиков. Я стала объяснять ему, что файл исчез, а срок командировки заканчивается… Не знаю, от чего такого важного я его отвлекла, но он разозлился, стал кричать, что у него нет времени, будто надеялся, что я испугаюсь его воплей и убегу. Только мне некуда было бежать — файл, акты, билет на поезд. Системщик шумел, а я тихонечко сидела на низком подоконнике огромного окна и смотрела на небо, потому что пейзаж внизу был безобразный — кучи кирпича и металлические фермы. И тут пришёл мой помощник, спросил о чём-то системщика, поискал что-то на полках, сел рядом со мной на подоконник. Системщик замолчал и уткнулся в компьютер. Я попрощалась с моим помощником вчера и не понимала, почему сейчас он сидит рядом со мной: оборудование мы уже осмотрели и меня никуда больше не надо сопровождать. Он протянул мне плитку шоколада. Я ела шоколад и думала, почему мой помощник не уходит, он всегда казался очень занятым человеком, что — сегодня делать нечего? И как он меня нашёл? Утром я не пришла за ним как обычно, и он отправился в заводоуправление, спрашивал, не видел ли кто меня. Ему отвечали, что я искала системщика… Постепенно до меня дошло: мой помощник привык ко мне чуть-чуть больше, чем следовало, и ему, судя по несчастному выражению его лица, было отчаянно жаль, что я уезжаю. Системщик отыскал мой файл, распечатал его. Мы с моим помощником сидели на подоконнике. Потом я подписывала акты у главного инженера, сдавала пропуск, собирала вещи в гостинице. Мне не было до моего помощника никакого дела, но я сожалела об истории, которая не произошла. Не могла произойти, чего-то не хватало. Думая о моём помощнике, я испытывала недоумение, относившееся даже не к нему лично, а вообще, ко всем — почему так происходит? — и лёгкое разочарование от незавершённости действия, из-за наброска, который, как и чьи-то чувства, пропал зря. Я записала в соннике: мультяшного персонажа увидеть во сне — к встрече с человеком, к которому относишься как к мультяшному персонажу.

На станцию я приехала за полчаса до прихода поезда, и у меня было время постоять на пустом перроне, посмотреть на одноэтажный домик с тёмными окнами — назвать его вокзалом у меня язык не поворачивался, — оглянуться в сторону завода. Из труб валили густые белые столбы дыма, хорошо видные на фоне чёрного неба; как будто завод должен был буквально вылететь в трубу: сначала в дым превратится оборудование, потом стены. Утром останутся горы извести и соды.

Показались огни локомотива. Полночь. Я слышала, что помимо корабля-призрака существуют поезда-фантомы. Этот поезд был настоящим. Фантомом казался вокзал. И у меня была всего одна минута, чтобы убраться отсюда.

Огни локомотива, магазин — я покупала что-то нужное, красивое, за мной кто-то гнался, но я успешно уходила от погони, не прекращая делать покупки; парень с угрями на лице, которого я видела несколько дней назад, и секс, не с ним, с кем-то привлекательным. Лица мужчины я не видела, не он отворачивался — я сама закрывала его лицо ладонями. Это после визита Саши с обнажённым торсом? Ну, локомотив — понятно, я радовалась, что вернулась из того маленького городка, куда ездила в командировку, и готова была каждую ночь переживать это чувство заново. С магазином тоже всё ясно. А как мне узнать, кто обнимал меня во сне? Я не видела его лица, но он мне очень, очень нравился, я это хорошо помню.

— Вадим, надо поговорить, — звоню я абоненту.

— В шесть часов в баре «Париж».

Я прихожу ровно к шести. Вадим уже в баре. Он сидит лицом к входу, и выражение лица у него такое же, как тогда, на выставке. Я легко читаю его радость и удивление. Это я — радость. Это я — удивление. Чем ближе я подхожу к Вадиму, тем сдержаннее становится выражение его лица. Мы здороваемся. Я усаживаюсь напротив него.

— Ты никогда не думал открыть своё дело?

— У меня уже есть фирма, — отвечает он.

Партнёра по бизнесу я не нашла. Остаётся выяснить, не его ли лицо я закрывала во сне руками. Определить это можно, только сравнив ощущения во сне и наяву. Если я сейчас протяну к нему руку, чтобы дотронуться до него, он покроется изморозью. А сам протянуть руку ко мне он никогда не решится. А слов и интонаций, чтобы сказать мне об этом, у него нет. Вадим сидит с отсутствующим взглядом, обращённым в себя, как будто чувство, которое он пытается выразить, настолько невнятное, что не имеет названия, потому что появилось раньше, чем слова, и все попытки изобразить его заканчивались у первобытных скульпторов созданием пузатого истукана без лица.

В чашке кофе плавают крошки шоколада, насыпанные в виде сердечка. Нам это не поможет. Мы так и будем перезваниваться, задавая друг другу неожиданные вопросы. Недавно он позвонил мне в двадцать три двадцать и спросил глубину Марианской впадины. В тот раз я не вспомнила. Наверное, хотела приберечь повод для того, чтобы потом самой позвонить и ответить.

— Одиннадцать километров двадцать два метра, — говорю я ему сейчас.

Этот сон уйдёт примерно на такую же глубину. Не все сны сбываются.

Мы — я, Дима и Вектор — зарегистрировали фирму. Легко сказать — зарегистрировали. Время, деньги, нервы, хлопоты. Я придумала название фирмы — «Проект». Дима настоял, чтобы фирма была зарегистрирована на его имя. Я не возражала. Вектор — генеральный директор. Я не тщеславна, я — меркантильна. Главное, что прибыль мы будем делить на троих, как водку. Расходы на регистрацию мы тоже должны были оплатить втроём. В последний момент выяснилось, что Вектор забыл деньги дома. Возвращаться — плохая примета. Я одолжила ему триста тридцать пять гривен. В этот же день мы заказали печать. Хороший выдался денёк, солнечный.

У Виктора и Димы планы. Дима рассказывает мне, что не хочет раздувать штаты фирмы, и пятидесяти служащих будет вполне достаточно. Вектор говорит, что у него на примете есть бухгалтер, очень способная девочка, его давняя знакомая. Дима вообще рассуждает так, как будто у него уже всё есть — и офис, и оргтехника, и люди, и подписанные договоры, и прибыль. Он где-то прочитал о такой модели поведения, сам додуматься не мог. Наверняка в какой-то книжонке из серии «Как стать успешным и богатым»: «Ведите себя так, как будто у вас уже есть миллион».

Я задумывала наше предприятие как фирму, которая будет делать все работы под ключ: проект, поставку оборудования, монтаж, пуско-наладку. Например: мы заключаем договор с заводом на поставку оборудования; завод делает стопроцентную предоплату; я, как дилер фирмы, которая продаёт оборудование, покупаю его дешевле; тридцать процентов разницы кладу в наш карман. Дело за договором. А пока есть небольшая работёнка, и чтобы её выполнить, совсем не обязательно пятьдесят человек, мы втроём справимся. Нужен проект для сети магазинов. «Сеть» — громко сказано: четыре маленьких магазинчика. Деньги хозяин платит небольшие, но ведь надо с чего-то начинать.

Вектор пропал. Он очень занят, ни минуты свободной. Его просто разрывают на части. Как только у него появится время, обязательно поможет мне. С Димой произошло что-то ужасное. Он поверил в то, что у него есть миллион, и разговаривает со мной сквозь зубы.

— Есть работа и работа, — поучает меня Дима. — Браться стоит только за солидный проект. Мы не будем распыляться по мелочам.

Ты не будешь, а я, пожалуй, распылюсь.

Он рассказывает о конкурсах на автосалон и на торговый центр.

— Конкурс будет через сто лет. Он от нас никуда не денется. Не факт, что мы его выиграем. А проекты — несколько линий начертить, — я уговариваю Диму тоном, каким разговаривают с идиотами и детьми. Ошибка.

— Директор я. Мне решать.

Я не верю своим ушам. Глазам, глядя на его важную физиономию, я давно отказываюсь верить. Теперь стою и смотрю, как он величаво удаляется по коридору. Я сделала бы проекты сама, но хозяину магазинчиков нужны официальные документы, с печатью, а она у Димы, и он мне её не даёт.

Позвонил Володя:

— Знаю-знаю, фирму открыли. Молодцы, поздравляю.

Я Володе ничего не говорила. С Вектором он едва знаком. Значит, Дима похвастался.

— Красивая у вас печать, — говорит Володя.

Мне страшно представить, что Дима ему наговорил. Печать показывал. Густо нашлёпал оттисков на листе форматом А4 с двух сторон, в ежедневниках, на папках и других канцелярских принадлежностях, у Володи их много.

Во сне всё возможно. Только почему-то существуют какие-то ограничения. Во сне я летаю, но недалеко. Мой полёт бывает коротким, как прыжок кузнечика. Я не боюсь высоты, но летаю низко над землёй. Похоже, я просто не могу представить большие расстояния или вид города сверху. Я же видела всё это в реальности. А во сне не вижу. Утверждают, что можно сконструировать свой сон, заказать его, как фильм в кинотеатре. Придумать наяву, что желаешь увидеть во сне. Может быть, у кого-то так и получается. Я смотрю во сне то, что показывают, не выбираю. Мне приснились две больших кошки. Одна из них — размером с леопарда, вторая похожа на рысь. Обе кошки бежали в мою сторону. Мне было страшновато. Я стояла перед входом в какое-то здание. Дверь, ведущая в огромный холл, открыта. В нём люди. Несомненно, когда-то я видела его, но времени вспомнить, где и когда, — даже во сне не хватило. Кошки бежали прямо на меня. Одна из них ворвалась в холл, перемахнув через меня. Вторая прыгнула мне на грудь, но не поранила когтями, а улеглась на плечах. У неё был очень мягкий и пушистый мех. Должно быть, ночью моя кошка залезла мне на грудь, и ощущения мягкости и тепла кошачьего меха из реальности прорвались в сон. Я спала, но не была слепа, я знала, что рядом со мной моя кошка. В соннике кошки трактуются как лживые друзья. На следующий день мне пришло sms: меня пригласили выпить пива на открытой площадке в парке. Их нельзя назвать лживыми друзьями. Они просто не друзья мне, так, приятели. Евгений, Лена, Вита и Юра. Где истина? — кошки снились мне потому, что моя кошка легла мне на грудь, или потому, что мне должны были позвонить недрузья? Мы сидим в кафе, пьём пиво. Когда-то они молодыми специалистами пришли работать в нашу контору. Отработав положенное время, чтобы подтвердить диплом, и чему-то научившись, мои приятели разбрелись по частным фирмам. Они что-то рассказывают мне о своей жизни. Я рассеянно слушаю. Мне не интересно. Это я должна была присниться им кошкой.

Каждый день я усаживаюсь за письменный стол и, освобождая место для локтей, раздвигаю в стороны книги и отчёты, с которыми работала накануне. Стопки из книг и отчётов постепенно растут, они уже не такие ровные, какими были. Я добавляю к ним папки. Разыскиваю какой-то документ. Делаю записи, примостив лист бумаги прямо на папку. Читаю, пью чай или кофе, протягиваю руку и, нащупав ровную поверхность, ставлю чашку на книгу. Ручку, карандаш, степлер мои пальцы находят сами. Телефон звонит под журналом. И однажды я замечаю, что на моём письменном столе беспорядок. Вчера не замечала, а сегодня замечаю, словно в моём сознании установлен какой-то ограничитель, пропускающий определённое количество папок, журналов и канцелярских принадлежностей, — не знаю, какой именно; возможно, это то обстоятельство, что мне уже негде положить локти. Однажды я замечаю, что на колбах, стоящих на полках, довольно толстый слой пыли. Не за одни же сутки он образовался. Я скользила по ним взглядом каждый день, и вот однажды я посмотрела на них довольно внимательно. Что заставило меня это сделать, какой барьер я установила для пыли на колбах? — наверное, они не блестят. Однажды я не замечаю блеска стекла и только тогда вижу пыль. Удивительным образом мы видим и слышим только то, что хотим.

Мои приятели рассказывают о девушке, которая недавно устроилась в нашу контору. Я знаю, о ком они говорят. Её зовут Лизой, она работает в соседнем отделе. Надо же, они уже полгода как уволились, а продолжают жить жизнью конторы. С какого-то момента я начала слушать.

Лиза лежала в больнице. У девушки было что-то с кровью. Они ходили проведать её. Принесли апельсины, на большее их фантазии не хватило. Бледная и подавленная Лиза равнодушно перебирала апельсины и постоянно повторяла, что не может долго лежать в больнице, потому что должна помогать родителям, у которых до сих пор чёрно-белый телевизор, и делать ремонт в квартире у своего парня.

Я не всё понимаю в этой истории. Родители у Лизы довольно молодые люди. Им по сорок семь лет. Почему им надо помогать? И при чём здесь чёрно-белый телевизор? Она должна купить им цветной, что ли? Почему Лиза делает ремонт?

Недрузья объяснили мне, что Лиза и её парень живут в квартире его мамы. Он сейчас не работает. А ремонт надо делать в другой квартире, чтобы переехать от мамы, но парень Лизы не торопится, и вечерами после работы Лиза делает ремонт сама.

Она выписалась из больницы и пришла в контору. Лечиться дальше Лиза не может. А как же, надо помогать родителям, делать ремонт и купить своему парню ко дню рождения новый мобильный телефон. Это замечательно, но её крошечной зарплаты и силёнок вряд ли на всё это хватит. Так и вышло. Две недели Лиза ходила в контору с температурой тридцать восемь и снова загремела в больницу. И опять, проведать её ходили только сослуживцы.

Лиза постоянно боится кому-то не угодить. В больнице она спрашивала, не обижаются ли сослуживцы на неё за то, что она болеет. В конторе она переживала, если руководитель группы находил в её чертежах ошибки, огорчалась, когда кто-то из коллег был просто не в духе и не хотел разговаривать, и искательно заглядывала всем в глаза. Вот так же, наверное, она заглядывает в глаза своему парню, его маме, своим родителям. И периодически попадает в больницу.

Лиза не понравилась мне с первого взгляда. Она показалась мне некрасивой, бесцветной. И одевалась она небрежно. Я не смогла сразу сказать, в чём выражается эта небрежность. Платье, облегающее фигуру Лизы, было или порядком поношено, или давно не стирано, а может, я мельком увидела пятно на ткани или перхоть у неё на плечах. Я была уверена, что с Лизой всё в порядке, просто она неряха. Как оказалось, я заметила неблагополучие, но не смогла его распознать. Это была бесцветная, пресная, тусклая девушка без блеска во взгляде и волосах. Она щебетала с подругой об общих знакомых. В голосе Лизы было что-то неестественное, какое-то позёрство, фальшь. Я отметила три признака: некрасивая, неестественно весёлая, неряшливо одета. Но угадать катастрофу я не смогла. Оказалось, не блёклая, а бледная, потому что серьёзно больна; наигранной светскостью она просто прикрывала своё отчаянье; а платье, облегавшее фигуру, подчёркивало не изящество, а худобу, это не оно было несвежим — это кожа у Лизы была пергаментного цвета.

Я могла бы рассказать им другую историю. Она произошла немного раньше, чем Лиза устроилась к нам на работу. Возможно, у этих двух историй мало общего, но я услышала вторую только потому, что знала первую.

Вся история жизни Галы — это цепочка неудач. Я не могу, конечно, перечислить все, только те, что помню. Однажды она купила лакированные, чёрные, с золотистым плетением босоножки. Чёрный «Кадиллак» с позолочёнными дверными ручками — это было примерно то же самое. Босоножки задержались у Галы на целый вечер — на следующий день она пыталась от них избавиться.

— Очень неудобные босоножки. Будут натирать ноги, — пожаловалась она мне.

— Чем ты смотрела, когда покупала их? — то ли спросила, то ли ответила я.

— Не хочешь купить их у меня?

— Зачем они мне?!

— Предложи кому-нибудь на работе, — Гала протянула мне босоножки.

Ситуация повторялась не раз. Я босоножки взяла, чтобы не обидеть Галу. Но и сотрудниц босоножками мучить не стала. Они пролежали у меня двое суток, и я вернула их Гале.

Наступила зима. Я купила сапоги, пришла к ней похвастаться. Гала смотрела, хмурилась.

— Можно было бы купить новую стиральную машину или телевизор, — сказала она мне.

— Можно, — согласилась я, разглядывая в зеркале отражение своей ноги, затянутой в высокое узкое голенище.

Гала купила зимние сапоги. Дорогие. Обычно люди радуются покупкам. Гала выглядела уныло. Очень скоро у сапог оторвались каблуки. Каким-то образом ей удалось выбрать единственную бракованную пару из всей партии. С гарантийным талончиком, сапогами и каблуками Гала вернулась в магазин. В магазине ей предложили выбрать другие сапоги или вернуть деньги. Она выбрала деньги и отправилась в какой-то сомнительный магазинчик. Там она увидела полусапожки. Их цена была гораздо ниже, чем у сапог. Продавец утверждала, что обувь кожаная. Два условия совпали. Гала купила полусапожки. Вечером она вернулась с работы, позвонила мне и пожаловалась, что ноги «горят» в новой обуви. Я пришла к ней и объяснила, что полусапожки сшиты из кожзаменителя. Опять пришлось идти в магазин и возвращать обувь. Гала купила дешёвые грубоватые сапоги в каком-то обувном кооперативе. В них и ходила несколько сезонов. Летом носила шлёпанцы, произведённые в этом же кооперативе. Подруга Галы подарила ей на день рождения итальянские босоножки. Они лежали в шкафу в коробке. Очень красивые. На вопрос, почему Гала не надевает новые босоножки, она отвечала, что они неудобные. У Галы была высокая зарплата — она работала в туристической фирме. Гала помогала матери и семье младшего брата. Гале было удобно только в старых сапогах.

Она предпочитала практичную верхнюю одежду. В коротеньком болоньевом пальто было легко бегать по городу. Деньги, отложенные на шубу, можно отдать брату. У него дочь родилась.

Зимой случаются морозы, и в болоньевом пальто, даже если очень быстро передвигаться, бывает холодно. Можно попросить у шефа зарплату за месяц вперёд. Добытых денег хватало на мутоновый полушубок или длинную синтетическую шубу.

— Покупай полушубок. Он всё-таки из натурального меха, — посоветовала я.

— Возьми белый, — советовала вторая подруга, — о тебе будут говорить «Снегурочка, честны´е берендеи».

Гала долго думала. В мутоновом полушубке она выглядела как-то несолидно. Он был белый, маркий, после каждого сезона его придётся отдавать в химчистку. У Галы очень сильно мёрзли колени в болоньевом пальто. Шуба из чёрного синтетического меха была длинной, до пят. Гала выбрала шубу.

Гала очень боялась грабителей. Шубу сшили будто специально для того, чтобы в ней невозможно было бежать. Но шансы удрать всё-таки оставались, если не нарушать советов милиционеров «как надо себя вести, чтобы не подвергнуться нападению». Гала возвращалась домой поздно вечером, по неосвещённой улице, по дорожке, расположенной между двумя детскими садиками. Слева и справа — забор. Неудивительно, что именно в этом месте её поджидал грабитель. Их интересы совпали. Он искал, кого ограбить. Пришла Гала. Он приставил нож к её горлу и вырвал у неё сумку. Она помнила, что у неё в сумке лежат ключи от офиса и сейфа.

— Ключи отдай, — потребовала она.

Грабитель держал сумку. Гала открыла «молнию». Сунула в сумку, которую держал грабитель, руку, каким-то чудом сразу нащупала ключи, рывком вытащила их. Длилось это действие секунды. Гала осталась стоять со связкой ключей от офиса в руках. Грабитель убежал. Каждый из них добился, чего хотел. В произошедшем Гала обвинила шубу.

Подруга Галы сшила у портнихи зимнее пальто. Пальто было длинное, английский силуэт, зелёный драп, тёплая подкладка. Ткань, фурнитура и работа обошлись недёшево, но стоило такое пальто гораздо дешевле, чем в салоне модного кутюрье, а выглядело не хуже. Гала имела весьма слабые представления о крое и шитье. Она нашла в журнале модель и, не посоветовавшись с портнихой, купила ткань — такую, чтобы пальто вышло практичным, чтобы его можно было носить в дождливую погоду. Портниха сказала ей, что для фасона, который выбрала Гала, купленная ткань не годится, нужна другая — мягкая, легко ложащаяся фалдами. Опять же, отреза ткани, купленного Галой, не хватит на пальто, потому, что его до´лжно, тут портниха употребила совершенно не понятный термин, «раскроить по косой». Гала настаивала на фасоне, который выбрала. Она хотела новое пальто. Портниха хотела заработать деньги. Она сшила Гале пальто. Оплату за работу взяла вперёд. Она налила Гале рюмку водки и со словами «а я предупреждала» вручила пальто. Видимо, портниха накануне долго думала, как его отдать клиентке. Гала примерила обновку. Это было жестокое зрелище — ткань, вместо того, чтобы лечь в изделии мягкими фалдами, торчала, приняв конусообразную форму ёлки. Портниха развернула за плечи ошеломлённую Галу, подтолкнула её к выходу и закрыла за ней дверь. В подъезде Гала сняла новое пальто, надела старое.

Новое пальто Галы так и висело у неё в шкафу. Выбросить жалко. Надевать — она один раз надела его, чтобы услышать, что я скажу о нём. Я ничего не сказала — закрыла лицо руками и затряслась в беззвучном хохоте.

У Галы не складывались отношения со стоматологами. Она их боялась. А зубы сами по себе не восстанавливаются. Гала была очень занята и откладывала визит к стоматологу до тех пор, пока у неё не появлялась острая зубная боль, которая была сильнее, чем страх перед врачом. В страхе, уверенная, что сейчас её искалечат, Гала входила в кабинет стоматолога. Она никогда не слышала о теории информационного поля. Однажды стоматолог, пломбируя канал глазного зуба, очень старался и вывел пломбировочный материал в надкостницу. С этого всё и началось. Или с усталости Галы. Причин может быть несколько, все не отследить. Фирма, где работала Гала, была маленькая. Сотрудников — наперечёт. Каждый на виду. Постоянно надо было доказывать шефу свою профпригодность. Периодически он увольнял одних и нанимал других менеджеров. Они хотели зарекомендовать себя и готовы были выполнять работу как свою, так и чужую. Брат Галы и его жена сидели без работы. Гала должна была им помогать.

Шеф был трудоголиком. Работал до обморока сам и заставлял так же работать других. Приходил в офис в восемь утра, уходил в восемь вечера. Фиксированного перерыва на обед не было. Обедали впопыхах, по очереди, пока не было клиентов. Если они шли чередой, сотрудники фирмы оставались голодными. Шеф не любил ездить в отпуск сам и был уверен, что его служащие в отпуске тоже не нуждаются. Два года подряд Гала вообще работала без отпуска. Очень хотелось отдохнуть.

С шефом её связывала давняя дружба. Когда-то они вместе работали в другой туристической фирме. Когда он создал свою, то предложил Гале место. Она согласилась. Гала была адски трудоспособна. Как-то она намекнула ему, что неплохо бы повысить ей зарплату. Он сказал, что друзьям всегда рад помочь, повысить зарплату — пожалуйста, только есть лучший вариант — Гала будет получать определённый процент от прибыли. Гала согласилась. Когда пришло время выплатить помимо зарплаты обещанный процент, шеф сказал Гале, что пока деньги останутся у него, а когда накопится приличная сумма, он отдаст её целиком. Гала согласилась.

На этом фоне она покупала обувь и лечила зубы.

Может быть, её могла спасти любовь…

Со своей личной жизнью Гала расправилась ещё жестче, чем с собственными зубами, — выбрала не того парня, а когда у неё с ним всё-таки начали складываться отношения, испортила их, мотивируя это тем, что видит все его недостатки. После она страдала. Ситуация патовая.

Неудивительно, что история болезни Галы началась именно с похода в стоматологическую клинику. То, что произошло далее, можно сравнивать с цепной реакцией. Пломбировочный материал в надкостнице, гайморит, который долго не могли определить, иглотерапия, которая спровоцировала болезнь, прокол в клинике, а заодно неудачная операция на челюсти. Повторная операция. Головные боли, незаживающие швы. Можно было выбирать между протезированием зубов или каким-нибудь другим заболеванием. Врачи обнаружили у Галы невралгию, ослабленный иммунитет. Она сдавала анализы. Иногда нам казалось, что ей нравится это делать. Довольно интересное занятие — в каждой больнице разные результаты, волнующее ожидание. Наконец, у Галы появилась доброкачественная опухоль. Люди после подобных плановых операций проживают долгую жизнь. Но у Галы появилась аллергия, на наркоз в том числе.

Гала не работала больше года — болела. Сперва за ней приехала ухаживать старенькая мама. Потом позвонила невестка и сказала, что хватит лежать в больницах, всё равно лечение не даёт никаких результатов, да и денег уже нет. Она была практичным существом. Гала напомнила шефу об обещанном ей проценте. Он сказал, что фирма понесла убытки из-за того, что за Галой сохраняли место, и эти деньги как раз их покрыли.

Гала уехала жить к брату. Какое-то время я не знала, что с ней, — она не подходила к телефону. Потом приехала её мама и рассказала, что Гала лежит в психиатрической лечебнице.

Там строгий режим. В лечебнице, из которой не выпускают, лежала маленькая тоненькая женщина, называвшая себя, как Дали свою жену, — Галá. Наша Галá весила двадцать девять килограммов. Она отказывалась от еды. У Галы глубокая депрессия. Её депрессия имела массу — двадцать девять килограммов. Гале сорок лет. Из сорока вычесть двадцать девять будет одиннадцать. Гале надо было набрать одиннадцать килограммов для того, чтобы её возраст равнялся весу. О чём думала Гала? Её мысли были тяжелее, чем двадцать девять килограммов. О чём же она думала? Я знаю только, что она лежала лицом к стене. Мы желали ей выздоровления, от депрессии ведь не умирают.

Как-то проходя мимо блошиного рынка, я увидела куклу-марионетку. Это был рыцарь в жёлтых доспехах. Они блестели. Лицо рыцаря было скрыто под забралом. Кукла могла бы мне пригодиться. Я водила бы рыцаря за ниточки. Он говорил бы со мной моим голосом. Рыцарю в жёлтых доспехах досталось от жизни. Его не раз ремонтировали. Это был собеседник, умудрённый опытом. Могла бы и не пригодиться. Я даже не спросила цену куклы. Прошла мимо. Теперь я не могу забыть этого рыцаря. Он для меня — возможность, мимо которой я прошла. Это была ошибка. У ошибок есть лица. У этой — лицо куклы-рыцаря. Когда я увидела куклу, у меня была возможность поступить так, как я хочу. Пригодилась бы мне кукла, не пригодилась — я хотела её купить. Моей натурой стали практичность и трезвый расчёт. Я не слышу себя. И теперь в куче хлама, который хранится в моей памяти, лежит кукла, а я даже лица её не разглядела за забралом и не знаю, есть у рыцаря лицо или нет.

В палату к Гале врачи не пускали посетителей, но ей разрешали гулять в больничном саду. Я могла бы принести ей эту куклу. В последнее время Гала была ко всему безучастна. На вопросы отвечала коротко: «да» или «нет». Возможно, рыцарю она ответила бы иначе. Ведь вызвал же он у меня какие-то эмоции, может, вызвал бы и у неё. Но я подумала: «Идти в психиатрическую лечебницу с куклой…»

А Гала умерла. За две недели до смерти она мне приснилась. Во сне мы с ней обнялись и заплакали.

Теперь, когда я вижу бледное лицо Лизы, думаю о Гале. Нет, мне не снится ни одна, ни другая. Этот кошмар переместился в реальность. Гале я ничем помочь не смогла, а Лизе не хочу. Я к ней совершенно равнодушна. От сложившейся ситуации веет какой-то навязчивостью. Мне кажется, что если сейчас из моей жизни исчезнет Лиза, то на её месте появится кто-то третий, такой же нелепый и больной, и так будет продолжаться до бесконечности, пока я не разорву эту связь, причины которой понять не в состоянии. Вопрос — как это сделать?

Я не знаю, зачем люди ходят на блошиные рынки. Слышала рассказы о том, как кто-то купил там что-то ценное, но не особенно этому верю. На блошином рынке я ничего, кроме старых мельхиоровых ложек, виниловых пластинок, потускневших бус, потрёпанных книг, стоптанных туфлей и надежды хозяев товара всё это продать, — не вижу. Наивно полагать, что кукла-рыцарь до сих пор там. Это как забыть в парке на скамейке какую-то вещь, прийти через месяц и найти её на том же месте.

И вот чудо происходит. Рыцаря до сих пор не купили, он по-прежнему висит среди велосипедных колёс и цепей. Я покупаю его. Он совсем такой же, каким я его помнила, не лучше и не хуже. Очень осторожно держу его в ладони. Ручки и ножки рыцаря висят вместе с ниточками. Я боюсь повредить его. Вдруг он рассыплется. И не решаюсь поводить его за ниточки, боюсь, что запутаюсь в них. Оказывается, на блошиных рынках всё-таки что-то покупают.

Час назад я знала, что нужно делать — купить куклу. Она у меня в руках. Я хорошо представляла, как приду с куклой в больницу к Гале, мы с ней дружили пятнадцать лет, и она не удивлялась моим поступкам. Как подойти к Лизе с куклой-рыцарем я не знала, но особенно не задумывалась над этим, надеясь, что решение найдётся само собой.

В отделе я спросила, где Лиза. Мне ответили, что она курит на лестнице. Поднимаюсь туда. Дымно. Приятельница Лизы что-то рассказывает ей с фальшивым оживлением. Слушать тошно, как Лиза в ответ вымученно смеётся. Мне бы повернуться и уйти, но в руках у меня кукла. Её ножки и ручки безжизненно болтаются. Мне вдруг стало отчётливо ясно, что себе я эту куклу не оставлю, она мне просто не нужна. Да не хочу я никого спасать… И не моя вина, если кто-то не знает, что ему делать со своей жизнью. Я сую куклу в руки Лизе. Её неестественный смех обрывается. Сбегаю вниз по ступенькам.

Если мне когда-нибудь приснится кукла-рыцарь, это будет к депрессии.

Вместо рыцаря мне приснилось, что я меряю туфли. Они оказались мне малы. Во сне я плакала от сожаления. На следующий день Саша забрал у соседей холодильник. Они купили новый и прежде, чем вынести на свалку старый, который был в приличном состоянии, предложили его мне, просто так. Я отказалась. Зачем мне два холодильника? Соседи предложили его Саше. Я слышала, как они переносили холодильник из квартиры в квартиру. Меня замучила зависть. Возможность, от которой я отказалась, — это одно, а возможность, которой воспользовался Саша, — совсем другое. Он как будто забрал то, что принадлежало мне.

У Димы прогрессирует мания величия. Разговаривать со мной он не хочет, печать не даёт. Дима как будто не понимает, что нас оштрафуют в налоговой инспекции, социальном и пенсионном фондах. Вектор хронически занят и не освободится до тех пор, пока у нас не появятся деньги, а они, судя по всему, не появятся. Пришла протеже Вектора. Хорошенькая, увлекается цыганскими танцами, показывала фотографии своего ансамбля: десять девушек в длинных юбках с обнажёнными животами выстроились в ряд перед объективом. Светловолосые и светлоглазые, они ещё дальше от цыган, чем я с моим предком Мыколой-конокрадом. Протеже Вектора попросила зарплату в три с половиной тысячи гривен — он обещал. Реальный сумасшедший дом.

— Надо поговорить, — пришёл Дима.

— Дай-ка угадаю. Налоговая, социальный или пенсионный фонд… Или все вместе?

— Что будем делать с фирмой? — спрашивает Дима.

— Что хочешь, то и делай.

— Я ликвидирую её.

— На здоровье.

Вот так, ромалы, мы закрыли нашу фирму. К слову, ликвидировать фирму сложнее, чем зарегистрировать, но Дима сам хотел быть директором.

Мне приснилось высохшее море. Не представляю, как море может высохнуть. Это было Аральское море? Или одно из морей, исчезнувших в предыдущие тысячелетия? Мне часто снится море, но какое-то небольшое, как озеро. Или море, ограниченное горизонтом: там, где должно быть небо — стена синего цвета. В соннике море символизирует жизнь. Я ограничена. И я не знаю, что нужно делать, чтобы мне приснилось настоящее море.

Сокурсники по вождению рассказывали: вечером ездить сложнее, чем днём, хуже видно.

Вообще ничего не видно. Я веду машину по неосвещённой улице, впереди — чёрная стена, и расстояние до неё — свет фар; что происходит вне его — неизвестно, и очень не хочется, чтобы внезапно что-то выскочило оттуда сюда. Ориентир — огни рекламы. Откуда мне знать в темноте, как далеко до неё. На освещённой улице… Если бы я шла по ней… но я еду, вокруг меня всё движется, и я ничего не успеваю толком разглядеть. На Московском проспекте большой спуск. Я не вижу, где заканчивается чёрное небо и начинается чёрная дорога. Только свет фар. Создаётся иллюзия, будто я еду навстречу огонькам, спускающимся с неба. Красиво, но мне не нравится ощущение нереальности происходящего. От того, чтобы моё сознание не «поплыло», меня удерживает только «не пали машину, уже сорок, а ты на второй», «не газуй на поворотах, в машине для чего-то есть тормоза», «куда переключаешь скорость?», «перестраивайся в левый ряд». Даже отвечаю: «Вы на тормоз жмёте? Я чувствую». «Пока я торможу за тебя», — говорит инструктор.

Иногда снится что-то запредельное — у меня в каждой руке по птице, я ныряю на глубину и выпускаю их. Это голуби. Они летят сквозь толщу воды и, пробившись на поверхность, вспенивают её. И я не нахожу в этом ничего удивительного. А иногда снятся вполне связанные события, знакомые лица, казалось бы, всё нормально: в их действиях есть логика, в словах — смысл, но утром после таких снов я просыпаюсь с тяжёлым впечатлением, как будто спать не ложилась, а продолжала работать, что-то делать, с кем-то говорить. Я не люблю сны, похожие на реальность, — мне кажется, что не получается разделения дня и ночи, и у меня нет шанса утром начать всё сначала, только продолжать. Когда я бодрствую, мне не нравится ощущение нереальности происходящего, когда сплю — ощущение реальности.

Володя подвёз меня на работу в служебном авто. Он не хвастался успехами на службе. А зачем? Новенький тёмно-синий «Пежо». Бизнес-класс. О нашей фирме Володя не спрашивал. Знает.

— Димка просит взять его на работу.

Точно знает. Сейчас я могу сделать с Димой то, что он сделал с нашей фирмой, и это будет только справедливо. Я хочу сказать: «Если хочешь, чтобы Дима развалил твою контору, то возьми его на работу, а чтобы наверняка, заодно пригласи Вектора и его протеже, танцующую цыганские танцы. Будет весело». Мне нет нужды говорить это Володе. Он и сам знает, иначе Дима уже работал бы у него. А сейчас Володя ищет оправдание своему отказу или хочет, чтобы я помогла ему это сделать. Мы ведь дружим: я, Димка и Володя. Это не дружба, а сковорода, на которой Дима поджаривает меня и Володю.

— Тебе снятся сны? — спрашиваю я.

— Снятся.

— А какие?

— Я их не запоминаю.

Что мне стоит промямлить: «Конечно, возьми Диму на работу»?

— Останови здесь, — попросила я.

Я вышла из его машины. Необыкновенно чётко вижу спичку, лежащую на асфальте. Это оттого, что ясно понимаю: я не сплю. По той же причине мне всё нравится, даже урны. Я их вижу и верю, что они существуют. Сегодня они были не смазаны и не расплывчаты, а грандиозны, как колонны оперного театра. Нехорошо сравнивать урны и колонны. Но что я могу поделать, если сегодня рада действительности, даже тому, что натёрла ноги туфлями, и боль для меня как одно из проявлений реальности. Когда отсчитываешь время вместе с действительностью — всё имеет к тебе отношение: и сожжённая спичка, лежащая на асфальте, и урны, и припаркованные автомобили. Они есть, и я есть. Они чёрные, красные, блестящие, с красными и белыми фарами. Я могла посмотреть куда угодно, но посмотрела в сторону кафе. Просто так, проходя мимо, никого не разыскивая. За столиком возле окна сидели Вадим и какая-то девушка. Они разговаривали. Больше всего я была удивлена, как будто раньше считала, что я — единственная женщина в мире. И тут неожиданно встретила вторую, а сколько их ещё за углом прячется.

Никому не запрещается разговаривать с девушками. Из этого не нужно делать никаких выводов. Это просто девушка.

Я прошла мимо, хотя очень хотела вернуться и смотреть, смотреть, чем больнее мне становилось бы, тем дольше бы я смотрела, пока не потеряла бы сознание от боли, или чувствительность к ней, и тогда совершенно одеревеневшая пошла дальше. А я и иду дальше.

В конторе я бросила сумку на стул, включила электрический чайник. Пришла Лиза. Я с ужасом подумала, что она принесла куклу-рыцаря.

— Я и сама понимаю, что в чём-то похожа на марионетку, — сказала Лиза.

Я не вкладывала никакого смысла в подарок, просто хотела избавиться от чувства вины перед Галей, выгнать куклу из моих мыслей и застраховаться от Лизы, вместо этого получила их всех троих в полном комплекте.

Лиза ждала ответа. А мне нужен был совет, даже не совет, а чтобы кто-нибудь из знакомых мужчин подтвердил: если парень с девушкой сидит в кафе — это может быть просто знакомая девушка, коллега, и ничего криминального здесь нет. Самое смешное, что с вопросами, возникшими спонтанно, я привыкла звонить Вадиму.

Лиза никуда не ушла. Может, притвориться, что я не знакома ни с ней, ни с марионеткой? Или спросить Лизу о снах, и объяснить ей, что кукла-рыцарь приснилась мне. Я уже готова сама поверить, что достала её из какого-то небытия, сна и не могу загнать обратно. И тут я понимаю, что произношу эти слова в мыслях и, наверное, не стоит говорить всего этого Лизе. Вообще ничего не стоит говорить. Чего она ждёт? Я улыбаюсь. Меня сегодня не оставят в покое. Володя, Вадим и Лиза как будто принесли по камню и складывают стену, которая обрушится и раздавит меня. Кто ещё принесёт кирпич? Инструктор. Вечером на Московском проспекте я ведь притормаживала, но у меня не получалось. Инструктор тормозил вместо меня с помощью коробки передач, ставя кулису на пониженную скорость. А накануне я слышала краем уха, как в кабинете директора курсов кто-то кричал: «Без тормозов ездить будем?» Не уверена, об этой ли машине говорили. А если и об этой, какая теперь разница, сутки спустя? Обошлось ведь, и со мной рядом сидел опытный водитель. Но у меня уже лежит тяжесть на душе. Нехорошо как-то получилось с Володей и Димой. И с Вадимом как-то не очень. С чего я взяла, что Лизу надо спасать? Она с её цепкостью утопающего сама кого угодно утащит на дно. Выговорилась, ушла от меня совершенно счастливая, а я вспомнила о том, что ездила с заклинившими тормозными колодками. Наверное, я и не забывала, просто старалась не придавать этому особого значения, но Лизина болтовня заставила меня найти ещё одну беду. Надо бы успокоиться, но я как будто схватила тяжёлый чемодан и бегу стометровку…

Передо мной лежал день, огромный, как поле, и чтобы оказаться в нём, надо было только соскользнуть с кровати. Вместо этого я нащупываю сонник. Он лежит на прикроватной тумбочке, рядом с будильником. Мне очень не понравился мой сон, и я не торопилась прочесть его толкование, потому что догадывалась: ничего хорошего он сулить не может. Не снятся такие сны к любовной интриге, и к победе не снятся, и ко лжи. Лучше бы уж мне все врали до скончания века. Всё равно ведь врут, задаром. Я, даже заклиная судьбу, пытаюсь что-то выгадать.

Сны, обещающие радость, мимолётны, как ощущение счастья. Кошмар запоминается во всех подробностях. Если бы я забыла о нём, едва оторвав голову от подушки, то как-нибудь справилась бы с тем, что приготовил мне день. У неведающего — свой ангел-хранитель. Дети и алкоголики, падая с большой высоты, часто остаются невредимы, потому что их мысли и мускулы не скручены напряжением. Интуиция работает у того, кто не знает. Я знала, и уже одно это было отметиной, и я не могла стереть крест, начерченный на мне, и обозначить им кого-то другого.

Я прокручиваю сон в памяти, надеясь, что при дневном свете всё окажется не так скверно.

Я стою напротив высоченной стены. Она вот-вот обрушится. Даже если сейчас я побегу, то не успею добраться до безопасного места, стена накроет меня. Я понимаю, что надо уносить ноги, но боюсь пошевелиться: стена как-то странно выгнулась, и я чувствую это натяжение набухшей почки, готовой прорваться, и кто знает, может, малейшее движение воздуха или сотрясение почвы от моего шага спровоцируют обвал. Тут же, во сне, я выясняю, что такое обстоятельства. «Так сложились обстоятельства», «обстоятельства сложились против меня», «обстоятельства таковы…» В моём случае обстоятельством был чемодан. Стена накренилась. Мне бы бежать, но я должна вынести чемодан. Он тяжеленный, я не могу его поднять и тащу волоком. Если бы я из реальности могла докричаться до сновидения, я велела бы себе бросить его. Любой нормальный человек понимает: когда на тебя валится стена — не до чемоданов. Даже не понимает, а просто бросает всё и бежит. Мне же понадобился этот чемодан. У стены уже наклон градусов тридцать-сорок. Я даже во сне удивляюсь, почему она не падает. И понимаю, что вряд ли успею выбраться. Странно, что это я так о себе. О чём я думала в этот момент? Делая такой вывод, я мгновенно должна была учесть тяжесть стены, g, с которым она грохнется, собственную скорость передвижения и расстояние, которое мне надо преодолеть, чтобы оказаться в безопасности, и в этот миг стала тоже математической величиной, наверное, поэтому так отрешённо оценила свои шансы. Я ползу с чемоданом по какому-то строительному мусору, чувствую острые углы каждого камешка, каждой деревяшки, а надо мной нависает стена, голубая, как небо. Местами на ней осыпалась штукатурка. Появилась надежда, что успею выбраться. Или не успею. И мне отчаянно обидно, если не успею, когда осталось совсем чуть-чуть. Я уже не была математической величиной. Когда до спасения всего один рывок, работают другие формулы. Стена обрушилась, но меня под ней уже не было. За какие-то секунды до того, как первый камень упал на землю, я успела отползти в сторону и вытащить чемодан. Я смотрела на груды кирпича и чувствовала их тяжесть. Чемодан был уже не нужен. Я оставила его на руинах. Зачем, спрашивается, я его тащила?

Я не ищу в соннике значения разрушенного дома. Я и так знаю, к чему снятся руины и, вообще, любые неприятности с дверью, окнами, протекающей сантехникой. Дом — это ты. Понятия не имею, откуда я это знаю. Слышала, наверное. Это пакет знаний, необходимый для выживания; помимо толкования снов, в нём — примета о пустом ведре навстречу и рекомендация не возвращаться, едва переступив порог.

Я открываю сонник. Так и есть… Но я же успела выбраться из-под стены. Может это быть смягчающим обстоятельством? Она всё-таки обрушилась. Ничего нельзя знать наверняка. Или стена обрушилась, но я успела выбраться из-под неё. Это не кубики, новую стену из них не сложишь. Только безумец выйдет из дома после того, как приснится такой сон, а потом, если успеет, подумает напоследок: «Меня же предупреждали».

Сижу на кровати, раскрытый сонник на коленях, звоню в контору:

— Григорий Михайлович, я плохо себя чувствую. Останусь дома. Да, простыла.

Пересижу сегодняшний сон дома, а ночью мне приснится уже другой, новый, а этот, как несбывшийся, окажется недействительным. Жизнь будет продолжаться дальше. А если мне приснится тот же самый сон?

Одно я знаю точно — бояться нельзя. Давным-давно мы ходили на последний сеанс смотреть «Сердце ангела». Может, и не очень страшный фильм. Я вернулась домой после двенадцати ночи и не придумала ничего лучше, как пожарить блинчики. Огонь на плите горит, масло брызжет со сковороды, блины румянятся, а за моей спиной кто-то стоит — я принесла это ощущение из кинотеатра; и не знаю зачем — неужели всерьёз думала кого-то увидеть? — резко оглянулась. Никого. Я украдкой оглядела кухню. Унижаться перед ним — искать его в квартире — я не стала. Ночь. Назло гаду, который прятался за моей спиной, я продолжала жарить блинчики, и чтобы оказаться быстрее его, не просто резко оглянулась — я прыгнула, развернувшись на сто восемьдесят градусов. Сковорода едва не выпала из рук. И тут появилась мысль: «Не знаю, увижу ли я кого-нибудь, но если ещё раз дёрнусь, пролью себе на ноги кипящее масло». Я сразу успокоилась, дожарила блины, поужинала и легла спать.

Сейчас я села колоть орехи. У меня нет щелкунчика. Обычно я колю орехи отвёрткой. Если в место, где орех прикреплялся к плодоножке, воткнуть отвёртку и повернуть её, то он расколется на две части. Я не нашла отвёртку. Зато нашла скальпель. Он тупой — я точила им карандаши. Пакет с орехами поставила рядом. Скальпель — в одной руке, орех — в другой. Крак! Скорлупки в сторону. Очень успокаивающее занятие.

А может, меня минует? Часто бывает, что сны не сбываются. Это счастливые не сбываются. Ну, пересижу я сегодня дома, а завтра? Не факт, что следующий сон будет хорошим.

Не знаю, как это случилось. Я не делала резких движений, не торопилась, руки у меня не дрожали, лезвие точно вошло между створками… С усилием, приложенным для того, чтобы расколоть твёрдый орех, я повернула скальпель, он соскользнул и вошёл мне в руку, проткнув её насквозь. Это жуткое зрелище, когда у тебя из руки торчит посторонний предмет. Боли нет. Только удивление — ты точно знаешь, что так не должно быть.

Напрасно я не учила в школе анатомию. Сейчас срочно хочу вспомнить, где находятся сухожилия. Мне кажется, именно там, откуда торчит тонкое лезвие. Я вытаскиваю скальпель. Никогда не видела ран так близко. То, что раньше было стянуто кожей (мясом свою ладонь как-то не получается назвать), вывернулось наружу, и я безуспешно пыталась заправить его обратно. Заделать. Залепить. Устрашающе много крови. Как-то остановить. Когда я поняла, что просто так заделать мне руку не удастся, то вспомнила, что рану надо чем-то обработать. У меня не оказалось ни перекиси водорода, ни йода, ни зелёнки, ни бинта. Надо было идти за помощью, пока я не грохнулась в обморок от вида крови. Сейчас мне станет плохо. Мне уже нехорошо; оказывается, проколоть руку скальпелем — очень больно. Сразу я этого не поняла. Удивление было сильнее. Я старалась не паниковать и действовать очень чётко и разумно. Помощь я пошла искать на лестницу. Я не прижимаю руку к себе, чтобы не измазаться, хотя мне очень хочется защитить её другой рукой. Вместо этого я отставляю пораненную руку в сторону ладонью вверх, кровь капает из дырявой лодочки прямо на ступени, а там грязно, какая-то шелуха. Выяснилось, что Ольга Ивановна с пятого этажа тоже очень сильно боится вида крови. Как только она меня увидела — вскрикнула и убежала. А казалась такой сильной — широкая спина, две тяжёлых сумки в руках. Кровь не сворачивалась. Я, наверное, задела какой-то сосуд. Очень больно. Кто-нибудь есть в этом подъезде? Саша! Саша должен быть на занятиях, но я барабаню здоровой рукой в его дверь так громко, как будто он в институте услышит и прибежит на мой стук. «Сейчас мне станет плохо», — повторяю я. Дверь открывает Саша. Я даже не удивляюсь, что он дома. Саша видит мою руку в крови, бледнеет и сползает на пол. Плохо становится ему. И тут я вспоминаю, что не боюсь вида крови. Все мои подруги боятся и всё время говорят об этом, а я не боюсь, просто привыкла, что надо бояться.

— Легионер, дай пройти, — я протискиваюсь в Сашину квартиру и иду искать аптечку. — Есть у тебя перекись водорода?

Он молчит. Я ищу аптечку — не нахожу. В аптечке, которая висит на стене в доме моих родителей, есть дверца, и я открываю все дверцы, какие только есть в Сашиной квартире, и большие, и маленькие, включая холодильник. Должно же у него что-то быть. И везде оставляю кровавые следы, будто реализую Сашину любовь к триллерам и боевикам.

Перекись водорода была у Ольги Ивановны. Она спустилась к нам, как ангел, вся в белом — бинт на ходу разматывала, спешила. Я опустила руку в мойку. Ольга Ивановна, отвернувшись от меня, опрокинула, как она думала, над моей раной пузырёк. На самом деле Ольга Ивановна обильно поливала мойку, а я ловила изувеченной ладонью струю перекиси. Руку мне тоже Ольга Ивановна бинтовала, старательно отворачиваясь от красного пятна, проступившего на марле. Очень красиво — красное на белом, и очень больно.

Я могла пошевелить пальцами, значит, не задела ни одной важной жилки. Повезло, за такую высоченную стену — всего лишь проколотая рука. Теперь можно было выходить из дома, идти на работу — куда угодно. Опасность миновала. Я заплатила, и погашенный вексель у меня в руке, я проткнула её им насквозь и сейчас спокойна, как во сне, когда стена уже упала и рядом со мной стоял враз ставший ненужным чемодан. В руке пульсировала боль, я узнала в ней пыль, клубившуюся над руинами.

Я даже не пытаюсь понять, каким образом, откуда, из каких примет, недомолвок, впечатлений, мыслей сложился мой сон. Сейчас это не важно.

Я что-то наврала Григорию Михайловичу о простуде. Как-то не стыкуется с моей перевязанной рукой. Сегодня во сне к нему явится лошадь. Да и это не важно.

То, что должно было случиться, о чём меня предупреждал сон, — уже случилось. Он сбылся, значит, больше ничего страшного не произойдёт. Мы в расчёте, не знаю, с кем — судьбой, сонником, Галей, Лизой, куклой, Димой, огромным заводом в маленьком городке; не знаю за что — главное, в расчёте.