ГРАММОФОН

Я всегда знала, что буду писать. Не помню, какими путями пришла ко мне эта мысль, но она была такой же естественной, как волосы, руки — значит, дана была свыше.

В первый раз я попробовала свои силы в литературе в начальных классах средней школы. В моём архиве, хранящемся в верхнем ящике письменного стола, лежит тетрадь в клеточку. В ней записаны две сказки. Каждая — на страницу. Судя по тому, что писать я уже умела, пользоваться знаками препинания — не очень, предложения простые, но распространённые, период создания сказок можно соотнести с окончанием автором второго класса. Тогда я ещё не знала, что под произведением пишут дату, когда поставлена последняя точка.

Надо заметить, истории жили во мне всегда. Реальные дяденьки и тётеньки меня не устраивали, мне нужны были пираты и принцессы, в крайнем случае — ведьмы и кощеи, а также говорящие звери и предметы.

Итак, второй класс, урок математики, задачку я решила, делать мне нечего, и у меня есть чистая тетрадь. Я начала писать сказку о львёнке. Откуда взялся этот львёнок в моём воображении? Помню, как раз по телевизору показывали мультфильм о львёнке и черепахе. Черепаха была в солнцезащитных очках, львёнок — косматенький, с кисточкой на хвосте. Вместе они пели жизнерадостную песенку: «Я на солнышке лежу...» Две трети страницы я повествовала о львёнке, о его маме, о том, что он решил пойти погулять. Задумывалось, что на прогулке он будет встречать разных животных, в частности, черепаху. Но сделать всего этого львёнок не успел. Урок закончился. За сорок пять минут далеко не уйдёшь. И в одном предложении львёнок вернулся домой, так никого и не встретив. Нагулялся.

Через месяц мама подарила мне книгу Киплинга «Маугли», и я написала историю о мальчике, которого потеряли родители и воспитали волки. Труд был гораздо обширнее, чем сказка. Именно тогда я поняла, что сочинять истории — это одно, а записывать их — совсем другое¹. Но вместе с тем я уже знала, что талант к слову у меня есть, записывать истории можно не торопиться. В то время меня больше интересовали сами писатели. Всё, что мне тогда удалось узнать о них, — это что у писателей есть кабинет и гонорар. Сведений этих мне было достаточно и тогда, и сейчас.

Я немного подросла и начала читать то, что никто и никогда не читает, — предисловия. Из них я выуживала хоть какую-то информацию об авторах: кто в каком возрасте начал писáть, когда к ним пришёл успех. От предисловий обратилась к биографиям. Пришла пора сотворять себе кумира. Перебрав множество вариантов, я остановилась на Жорж Санд и Франсуазе Саган. Эпатаж плюс скандал, фрак и сигары плюс казино. Я была очень молода и не имела возможности сравнить их биографии со своей. Я могла только следовать им. И написали француженки много. Плотный ряд красных томиков полного собрания сочинений Санд занял верхнюю полку книжного шкафа. Другим авторам не втиснуться. Если я хотела поспеть за Санд и Саган, начинать надо было сейчас.

Мне не нужны были их неприятности. Мне была нужна их слава. Слова «потенциал» в моём лексиконе тогда ещё не было. Окружающие почему-то не чувствовали, какой сложности и величины личность находится рядом с ними. Пришлось привлечь их внимание. В наше время никого не удивишь мужским костюмом, который когда-то носила Жорж Санд; сигар, как она, я не курила. Просадить состояние в казино, как это делала Франсуаза Саган, я не могла. Ни состояния у меня не было, ни в казино меня не впустили бы. Я покрасила волосы в голубой цвет. Родителей вызвали в школу. Вот так я столкнулась с непониманием современников. Все великие прошли через это. На душе стало легче. Можно было творить. Как раз я посмотрела фильм «Зорро» с Аленом Делоном и сразу же села за роман об очаровательном молодом аристократе, ведущем двойную жизнь светского щёголя и защитника униженных и оскорблённых. Я одела его в шляпу, плащ и маску. Всё чёрное. Особенно мне удались сцены, где он дерётся на шпагах и оставляет на лбу противника свой знак...

После школы я поступила в университет на экономический факультет, специальность — менеджмент кадров. Для того, чтобы стать писателем, вовсе не обязательно заканчивать литературный институт. Талант, он или есть, или его нет. А я, думала с дальним прицелом, вдруг когда-нибудь организую своё издательство. Диплом управленца придётся очень кстати. Главное, я знала, что стану литератором. Gloria и гонорары маячили на горизонте. Я знала, что доберусь до них и торопиться мне некуда. Однажды, когда у меня появится свободное время или ко мне придёт вдохновение, я сяду за стол и напишу роман. Он станет бестселлером. Я буду раздавать автографы. В этом месте я выпала из лёгкого транса. Рамка моего будущего пустовала без меня. Чтобы раздавать автографы, следовало придумать псевдоним. Второе имя — как второе рождение. Я думаю, у того, кто имеет два имени, на целую жизнь больше. Это было чудесное чувство превращения. Я располагала двумя словарями: русского и английского языков. Имена — на последних страницах. Имя может, как гоночный автомобиль, нести хозяина со скоростью триста километров в час. Оно может скользить по волнам, как парусник. Может благоухать каплей нектара в чашечке цветка. В имени должна содержаться информация о жанре и стиле. Что хорошо для женского романа — для детектива дрянь. Можно писать, как Леонардо, вскрывая трупы и изучая анатомию, раскладывать всё на составляющие и снова собирать. А можно, как Рафаэль, больше чувствовать, чем думать... Читатели, как папуасы, любят всё блестящее. Лада Лель. Можно возвращаться в будущее. Я раздаю автографы. Возле книжного магазина читатели выстроились в очередь, как на маршрутное такси в час пик. Я подписываю книгу, коротко спрашивая: «Как зовут?» Фанатов много, и я просто не могу уделить каждому много времени. Один взгляд и один вопрос одному читателю. «Димитрию от автора. Лада Лель», «Маринке от автора. Лада Лель». Подписав сотню экземпляров книги, которой нет, я испытываю вдохновение её написать. Я знаю, как это звучит. Вангелис. «1492: Завоевание Рая». Как приходит идея романа? Я знаю, откуда она приходит. Оттуда же, откуда пришло знание, что я буду писать, покоящееся на уверенности более мощной, чем три кита, и более твёрдой, чем панцирь черепахи. В этот момент атланты и кариатиды — мои родственники. Если они удерживают на плечах небо и балконы, то я удерживаю на плечах роман, пусть ещё не написанный. И мне понятна фраза об образе и подобии.

Как-то я смотрела фильм, не помню названия, в котором главный герой, тоже писатель, говорил, что своим учителем считает Фолкнера. Так сложилось, что у меня не было учителей. Я, хоть мне и не очень нравится это слово, — самородок. Неловко как-то сравнивать живого человека с куском металла. В университете я учусь экономике. У кого учиться писать? Я полистала Фолкнера — не мой это учитель. Мне нужен кто-нибудь более понятный. Флобер, например. Начинается на ту же букву, классик не хуже Фолкнера. «Госпожа Бовари». Есть, конечно, несколько неудачных мест. Почему у главной героини некрасивые руки? Что за вульгарность? Можно подумать, что её образ стал бы менее реалистичен, если бы у неё были идеально красивые руки. Основная мысль автора мне ясна. Руки выдают происхождение. Только маленькими изящными ручками выкапывают родовитые корни. И вовсе не обязательно было выдавать её замуж за доктора. А в тот момент, когда героиня танцевала на балу в Вобьессаре, у Флобера была возможность исправить сюжет, но он не сумел ею воспользоваться. Жаль автора. Познакомь он поближе госпожу Бовари с этим аристократом, всё могло быть совсем иначе. Госпожа Бовари осталась бы жива, доктор умер, например, от болезни, а пылкий виконт женился на прекрасной вдове. Флобер был так близок к настоящему величию. Можно сказать, в двух поворотах сюжета. Большое видится на расстоянии в несколько веков. Высокое — с ещё большей высоты. Тот факт, что я увидела ошибки мсьё Флобера там, где их не нашёл ни один критик, лишний раз свидетельствует о том, что способность к слову была дана мне свыше. Флобер ничему не мог меня научить.

Если я хотела написать историю о великой любви, учиться мне надо было у Митчелл. Я взахлёб прочитала её «Унесённых ветром» и так вдохновилась, что тут же села за стол писать свой роман. Сюжет золотой жилой извивался на бумаге. В университет в это время я не ходила. Гессе написал роман за месяц. Я — за две недели два тома. У меня получилась потрясающая история о прелестной девушке с живым и практичным характером, обладавшей способностью влюблять в себя всех мужчин от шестнадцати до девяноста лет. Главных претендентов на её руку и сердце было двое. Очень долго моя героиня не могла понять, которого из них любит сама. А когда поняла, то поздно не было. Окончание романа у меня неопределённое, но любому ясно, что с её характером она заставит возлюбленного вернуться к ней.

На столе лежали результаты моего титанического труда. Это я написала такой замечательный роман? Каким образом мне это удалось? Две недели назад вместо рукописи была пачка чистой бумаги. В своих интервью писатели говорят, что они и сами не знают, откуда к ним приходят сюжеты, слова. Подтверждаю. Мы действительно не знаем, как и почему пишем. Единственный вразумительный ответ — потому что не можем не писать.

Сочинительство — священнодейство. У священников есть облачение. Слова приходят неизвестно откуда — это, наверное, издалека. Почему же встречать их в обыденной обстановке? Какой-то композитор сочинял музыку обязательно при свечах, в бархатном камзоле и парике. Слова не дешевле нот, молитвы записаны словами. Кому-то нужно кольцо Гудини, кому-то — маска Пушкина. Что нужно мне? Я провела ревизию своей обыденной обстановки и дополнила её кузнецовским фарфором: чашкой с блюдцем. Работая, я могла пить кофе из этой чашки. Бедновато. Мне нужно было в три магазина: эзотерический, секонд-хэнд и антикварный. В эзотерическом магазине я приобрела палочки с благовониями. В секонд-хэнде купила вечернее платье. Розовый шёлк, ручная вышивка. В антикварном магазине я искала чернильницу, бронзовую или медную. Вечернее платье при ближайшем рассмотрении оказалось пеньюаром, вместо чернильного прибора я нашла в папином гараже ящик с трубой. Граммофон. Откуда? Бабушкин или дедушкин? Тогда это был бы патефон. Скорее, прабабушкин. Надо же, вещь дожидалась меня столетие, а может, и дольше. Каждая вещь дожидается своего хозяина. Сто лет назад было предопределено, что я стану писательницей. Вот только пластинок я не нашла. Но так даже лучше. Я не помню, что пели сто лет назад. Шаляпин, «Дубинушка». Вряд ли я придумаю что-нибудь путное под шипящую «Дубинушку». А в пеньюаре можно сочинять утром и вечером. Днём я в университете.

У меня две подруги. Наташа и Таня. Мы учимся в одной группе. Наташа — шатенка, Таня — блондинка. Наташа учится здесь потому, что её папа хочет, чтобы в его фирме был свой экономист. Маргариновая принцесса. Таня подрабатывает в фитнесс-клубе. Надеется, что когда-нибудь у неё будет такой же. Я не посвящала их в мои планы. Была не готова, заодно создала интригу. Я не стану обозначать перед ними перспективы моего издательства. Просто прочту им главу из моего романа. Скромно и элегантно. Небрежно скажу: «Я написала роман. Хочу прочесть вам отрывок из него». Могу представить, какое это произведёт впечатление. Процент вероятности ежедневной встречи с композитором, писателем или балериной, если ты не вращаешься в этом кругу, ничтожно мал. А тут рядом: «Я написала роман».

Перерыв между лекциями не годится для таких объявлений. Подобные вещи не терпят суеты. Слово «роман» запросто может затеряться среди сигаретного дыма и возгласов студентов. После лекций мы обычно идём в кафе.

Я и Наташа заказали по чашечке кофе, Татьяна — апельсиновый сок. Наташа хочет обсудить сегодняшний день. Это для неё своеобразный ритуал. Наташа всегда переживает прошедшее ещё раз, как бы заучивая его наизусть, словно, не повтори она вслух хронологию событий, то их как будто и не было вовсе.

— Оксана Сергеевна классная, — говорит Наташа.

Оксана Сергеевна читает высшую математику. Наташа, хоть и папина дочка, прилежно грызёт науку. Оксана Сергеевна действительно классно преподаёт. Почти всё понятно.

— Мне кажется, у неё садится голос после лекции. Видели её сумку? Подделка под «Прадо». У Колина новый мобильный.

Фамилию нашего одногруппника Вадима Колина Наташа произносит по двести раз в день.

— Оксана Сергеевна не только преподаёт. Она статьи пишет в экономический журнал. У неё своя аудиторская фирма. Классный образ жизни.

— Я написала роман.

У Наташи и Тани напряжённые выражения лиц, и я не знаю, что они сдерживают — улыбку или удивление.

— Я прочитаю вам главу.

— Сейчас?! — улыбается Наташа.

Пауза. Пауза. Пауза. О таких паузах я буду писать в следующем романе. Наташа может сколько угодно тратить папины деньги, но она никогда не сможет связно написать двух предложений. Она никогда не почувствует веса слова на кончике ручки. Она никогда не сможет вот так запросто сказать: «Мой роман».

— А я хочу послушать, — говорит Таня, — мне интересно.

Татьяне я читать не хочу. Слишком много энтузиазма.

— Аудит мне нравится больше всего, — Наташа продолжает закреплять день, как энтомолог бабочку.

Я знаю место, где читают рукописи. В издательстве. Мне туда. Я перепутала порядок. Сперва издательство, а потом уже друзья и подруги просят прочесть им что-нибудь из нового. Я выписала адреса и названия нескольких издательств. Выбрала самое известное. «Арктур». Жёлтый цвет, какая-то звёздная величина — всё, что я знаю об этом небесном теле. «Арктур» арендует левое крыло здания, представляющего историческую ценность. Над входом в парадное — козырёк с коваными чугунными завитушками. Что я чувствую, поднимаясь по лестнице? Должна же я что-то чувствовать. Я начинаю понимать тех, кто приобрёл диктофон. Четырнадцатое ноября, две тысячи пятый год, вторник, десять ноль одна, я стою на второй ступени первого лестничного пролёта на пути к славе. Пока всё это — и дата, и ступени, и слава — существует раздельно. С первого гонорара куплю диктофон, и тогда картина мира станет целостной, а я буду жить, как пишу. На втором этаже длинный коридор. Паркетный пол, высокие потолки и, соответственно, двери. Издательство не очень хорошо следит за состоянием исторически ценного здания изнутри. На паркете давно стоптали лак. Мой внешний облик тщательно продуман. Смешение классического и богемного стилей. Опера и мюзикл. Я в туфлях на высоченной шпильке, чёрном английском брючном костюме и розовой атласной блузке с кружевными вставками.

Я искала редактора. На дверях не было табличек. Я открыла одну дверь — комната едва ли не до потолка заполнена пачками книг. Приятное и обнадёживающее зрелище, подтверждающее, что я попала по адресу. Я открыла другую дверь — в комнате работали за компьютерами. Не иначе, тексты набирали. Ещё более обнадёживающая картина. Я спросила у спин: «Как мне найти редактора?»

— Вам какого? — уточнила одна из спин.

Откуда мне знать, какого редактора я искала. До сегодняшнего дня я не подозревала ни о каком разнообразии среди редакторов. Я молчала, количество букв на экранах росло. Видимо, какое-то несоответствие между количеством букв и беззвучием — ни ответной реплики, ни хлопка дверью и моих удаляющихся шагов — вынудило одну из спин выдать дополнительную информацию.

— Вам, наверное, к Николаю Петровичу.

Да, мне к Николаю Петровичу. Я знала, кого мне искать, а зная, кого мне искать, я могла выяснить, где мне его искать. Первый опрошенный встречный указал мне дверь, за которой скрывался Николай Петрович. Я открыла эту дверь не без внутреннего трепета, всё-таки автор встречает своего редактора. Меня всегда интересовало, что испытывают фигуранты этого действия, обе стороны. Понимают ли, что происходит событие? Я-то понимала всю значимость момента. Автору так же трудно встретить своего редактора, как ищущему веры — своего духовника, страдающему пародонтозом и кариесом — своего зубного врача. А вот что чувствует редактор при встрече со своим автором, мне предстояло узнать.

Три письменных стола. Три стула. В книжном шкафу много книг, в основном словари. Три чашки на подносе, две большие, одна поменьше, и электрический чайник. Сахарница. Две тётки. И Николай Петрович — кроме него мужчин в комнате не было. Тётки вполне обычные, таких полно в проектном институте, где работает моя мама. Николай Петрович — сухонький старичок с тонзурой лысины, морщины равномерно распределены по лицу и брюкам, под пиджаком — кольчуга вязаного жилета, из рукавов выглядывают слегка обтрёпанные манжеты чистой рубашки в клеточку, а из-под них — волосатые кисти рук.

— Вы к кому? — спросил Николай Петрович.

— К вам, — сказала я.

— Зачем?

— Рукопись, — сказала я.

— К Мише, — сказал Николай Петрович.

Он чего-то не понимал, надо было ему объяснить.

— Мне нужно к вам. Я принесла рукопись. Вы должны её прочитать. Вы ведь редактор?

— Я редактор. У меня нет ни времени, ни желания смотреть вашу рукопись. Идите к Мише, объяснитесь с ним. Если он найдёт нужным, чтобы я посмотрел вашу рукопись, я посмотрю. К Мише.

Тётки потихоньку заинтересовались происходящим, подняли головы от словарей.

Я вернулась к наборщикам и поймала себя на мысли, что уже ориентируюсь в издательстве. Это было хорошим признаком.

— Как я могу найти Мишу? — спросила я у спин.

— Этажом ниже, вторая дверь по правой стороне.

Мише от силы было лет двадцать семь. У него были голубые глаза и чёрная борода.

— Вы Миша?

— Да, — он улыбнулся, — мы вас ещё вчера ждали, — да он откровенно обрадовался, — вы из Киева?

— Нет. Я местная.

— Простите, вы — Дарья Ёлка? — он встал из-за стола.

Как-то я ехала в поезде. От скуки пошла в вагон-ресторан. За столиком в пустом салоне сидел очаровательный молодой человек с лучистыми голубыми глазами и бородой, как у Миши. Я спросила разрешения присесть за его столик. Тоже заказала кофе. Он свой кофе уже выпил, но попросил официантку принести ему ещё чашечку. Мы улыбались друг другу. Кофе был выпит. Молодой человек встал из-за стола. Он был ниже меня на голову. Некоторые утверждают, что рост — не главное. Когда смотришь сверху вниз и ощущаешь себя при среднем росте скалой, так не думаешь. У Миши рост был, как у молодого человека из поезда.

— Я не Дарья Ёлка. Я — Лада Лель.

Миша перестал радоваться.

— И что вы хотите? — грустно спросил он.

— У меня рукопись. Николай Петрович направил меня к вам.

— Очень жаль, но у меня нет времени, — сказал он.

Похоже, Миша, как и Николай Петрович, чего-то не понимал.

— У меня рукопись, — я была очень терпелива.

— А у меня мало времени.

— Неужели вам не интересно?

— Нет, — ответил он.

У меня не было аргументов. Я вышла на улицу и, переходя дорогу на красный свет, больше думала о том, как не попасть под машину, добраться до скамейки в глубине сквера и выкурить сигарету с ментолом и слезами, чем о своей беде. Видимо, мысленно я выполнила всю программу и наплакалась, когда была на середине дороги. Внезапно я поняла, что не пойду искать никакую скамейку. Пусть Миша и Николай Петрович ищут скамейку. Я вернулась обратно.

— Я была у Миши, — заявила я с порога Николаю Петровичу, — Миша сказал, чтобы я обратилась к вам.

Главное, чтобы он не созвонился с Мишей.

— Что ж вы всё ходите и ходите сюда, таскаете и таскаете свои папки, — возмутился Николай Петрович, но папку мою взял.

— Когда мне прийти? — спросила я.

— Не знаю. У меня много работы, — он делал вид, что меня не существует, смотрел в сторону, обращался к шкафу.

Одна из тёток перегнулась через стол и протянула мне листок бумаги. Вторая подмигнула.

— Не давайте ей номер телефона, — взвизгнул Николай Петрович.

Поздно. Уже дали. Я лихорадочно пыталась запомнить номер на случай, если Николай Петрович вздумает вырвать его у меня.

— Нечего сюда звонить. Приходите через две недели, — сдался редактор.

В мире что-то изменилось. Я всегда чувствую поступь судьбы и ощущаю её лёгкие прикосновения. Я вышла из подъезда. На другой стороне улицы стоял Колин. Я перешла дорогу, зацепила его взглядом, он пошёл за мной. Не думаю, что он шёл рядом просто потому, что нам по пути в университет.

— Ты откуда идёшь? — спросил он.

— Из издательства.

— Что ты там делала?

— Рукопись редактору сдала.

— ?!

— Вообще-то я литератор.

— ?!

— !!!

— До пары ещё полчаса. Может, выпьем где-нибудь кофе?

— Почему бы и нет.

Даже у кофе сегодня был какой-то особенный вкус. Напротив меня сидел обожаемый Натальей Вадим Колин. На столе лежал его новый мобильный телефон. Все красивые мальчики немножко пижоны, но Колин сегодня не очень сильно пижонил, потому что пижонила я. А два пижона на один квадратный метр — это слишком.

— И что же ты пишешь? — спросил Колин.

— Романы, — ответила я.

— Скрытная ты, Лиля. Не спросил бы тебя, откуда идёшь, так и не узнал бы ничего, — констатировал он. — И что, писать романы имеет смысл? Ну, в материальном отношении?

— Гонорары? Я довольна.

— Твоё имя на книжке. Прикольно, наверное.

— Псевдоним. Это в миру я Лиля.

Передо мной сидел человек совсем с другой планеты, не имевший никакого представления о жизни среди слов. И похоже, я давала своё первое интервью.

— И какой же у тебя псевдоним? Может, прочитаю что-нибудь твоё.

— Я не сторонница публичности. Какая-то часть моей жизни должна быть скрыта от других и принадлежать только мне. Общение с друзьями — это одно, с читателями — совсем другое.

Я даже видела эту газетную полосу с вопросами журналиста, выделенными полужирным курсивом, и мои ответы, лёгкие, изящные, загадочные. Хорошо, что Колин натолкнул меня на мысль об интервью. Надо быть готовой.

— Слушай, а ты интересная собеседница, — сказал Колин. — Давай как-нибудь созвонимся.

И Колин взял у меня номер телефона. В четвёртый раз. О том, что я три раза до сегодняшнего дня вручала ему номер моего телефона, он и не вспомнил.

Звонил он мне по вечерам, когда подрабатывал в ночном клубе барменом. Разговор всегда был однотипным.

— Привет, Лиля.

— Привет, Вадим.

— Как дела в издательстве?

— Нормально.

— Как роман? Пишешь?

— Пишу.

— Дай почитать что-нибудь из раннего.

Сказки, написанные во втором классе, что ли? Я ничего не понимала. В университете мы едва здоровались, а как вечер, так снова: «Как дела в издательстве?» — на фоне обрывков разговоров, доносящихся из трубки.

Две недели — большой срок. Я подумала — чего время терять? Всё складывалось одно к одному. Как раз я посмотрела классный фильм «Карты, деньги, два ствола». Ко мне вдруг пришло вдохновение. Приключенческий роман я уже написала, роман о любви — тоже. Теперь передо мной стояла другая задача. Всё-таки я живу в XXI веке и должна написать что-нибудь современное, в стиле action. И этот роман должен быть обречён на успех. Не то чтобы я в себе сомневалась. Но в цель надо было писать наверняка, как это делают авторы бестселлеров. Как-то же они это делают. Мне нужна была формула успеха, и для того, чтобы её получить, я решила препарировать сценарий фильма «Карты, деньги, два ствола». А что тут такого? Я только посмотрю, как сделал автор, и сделаю не хуже. Я учусь.

Итак. Три друга идут играть в карты с главным криминальным авторитетом города и собираются сорвать банк. Деньги они проигрывают так же грандиозно, как собирались их выиграть. Большие деньги, каких у них нет. Такие деньги можно только украсть. Это я могу придумать. Хоть сейчас запишу. У меня свои герои, у автора сценария — свои. Мои даже лучше получились. И внешность благороднее, и характеры ярче. А дальше-то что? Я таращусь на чистый лист бумаги, но ничего не вижу, кроме того, что начало надо менять. Мои герои должны выиграть, а герои автора продулись в пух и прах. И этот антагонизм распинает меня на бумаге, потому что я не знаю, как будет развиваться сюжет, если мои герои в самом начале выиграют, но знаю, что произойдёт после того, как герои автора проиграют. Я забыла надеть мой розовый пеньюар. Надо создать соответствующую обстановку. В пеньюаре дело лучше пойдёт. Не пошло. Досадно, что у меня нет перед глазами сценария, приходится удерживать в памяти кадры из фильма. Далее автор помимо уже существующих персонажей добавляет четыре бандитские группировки. Одни должны украсть ружья, вторые выращивают травку, третьи являются их «крышей», четвёртые грабят вторых. А мои герои купят ружья у первых через посредника и ограбят четвёртых. Мне всего этого не переварить. Я хочу чего-нибудь вкусненького. Яблоки, конфеты, кофе со сливками, пирожное. Я не пишу — я ем. Откуда автор узнал финал? Каким образом ему вообще эти грабящие одна другую дроби удалось привести к общему знаменателю? Я раскручиваю сюжет в обратном порядке, у меня получается несколько отдельных историй, и мне не понятно, как они между собой связаны. Я хожу из угла в угол. В зеркале мелькает отражение силуэта в розовом шёлке. Осенённая идеей, бросаюсь к столу и расчерчиваю таблицу, в каждой колонке которой отслеживаю действия определённого персонажа. Теперь у меня вместо нескольких историй какие-то отдельные фрагменты, и я ума не приложу, что мне делать с элементами этого конструктора. Вот они, муки творчества. Позвонил Колин. Всё как обычно.

— Привет.

— Привет.

— Как дела в издательстве?

— Нормально.

— Как роман? — из телефона доносятся женские голоса. Смех, какие-то возгласы, музыка.

— Я сейчас работаю. Пишу потрясающий роман в стиле action.

Отбой. Он даже не дослушал. Иногда мне кажется, что он звонит только для того, чтобы громко сказать: «Как дела в издательстве?»

О чём я писала до звонка? А я писала? Я таблицу расчерчивала. Глупости какие. Ко мне пришла неплохая идейка о ружьях. Это будут антикварные стволы. Ружья очень сильно понадобятся одному криминальному авторитету, который наймёт двух бестолковых налётчиков, чтобы те выкрали раритеты. А в это время трое друзей проиграют в карты этому криминальному авторитету кругленькую сумму. История завертелась, успевай записывать.

Через две недели я пошла в издательство переговорить о первом романе и предложить второй. Кажется, я весьма плодовитый автор. Обстановка была до боли знакома. Я чувствовала себя здесь своим человеком.

Николай Петрович выглядел утомлённым. У него был очень выразительный взгляд. Трагический, я бы сказала, взгляд. Это само собой разумеется, оттого, что он первым сталкивается со значительным. Я, конечно, тоже немножко волновалась, что-то он мне скажет? Нет, я догадывалась, но это было приятное волнение, знакомое с первого класса, когда на линейке перед всей школой мне вручали почётную грамоту. Если улыбка равнялась объятиям, то я их ему раскрыла.

— Вот, — Николай Петрович подвинул ко мне мою папку, — Митчелл. «Унесённые ветром». Очень близко к тексту. Заберите. Стыдно издеваться над пожилым человеком.

Из сказанного я поняла одно — он читал Митчелл. Очень рада за него. Какое отношение Митчелл имела к моему роману? Я чего-то не понимала, но у меня не было времени на раздумья. Я должна была вручить ему второй роман и сделала это. Николай Петрович с перепугу взял рукопись, опомнился, хотел отдать обратно, но я прижала руками его пальцы к папке и не позволила ему разжать их.

— Что это? — бормотал он. — Я не буду этого читать. Избавьте меня от этого.

— Вы должны это прочесть, — убеждала его я. — Гумилёв гордился, что изобрёл новую стихотворную размерность. Откуда вам знать, может, у вас в руках нечто большее.

— К сожалению, я знаю, что у меня в руках, — как-то даже с непозволительным сарказмом ответил он.

— Откуда вы это знаете? — я старалась говорить как можно мягче.

— Отсюда, — указал он глазами, потому что я всё ещё прижимала его пальцы к папке, на мой первый роман.

На помощь мне пришли тётки. Они выползли из-за своих столов и подтянулись поближе, двусмысленно улыбаясь. Николай Петрович пытался вырваться из моих рук, но я его не отпускала.

— Хорошо, — сдался Николай Петрович, — я посмотрю. Присядьте.

Я не знала, что и думать. Он хотел читать в моём присутствии. Естественно, я догадывалась об успехе моих произведений, но реакция Николая Петровича превзошла мои ожидания. Что ж, присяду, если он настаивает. Тётки, находясь в состоянии полного восторга, не сводили с нас глаз.

Стоп-стоп-стоп. Николай Петрович пробежал глазами первые две страницы, выдернул несколько страниц из середины текста, а затем прочитал конец. Что же это получается? Я писала две недели, испытывала муки творчества, так сказать, а он просмотрел плоды моих трудов за полчаса?!

— «Карты, деньги, два ствола», — захихикал Николай Петрович, — угадал?

Тётки легли на столы, спрятав лица, и затряслись, от хохота, наверное, не от рыданий же. Только над кем они смеялись? Они Николая Петровича недолюбливали, над ним, наверное.

Не знаю, что я ответила бы Николаю Петровичу, — вмешалось провидение. В комнату ворвался высокий, лысый, в хорошем костюме.

— Сколько раз я вам говорил, — заорал он, — чтобы вы не пускали ко мне этого человека?! Ещё раз он вломится ко мне — я спущу его с лестницы, а вас уволю!

Он отгромыхал и исчез. Это был издатель. Теперь я знала, что мне делать. Пока Николай Петрович приходил в себя, я забрала у него свои папки, сложила их в пакет. Глупая, я метала бисер перед Николаем Петровичем, а надо было — перед издателем.

Лекции я в этот день пропустила. У меня началась ломка: находиться вдалеке от письменного стола было невозможно. Картины, одна ярче другой, возникали в моём воображении, и я торопилась домой, боясь растерять их. В уличных ритмах, среди рокота двигателей и шуршания шин об асфальт я слышала испанские мотивы, в шагах и голосах — тарантеллу, ветер в листве шумел, и воробьи чирикали клавесином и флейтой, переливающимися полонезом, мои движения отзывались вариациями аргентинского танго. Я пришла домой вся искрящаяся талантом. Вокруг меня клубились полупрозрачные разноцветные наброски персонажей. Я в своей комнате, подхожу к столу и... тишина. Куда же подевались образы и слова? Как будто украл кто-то. Оглушённая внутренним безмолвием, я перебираю книги, словно разыскиваю утраченное вдохновение. Общее желание творить не оформилось ни во что конкретное. Я хожу по комнате, заламывая руки. Это движение кажется мне знакомым. Надеваю розовый пеньюар. Да, что-то припоминаю. Не отдавая себе отчёта, я кручу ручку граммофона, будто воспроизвожу мысли и поведение героини, которая жила во мне, и теперь пробивалась наружу сквозь мою амнезию, как бабочка сквозь кокон. У меня появляются слова. Я сажусь за стол и пишу: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Издатель будет в восторге. «Всё смешалось в доме Облонских». Может, Оболенских — звучит лучше? Впрочем, это не важно, тут такая драма разворачивается: «Жена узнала, что муж был в связи с работающей в их доме француженкою-гувернанткой...» У кого сейчас, кроме меня, такой слог? «...и объявила мужу, что не может жить с ним в одном доме». У меня нет пластинок к граммофону. Я беру виниловую. Не вижу разницы в шипении пластинок — той, которой у меня нет, и другой, также отжившей свой век. Мне кажется, я всё же различаю слова песни: «Положение это продолжалось уже третий день...» Чувствую, быть мне классиком. Я пишу мощными, ровными фразами, как будто еду на катке, прессующем горячий асфальт. Меня не остановить.