НЕДОДЮЖИНА

* * *

Отец Блудомысл, пастор Тихожлобинской церкви, взаскок прыгнулся к кафедре и затряс бахромой пальцев, призывая тишину. Толпа желейно колыхнулась, застыла и перешла в слух. Отец Блудомысл, сотрясаясь жестоким вдохновением, окунул отдающий умом взгляд в ледяную топь и начал:

— Братиё! Сказано: возлюбей ближнего своего! Аки самого себе!

Со стороны толпы родился ветерок.

— И хотелось бы, братиё, обучить вас любить ближнего!

Толпу заштормило, запрыгали растущие зрачки:

— Эйто кэк?

— Спросячить треба!

— А кто эта — ближний?

К отцу Блудомыслу скрипло подхромал церковный хранитель Домий Фырин и скоро чвиркнул:

— Помочь нада?

— А! А! — скрутив рот на бок, отшептал отец Блудомысл. Домий ухромал к бесу.

Прижимая сердечную стукотню, отец Блудомысл попросился:

— Уймись, братиё! Эдак живить — не проповедь, а сплошная потейня!

Народец сник.

— Ладно! — вышагнулась из людей кривая Тоська с трясучкой на лице. — Так кито ж тута ближний?

— Да хучь-ба и он-но! — кинул пальцем отец в елевидного старичка. — Идико-ся к нам, человече!

Старичок ожил и, едва не топясь в облепихе толпы, защемился к кафедре. Добившись, старичок — всё лицо в бородейной глуши — вежливо покачнулся и заговорил, пришлёпывая языком:

— Хиря Булкин я, чтотоед странствующий — теперя, значит, ближним буду?

— Будешь! — отец Блудомысл вдохновенно изошёл красками. — И будут тебя — аки самих себе!

Благоговея, отец Блудомысл закрыл глаза — и тут же забился в сон.

* * *

На пышном кресле, блестя здоровьем, полуспит бакалейный Котован, а в это время в тёмной тесне, в пыльном припадке прошвырнем мечется плинтусный Мыш. Мыш в нервной трясучке нянчит проблему украдки сыра из заспинного Котовану буфета, всё не решаясь совершить выбежку за мечтой.

Мизансцену со своего тёрханого половичка наблюдает, сдувая с обзора висячки ушей, всегда готовый пресечь Собач.

Но, дожёвывая уже вторую сигарету, ситуацию выжидает хозяин Гурон Тымкович. Человеческий разум уже решил за всех: только плинтусный Мыш, пища отчаяньем, выстрелит к буфету, бакалейный Котован, нарастив глаза, прыгнет вслед, а всегда готовый Собач простучит зубами воздух у хвоста Котована, хозяин Гурон Тымкович рассекретится и мигом успокоит Собача совком по области таза.

И, воссоздав таким образом обыденность, гордый хозяин подставит руки под ниточное разматывание жены Тосии Талевны¹.

* * *

Баба Воня с исконных времён живёт одна.

— Было у меня три брата, — глаза бабы Вони тепло подсвечивают разговор. — Один от водки сгорел, второй... Третий догорает.

— А муж?

— А что муж? Я и сама справлюсь!

У бабы Вони гостеприимная изба, из которой не изгоняется даже ветер. Есть кривой петух, панибратски горланящий солнцу. С самого цыплячества он был влеком философией и днями разгребал кучки под пулемётом куриных взглядов.

Если слепая карма когда и ошибалась, то это видно на примере бабиного котяшка Вошки: быть бы Вошке не котом, а фотомоделью, артистом или поэтом. Как красиво Вошка сидит на заборе! А как пластается по ветке, полными брезгливой гордости глазами лелея свешенность конечностей! А как ходит, как урчит! Непознанная кинозвезда! И откуда только такой в деревне?

Кобель Жора с бабывониного подворья — вот кого бы подымать на знамёна социальной революции: бурая масть, приземлённый рост, шаткость в шагу, муть глаз, вечное недовольство глядения и какая-то всеподминающая похмельность.

— Кино, вино и домино, — стыкаясь с мрачным Жорой, говорила баба Воня.

По утрам в околобудочном пространстве люмпен-кобеля всегда имелись всякие стёклышки, ветошки, фантики, плевки, окурки и прочие предметы загула. Сам Жора оторванно валялся в будке, из которой мощно несло мочой и перегаром, и нагло храпел вслух.

Корова Муся — вот на ком отдыхало сердце бабы Вони! Тихая, застенчивая, сено брала после долгих уговоров, с мятными глазами — от одного только её присутствия всё умывалось молоком детскости.

— Коровевна моя! — повязывая Мусе платочек, радостно выла баба Воня. — Ну вылитая я в молодости!

Так и жила баба Воня с исконных времён, одна среди этих событий.

* * *

Ночной сторож дед Грыжа приходил на охраняемый объект заранее и в лучах уходящего солнца казался человек человеком: сапоги, фуфайка и ушанка с похожими на куриные окорочка ушками над традиционным лицом. Но вместе с дневным светом убывала и его храбрость, ведь в темноте всегда водились какие-то беспризорные шорохи, стуки и хрюки — всё это невидимо хороводилось вокруг стянутой жутью души деда Грыжи.

Однажды для подкрепления он взял напрокат гнусавую собачишку Лушку и привязал её верёвкой к объекту. Но, как только пошло стемнение, Лушка отгрызлась и ушмыгнула вскачь, оставив деда на самостоятельный страх.

— Жутями меня не нажахаешь, — сшёптывал с губ в ночной криминоген заклинательные слова сторож. — Я вообще-то с детства женатый.

Звуки шушукались и мелко смеялись.

Мокро хлюпая, сердце гнало кровь через пятки в тело. Грыжа берёг рукою глаза, чтобы не светились страхом.

— Послазивались, сволочата! — нежданно кричало дедом нечто другое, случайно втянутое в его зыбкую фигуру. — Вот я вас щас солеплюем! — и хватал коробящимися руками холостую двустволку с дроботящими страхом курками.

— Бах! Бах! — имитировал он дуплет в воздух, и необязательное эхо отзывалось через раз.

* * *

Деревня Кудыплюевка больше всего похожа на пугливую бабу, неловко вскочившую от мыши на сундук: кое-как прилепившиеся, сдвинутые набекрень домишки, кажется, вот-вот сорвутся с холма и ухнут в речку Бздюху, кровожадно вьющуюся у места предполагаемой катастрофы.

В деревне дворов тридцать, улиц как таковых нет, хотя дороги — есть: они, грунтовые и разбитые, мечутся меж домов по всем направлениям; в сумерки же кажется, что они тихонько подбираются, затаив преступные намерения.

Дома Кудыплюевки — вернее, избы — до того черны и заморены, что напоминают нищих скитальцев, собравшихся на совет и решающих, куда же податься в поисках лучшей доли. Одним словом, не деревня, а монета старинной чеканки, чудом закатившаяся в непроглядную щель конца второго тысячелетия.

Но, кроме всех этих прелестей, в Кудыплюевке есть ещё люди и всякая другая скотина: целыми днями в лабиринте кудыплюевских дорог с настойчивостью следопытов гребутся куры; на лугу под холмом строят глазищи томные коровы. Кудыплюевские псы от глухой лени покрывались жиром и репеем, обидно не обращая внимания на лохматые комы котов, шныряющих по лопухам и крышам.

Как водится, в Кудыплюевке был колхоз, бессменно руководимый психопатом Евпатием Бокопором. Но так случилось, что колхоз в последнее время как-то тихонько распался; имущество растащили по дворам, самое ценное — запчасти и топливо — по кустам понеприступнее: акации, шиповника или малины. И чего только не предпринимал Евпатий Бокопор: кричал, просто так и матом; стрелял, обыкновенно и по животу; просил, как всегда и с подвыванием — но колхоз ему не внял и принялся родниться с растащенным. Тогда Евпатий Бокопор, обезумев от горя, облачился в награды, бросился в Бздюху и ушёл навсегда против течения.

Как и в каждом селе, в Кудыплюевке есть свой всамделишный сумасшедший — дядя Трухай. Дядя Трухай — хоть и дурак, но человек серьёзный, возраста и имущества не имеющий — целыми днями занимается хождением по деревне и около неё.

Есть в Кудыплюевке, ясное дело, и своя непотребная женщина — Сючка. Целыми днями плавает она по дорогам, безуспешно предлагаясь всякому встречному — даже дяде Трухаю, который при виде неё прикидывается псом и шмыгает мимо.

Сельские самогонщики, супруги Фонтановы, своей деятельностью упорно опровергают Маркса, заваливая хилый спрос сверхобильным предложением. Излишки же, в целях поддержания цикла, оприходуются самими производителями.

Народ в Кудыплюевке с детства был трудолюбив до серости; сверху же, прямо по серости, шёл налёт скромности, затрудняющий и без того безынтересную попытку рассказать о них.

...Деревня Кудыплюевка больше всего похожа на пугливую бабу: вскочила на сундук и сидит там, поджав полные ноги, не ведая, что вот вокруг — страна, а наверху вызвездился бесконечный Космос: смотрит, смотрит вниз, на бабий испуг...

Словно ждёт чего.

* * *

С высоты мавзолеевской трибуны Генсек отсутствующе смотрел на демонстрантов, думая не о празднике, а совсем о другом. Ему вдруг вспомнилось далёкое детство, когда вот так же стоял он на балконе третьего этажа, и маленькие детские руки проворно складывали бумажный самолётик: изгиб, ещё изгиб, теперь заворачивать, стараясь не скосить крыло, и — готово. Лети, самолётик, куда летится!

— Что с вами? — легонько толкнули Генсека в бок озабоченные товарищи по партии. Генсек открыл глаза: на площадь, временами вихляя в стороны, плавно приземлялся бумажный самолётик.

* * *

Пенсионер Жмотов, стоя у плиты, разбил о край сковородки яйцо. Что-то звякнуло.

— Игла?! — удивился пенсионер Жмотов и заглянул в скорлупу. — А где же остальное?!

В скорлупе ничего не было.

— Чёрт! — выругался Жмотов и в сердцах сломал иглу.

Вечером радио треснуло и начало:

— Товарищи! Партия, советское правительство и народ понесли тяжёлую утрату...

* * *

Ночью на палубе валялся пьяный матрос. Пьяный боцман, думая, что это матрац, улёгся сверху. Пьяный матрос, думая, что это он утонул и на него давит водяное давление, что-то неразборчиво булькнул. Пьяный боцман, думая, что это у него в животе, на всякий случай кинулся к борту. Пьяный матрос, думая, что полегчало от прихода смерти, поднялся на ноги и начал разгуливать. Пьяный боцман, обнаружив разгуливающий матрац, свистнул в свисток и прокричал: «Полундра!». Пьяная команда, проснувшись, решила, что корабль уже тонет, а потому не всё ли равно, и продолжила сон. Услыхав свист, пьяный матрос решил, что это пищит голодный альбатрос, полез в бочонок и кинул рыбку под ноги пьяного боцмана. Пьяный боцман, приняв её за команду, начал тыкать пальцем в небо и что-то объяснять. Пьяный матрос решил, что глупая птица чего-то жаждет, и подкатил к боцману бочонок с ромом. Пьяный боцман решил, что это дело, и припал к напитку. Пьяный матрос благоговейно присоединился к нему.

…Долго утром чертыхалась пьяная команда, разыскивая пропавших боцмана и матроса, спотыкаясь то и дело о невесть кем брошенные на палубу бочонок с ромом, рыбку, матрац и дохлого альбатроса.

* * *

Блевакин подошёл к зеркалу и увидел там рожу.

— Эй, рожа! — страшно спросил Блевакин. — Ты кто такая будешь?

И полез в карман за ножичком.

— Рожа я, — представилась Рожа.

— Сам вижу, что не самолёт, — выразился Блевакин и сплюнул, вложив в плевок оставшиеся зубы. — Ну и рожа у тебя, Рожа!

— Блевакинская.

— Чего?!!

— А ты приглядись!

— Хм... Точно, моя! А я уж думал делать — и в бега! — облегчённо прошамкал Блевакин, пряча ножичек в карман.

* * *

Было уже полкакого-то ночи, когда Грубин, лёжа в постельных ширях, мощно вздымал дыханием приданочное одеяло. И вдруг, как-то не по-ночному, без утайки, запяленная в откровение рубашки, в спальне возникла женская фигура.

Грубин отбросил храп в сторону и без вдохновения спросил, медленно глядя ближайшим к ней глазом:

— Ты кто?

Фигура грациозно вздохнула, намеренно замалчивая голос.

— Ясно, — признав жену, вслух сказал Грубин. — И что тебе надобно?

Расталкивая тьму, фигура двинулась к Грубину.

— В положении я, — призналась она и смущённо зажевала локон.

— Так-так-так... — стягивая к носу брови с коленями, продуднил Грубин. — Интересно, в каком?

— В том самом, — гордо сообщила жена, продуманно бамкаясь на колени и ангелея начинающим сиять лицом. — В интересном!

— Кы-а-ак так?!! — просипел стремительно высыхающим ртом Грубин. — Кы-ак?!! Мы ведь не живём уж!

Фигура жены, едва сдерживая взлетание, смело выпрямилась над ложем.

— Вы, может, и нет. А я — живу!

На душе у Грубина побежали мурашки. Страшно взбелев всем телом, он грохотом закричал:

— Во-он!!! — и ткнул пальцем, куда.

Оставив тьму в покое, светлая фигура покинула спальню и жизнь Грубина навсегда.

* * *

Если вам всё надоело до я не знаю, не спешите гробить свою молодую жизнь, а езжайте лучше в деревню. Не ошибётесь!

Огромный двор. Япошками ходят утки. Голенастые куры похожи на каратистов. Импортными движениями переходит грязи франтоватый кот. Из щелей собачьей будки лезет сено, а высунутая голова хозяйки сооружения давит слезу: у собаки в брюхе урчит, а она пугается. А вон в углу индюк взорвался французским хохотом! Тётя с табуретом вечными движениями доит отрешённую корову. Сбоку сосущими глазами смотрит телёнок. За изгородью бык топчет траву, а цветочки обходит. В небе торчит чёрная от зависти ворона.

Хорошо!

Берите свою угробленную жизнь — и в деревню!

1997—1999