«ПУСТЬ РАССЕЕШЬСЯ ТЫ, КАК ДЫМ, ЖИЗНЬЮ — ПАМЯТИ КНИГ — ВЛЮБЛЁННЫМ...»
Жизнь и поэзия Бориса Лапина

Разбирая архив научно-библиографического отдела Центральной научной библиотеки Харьковского университета имени В. Н. Каразина, я обнаружила папку со стихами, написанными явно женской рукой. С помощью сотрудников университетского архива удалось определить, что папка принадлежала Кире Александровне Валицкой, работавшей в ЦНБ библиографом с 1930 по 1956 годы. Помимо собственных стихов Валицкой, написанных на обороте отчётов о выполненных справках, в папке были стихотворения М. Волошина, П. Антокольского, Г. Оболдуева и других поэтов начала ХХ века. Но меня заинтересовала тоненькая пожелтевшая тетрадка, на обложке которой значилось: «Борис Лапин. Аониды. Москва, 1921». Стихи, восхитившие густотой и яркостью образов, носили следы правки, и, скорее всего, это была авторская рукопись. Кто же такой Лапин и почему его тетрадь оказалась в бумагах Валицкой?

Имя Бориса Лапина сегодня мало говорит не только рядовым читателям, но и литературоведам, несмотря на то, что книги его прозы и очерков выдержали несколько переизданий. А в 1976 году вышел и их общий с Захаром Хацревиным сборник стихотворений с предисловием Константина Симонова. Но, тем не менее, поэзия Бориса Лапина практически неизвестна, хотя в 20-е годы он входил в группу московских поэтов-экспрессионистов, близкую «Центрифуге».

Эта группа возникла поначалу как объединение особого крыла символистского кружка «Лирика» (С. Бобров, Б. Пастернак, Н. Асеев) с поэтами футуристического толка (Божидар, В. Гнедов, К. Большаков). Возглавил группу Сергей Бобров. Она с самого начала стояла особняком среди ранних группировок футуристов: её участники не так бурно, как «Гилея», отрицали культурные традиции прошлого, много переводили. Некоторую известность получили такие издания «Центрифуги», как сборник стихов и критики «Руконог» (1914), «Второй сборник Центрифуги» (1916), сборник «Пикассо и окрестности» (1917) Ивана Аксёнова и его же драма «Коринфяне» (1918). От «левого фланга» футуризма этих поэтов отделяли скорее внешние проявления, чем принципиальные расхождения: «Центрифуга» не отличалась тем общественным и поэтическим эпатажем, которым зарекомендовали себя с самого начала Маяковский, Бурлюки, Каменский и Кручёных. Кроме того, как отмечал в своей статье М. Кемшис, «Центрифуга» не стремилась к саморекламе и эстрадности [3]. Но при этом книги «Центрифуги», оформленные «левыми» художниками (А. Экстер, А. Родченко, Эль Лисицким и др.), стали существенным вкладом в «футуристическую» книжную графику.

В 1922 году некоторые участники этой группы ушли в ЛЕФ, а другие объединились с несколькими молодыми поэтами (И. Соколовым, Б. Лапиным, Т. Левитом) и создали собственную группу экспрессионистского характера.

В современном русском литературоведении время от времени поднимался и поднимается принципиальный вопрос о существовании русского экспрессионизма. Были попытки вычленять элементы эстетики экспрессионизма в творчестве писателей, которые сами себя таковыми не считали. Но в Москве 20-х годов была группа поэтов, открыто называвших себя экспрессионистами. У истоков ее стоял Ипполит Соколов, выпустивший в 1919 году книгу под названием «Бунт экспрессионизма». В ней содержался манифест под названием «Хартия экспрессиониста»: Соколов выступал против имажинизма и футуризма, выдвигая ему на смену только «максимум экспрессии» и «динамику восприятия и мышления». А в 1921 году в Москве был издан маленький сборник «Экспрессионисты», куда вошли произведения Ипполита Соколова, Сергея Спасского, а также Евгения Габриловича и Бориса Лапина, которых в то время связывали не только личная дружба, но и сотворчество. Позднее, уже став известным киносценаристом, Габрилович вспоминал о Лапине: «Он увлекался Людвигом Тиком, Брентано и писал стихи тонкие, словно вымпелы на ветру. Всё в этих стихах было как бы во мгле. Неясно бежали строки. Это была поэзия редких слов, одна из самых сильных в то время. Тихий по внутренней сути своей, в узеньком пиджачке, в отцовских жёлтых ботинках образца десятого года, в отцовском докторском галстучке, Лапин выказывал удивительную энергию, создавая “Московский Парнас”» [2, c. 56].

Если лапинские стихи тех лет носили явный отпечаток поэтики Пастернака, то проза Габриловича в сборнике «Экспрессионисты» изобиловала изысками пунктуации, контрастными синтаксическими конструкциями, повторами и паузами. В 1922 году Лапин и Габрилович выпустили общий сборник «Молниянин» (М., 1922), где, в числе прочего, опубликовано четырнадцать лапинских стихотворений. Поэзия Бориса Лапина, ещё по-юношески незрелая, привлекала внимание странной смесью метрической и метафорической сдержанности (особенно при сопоставлении с имажинистами и их последователями), а также эрудицией, которая могла выглядеть показной только на культурном фоне начала 20-х годов. Лапин в то время явно увлекался поэзией немецких романтиков. Некоторые стихотворения даже носили немецкие названия. Заметна и его связь с «Центрифугой»: эпиграф из С. Боброва, посвящение И. Аксёнову. При этом поэзии Лапина присуща некоторая остранённость (как позднее у обэриутов), иногда доходящая до абсурда:

Ничего, что ты со мною Клава,

Расплываешься в лимонный сок,

Что фужер из жирного пилава

Виден, что не движется песок...

Экспрессионисты считали себя ответвлением новой группы «Московский Парнас», которую возглавили Сергей Бобров и Иван Аксёнов. Группа выпустила два номера одноимённого альманаха (первый так и не поступил в продажу). Во втором номере были стихи, проза и критические статьи Боброва, поэзия Аксёнова, рецензия Т. Левита на книгу о Гофмане, а также стихи Лапина и рассказ «Крокус Прим», написанный совместно с Габриловичем. Это скорее даже не рассказ, а киносценарий. Он похож одновременно на прозу Андрея Белого и Виктора Шкловского, и такие приёмы, как контрастность и фрагментарность, применены здесь уже вполне осознанно и профессионально: «Открывается правильный квадрат темноты. Таинственно — картина измены жены Ивана Ивановича — и холодно. Событие протекает нормально. Слякоть, ветер кричит так, как будто ему в рот засовывают пальцы. Скромные прохожие спотыкаются под совершенно однородной тяжестью. Деталь внеквадратных установлений: вечерело» [6, c. 64].

В сборнике «Московский Парнас», на мой взгляд, особый интерес представляют лапинские переводы стихотворений немецких поэтов-экспрессионистов — Т. Мюллера, Я. Ван Годдиса, Г. Гейма, которым предпосланы краткие биографические очерки.

В 1923 году издательство «Московский Парнас» опубликовало сборник стихов Бориса Лапина, который назывался «1922-ая книга стихов». В. Марков в своей статье «Экспрессионизм в России» считает этот сборник логическим завершением русского экспрессионизма [9, с. 552]. В предисловии Лапин демонстративно открещивается от футуризма. Причём идеалом для него по-прежнему является немецкий романтизм начала XIX века: поэзия романтиков противопоставляется «фокусничеству» современных футуристов. Здесь упоминаются или цитируются Жуковский, Новалис, Тик, Брентано, Эйхендорф, Гофман, Клейст, Шиллер. Сродни романтикам и тематика стихотворений Лапина: поэзия, смерть, мотив «последнего романтика», алхимия, астрология. А эрудиция Лапина вполне сравнима со всеми признаваемой эрудицией Сергея Боброва (есть и прямые отсылки к его стихам и статьям). Заметен и пародийный элемент, который можно считать попыткой приложения немецкой романтической иронии к контексту российской действительности 1920-х годов. Романтическое содержание сочетается с авангардистскими поисками в области формы: здесь и странные, неуместные эпитеты, нескрываемое пристрастие к абсурду, оксюмороны, перевёртыши, нарушения грамматики и синтаксиса. Пародийность стихов Лапина и его пристрастие к абсурду в какой-то степени предвосхитили творчество обэриутов — Хармса, Олейникова, Введенского. В конце сборника помещено стихотворение на смерть Хлебникова, влияние которого на поэтику Лапина тоже просматривается достаточно отчётливо.

Эту книгу, по-своему очень интересную, к сожалению, почти не заметили. Только вездесущий и всё читавший Валерий Брюсов в своей рецензии снисходительно признал одарённость Лапина, хотя и поставил ему в укор вычурность образов, искусственность языка и затемнённость смысла [1, с. 136—137]. Правда, Н. Я. Мандельштам в своих «Воспоминаниях» пишет о том, что Осип Мандельштам заметил этот сборник и даже собирался включить стихи Лапина в так и не вышедшую антологию русской поэзии ХХ века [8, с. 228—229].

По мнению В. Н. Терёхиной, Лапин «стал наиболее талантливым и последовательным выразителем мировосприятия и стиля московских экспрессионистов» [10, с. 165]. На мой взгляд, сами поэты, несмотря на «манифесты», представляли себе постулаты экспрессионизма не очень отчётливо, полагая, что к этому течению можно отнести всё, что несёт на себе отпечаток экспрессии, то есть отрытой, яркой, непосредственной выразительности. С этой точки зрения в рамки экспрессионизма укладывалось, например, и творчество Леонида Андреева. Но Бориса Лапина с экспрессионизмом связывало явное тяготение не только к романтикам, но и к немецкой поэзии ХХ века.

Судьба Бориса Лапина повторила творческие судьбы многих, с кем он начинал: со временем поэзия, как вода в песок, ушла в прозу, в историю, в литературоведение (так случилось, например, с И. Аксёновым). И. Эренбург в предисловии к книге прозы Лапина писал: «В ранней молодости он опубликовал сборник стихов, стихов наивных, помеченных сумасбродством возраста и эпохи, — в 1922 году Лапину было 17 лет. В отроческих стихах он увлекался немецкими романтиками Брентано, Шлегелем, Гофманом, Клейстом. Это не было случайностью. Борис Лапин остался романтиком, только возмужав и приглядевшись к жизни, он нашёл романтизм своего века, непохожий на романтизм Клейста» [4, с. 6]. Но, кажется, в случае Лапина дело было не в том, что поэзия оказалась данью бурной юности, а в том, что он поставил себе за правило проверять строки жизнью. И проверял на редкость добросовестно — тому достаточно свидетельств.

Борис Матвеевич Лапин родился 17 (30) мая 1905 года в Москве, в семье врача. Стихи начал писать в шестнадцать лет. Уже в Гражданскую войну юноша успел побывать на фронте — в 1920 году отец взял его с собой на передовую. Мы не знаем, где и чему он учился. Правда, Марков в своей статье утверждает, что Борис Лапин — выпускник Брюсовского института, то есть Высшего литературно-художественного института, ректором которого был В. Я. Брюсов [9, c. 552].

После бурно-поэтических двадцатых годов Лапин становится публицистом, с 1925 года ездит по Советскому Союзу и зарубежным странам и публикует очерки под псевдонимами «Пьер Дюкаж» и «Пограничник». Лапин превратил свою жизнь в практический университет. Например, прошёл горные кряжи Памира как регистратор переписи ЦСУ. При этом он изучал персидский язык и по возвращении передал в Академию наук составленный им словарь одного из небольших северных таджикских племён. Штурманским практикантом Лапин плавал на пароходе «Чичерин», побывал в Турции, Греции, Сирии, Палестине, Египте. Ездил по Средней Азии как нивелировщик геоботанической экспедиции. Работал служащим пушной фактории на Чукотке.

Имя Лапина становится известным. Его очерки и рассказы, появлявшиеся на страницах газет, затем легли в основу книг «Повесть о стране Памир» (1929), «Тихоокеанский дневник» (1929), «Журналист на границе» (1930).

В 30-е годы Лапин часто писал в соавторстве с Захаром Хацревиным, который окончил Ленинградский институт живых восточных языков (иранской группы). Мягкость и лиризм Хацревина дополняли точность и эрудицию Лапина. Друзья много путешествовали по Дальнему Востоку, Средней Азии, Чукотке, Камчатке, бывали в Монголии. Своеобразие их прозаических книг заключалось ещё и в том, что они редко могли удержаться в них от поэзии: вставляли в прозаические тексты не только собственные стихи, но и вольные переводы из других поэтов, и подслушанные где-то в путешествиях песни. Они вместе подготовили комментированный перевод двадцати стихотворений из классического, народного и «современного» Хафиза («Новый Хафиз», 1933). А в 1939 году участвовали в боях на Халхин-Голе.

В собственных произведениях Лапина — хронике «Набег на Гарм» (1931), повести «Подвиг» (1932) — сомкнулись и причудливо переплавились искусство прозаика и мастерство репортёра. Это одновременно новелла и человеческий документ, здесь сухая летопись сменяется стихами, дневник — историческими экскурсами. Недаром Лапин всерьёз интересовался не только историей, экономикой и филологией, но и астрономией, ботаникой, географией.

Борис Лапин был женат на дочери Ильи Эренбурга Ирине, поэтому его фамилия часто встречается на страницах знаменитых мемуаров «Люди, годы, жизнь»: «Борис Матвеевич был человеком мужественным... Но когда в 1937 году начали бесследно исчезать друзья, товарищи, знакомые, он душевно сжался. Был он любознательным, общительным, и новая наука давалась ему с трудом: он научился не спрашивать и не отвечать. Он и прежде разговаривал негромко, а в то время начал говорить ещё тише. Порой он шутил с Ириной, со мной, а когда снимал очки, я видел в его глазах грусть и недоумение. Однажды — это было в начале 1938 года — я зашёл в его комнату. Он писал. Почему-то мы заговорили о литературе, о том, что теперь делать писателям. Борис Матвеевич, улыбаясь, говорил: “Я пишу о пустыне Гоби... Когда я писал ‘Тихоокеанский дневник’, ‘Подвиг’, я выбирал темы — писал, как жил. Теперь иначе... Мне очень хотелось бы написать про другую пустыню, но это невозможно... А нужно работать — иначе ещё труднее...”» [11, c. 245]. Судьба пощадила Лапина, избавив от ада сталинских лагерей, его короткая жизнь не была отягощена предательством.

С самых первых дней Великой Отечественной войны корреспонденты «Красной звезды» Лапин и Хацревин находились на фронте, на Юго-Западном направлении. И вскоре, едва ли не ежедневно, на страницах газеты стали появляться их «Письма с фронта». Они ещё успели написать (в соавторстве с М. Сувинским) первую фронтовую песню о военных корреспондентах — «Журналистскую задушевную», которую пели потом на мотив «Раскинулось море широко...» Лапин и Хацревин погибли вместе, в 1941 году, под Киевом, выходя из окружения. По свидетельствам очевидцев, Лапин остался с Хацревиным, у которого начался эпилептический припадок. Последний раз их видели у стога сена. Вокруг рвались мины, а Лапин всё пытался взвалить друга себе на спину... [2, c. 59].

Спустя годы, в предисловии к тоненькому сборнику стихов Лапина и Хацревина Константин Симонов вспоминал о последней встрече с друзьями: «Я разговаривал с ними перед отъездом, но не знал тогда, что две последние московские ночи, перед своей последней поездкой на фронт, Борис Лапин провёл за своим письменным столом, по памяти переписывая в тетрадку свои юношеские стихи 20-х годов. Что это было? Предчувствие скорой гибели или просто трезвая предусмотрительность человека, воевавшего уже не первую войну и знавшего, что на войне всё может случиться? Как бы там ни было, но одно несомненно — человек, который ночью перед отъездом на фронт переписывает свои старые стихи, делает это для того, чтобы они не пропали, остались, не исчезли вместе с ним. Уезжая в последний раз на фронт, Борис Лапин думал о своих стихах, и тетрадка этих стихов, исписанная торопливым почерком человека, у которого очень мало времени, сохранилась и дожила до наших дней...» [5, с. 5].

Может быть, Лапин вспоминал и стихи из своего первого рукописного сборника. Но в книге, собранной и отредактированной Симоновым, нет ни одного стихотворения, написанного ранее 1923 года. Как же попала в университетскую библиотеку ветхая лапинская тетрадка? Удалось выяснить, что библиограф Кира Валицкая, человек интересной и сложной судьбы, в молодости была актрисой, работала в Москве, в театре Сергиевского Народного дома. Можно предположить, что она была как-то связана с кругом московских поэтов, в том числе с Лапиным, поэтому бережно сохранила у себя его ранние стихотворения. И будучи в старости человеком одиноким, предпочла оставить свой архив в библиотеке (где рукописи всё-таки время от времени перелистывают!).

В рукописный сборник, найденный в архиве библиотеки, вошло десять стихотворений. Из них позднее были опубликованы только два: «Пальмира» — в сборнике «Экспрессионисты» (М., 1921) — и «Спит тютюн. Не движется осока...» — в сборнике «Союз поэтов» (М., 1922). Рукопись носит следы правки — встречаются вычёркивания, перестановки строф. В этих стихах — смелые, но туманные образы, обилие отсылок к античности и средневековью, «высокое косноязычье» сравнений («вбросим гром, как винные бутылки») и неологизмов («укоснительно»). Кажется, что словесный материал пока ещё сопротивляется поэту, требует отделки и обработки, как мрамор или дерево. Каждая строка до отказа нагружена смыслами. Сравнения достаточно редки, зато ощущается переизбыток метафор. Эта поэзия не ищет внутренней музыки, а, скорее, стремится к живописности и к изобразительности пространственных искусств. Она привлекает богатым интонационным рисунком, сгущённой образностью и в то же время — явным тяготением к иронии, к литературной игре, условия которой, к сожалению, скрыты от нас прошедшими временами. Стихи Бориса Лапина интересны именно своей неразгаданностью, тайной, живой и яростной энергией поиска. И по-моему, они стоят того, чтобы пробиться к читателям сквозь толщу лет и событий.

1. Брюсов В. Среди стихов: [Б. Лапин] // Печать и революция. — 1923. — №4. — С. 136—137.

2. Габрилович Е. И. Четыре четверти. — М.: Искусство, 1975. — 318 С.

3. Кемшис М. Новейшая русская поэзия // Darbai ir dienos: Literaturos skyriaus zurnalas: Humanitariniu Mokslu Fakulteto leidinys. — Kaunas, 1931. — [T.] II. — P. 221—247.

4. Лапин Б. Подвиг: повести; рассказы / Предисл.: И. Эренбург. — М.: Советский писатель, 1985.

5. Лапин Б. Только стихи... // Б. Лапин, З. Хацревин / Сост. и предисл.: К. Симонов. — М.: Советский писатель, 1976.

6. Лапин Б. Крокус Прим: рассказ / Б. Лапин, Е. Габрилович // Московский Парнас. — М., 1922. — Сб. 2. — С. 64—83.

7. Борис Матвеевич Лапин; Захар Львович Хацревин // Русские советские писатели: Прозаики: Биобиблиографический указатель. — Л., 1964. — Т. 2. — С. 622—638.

8. Мандельштам Н. Я. Воспоминания. — М.: Книга, 1989.

9. Марков В. Экспрессионизм в России // Поэзия и живопись: сборник трудов памяти Н. И. Харджиева / Ред.: М. Б. Мейлах, Д. В. Сарабьянов. — М., 2000. — С. 541—556.

10. Терёхина В. Н.Экспрессионизм и футуризм: русские реалии // Русский авангард 1910—1920-х годов и проблема экспрессионизма. — М., 2003. — С. 148—173.

11. Эренбург И. Г. Люди, годы, жизнь. Восп.: В 3 т. — М.: Советский писатель, 1990. — Т. 2.

АОНИДЫ¹
...собрание разных новых стихотворений

«Ах, как сладки гусиные лапки...

— А ты их едал?»

Москва, 1921

Kreuzlied²

И. А. Аксёнову

Запевало. Неофит. Хор.

* * *

Если злоба в единороге

Укоснительно проросла,

Не без рог и ты, Хромоногий

Бог кузнечного ремесла.

Но закрадывается в пространство

Пропотевших в бегу подпруг,

Бог не злобного постоянства,

А изменчивости супруг.

Нет! Влекусь к бахроме и лайке

Куртки синей матросских плеч,

Влаго-грустью из банной шайки

Замерзает в гортани речь.

Что могу? В жизни зло и радость

Кожу ранит, сечёт и рвёт,

Ты же, болью дарящий кладезь,

К смерти бешеный злой полёт.

Если каждое наше слово

Рогом в воздухе прорастёт,

Жиром ветра, жары и плова

Растомлён изнемогший рот.

[Nicht Sanges Zeit] ⁴

Днесь мало помним

[Или вконец забываем.

Симфонион⁵. 1735]

Ульрих, ты бежишь из плена

Тихой клятве изменить.

Яд батистового плена

В сердце Минны будет жить.

Но ударила «до гроба

Верность» в панцирную сталь.

Что несёт моя утроба,

Свяжет шёлковая шаль.

Пусть надеждой сладкострастной

Отуманен верный друг,

Там где розовою пастой

Манит нас домашний круг.

Знаю, ты вернёшься, милый,

В дым родного очага.

Снова мой и «до могилы»

С шишака до сапога.

«Здравствуй, добрая хозяйка!»

Я отвечу: «Здравствуй, гость».

И ударит балалайка

Пальцем в согнутую кость.

Пусть обхватят эти руки,

Как широкий макинтош,

Друга кожаные брюки.

Ульрих, Ульрих, что нейдёшь?

А изменник в тьму шпинатом

Стёртый, как лица овал,

С мусульманским ренегатом

В Смирне⁶ верой торговал.

Нет. Не «верные до гроба»

Там, где фесок длинный ряд

Отнесли собаки оба

Душу чёрту в Рубайат⁷.

Пальмира⁸

Ветер. Воздух, пахнущий малиной,

В ящиках аляповатый донник⁹.

Каждый сноп над высохшею глиной

Прячет губы в розовых ладонях.

Каждый сноп — обойный белый чортик,

Говор — нищий, выкинутый взашей

И короткий вычерненный кортик

Тянет медь из робких патронташей.

Пряной ржи, крупитчатой, как порох,

Прелым граблям не сгрести на крыши

В грязь и в пот, завязнувшие в порах

И сироп их караульных вышек.

Лиза, косы, Лиза утром встретишь,

Осень также мягче незабудок,

Осень также топнет в бересклете¹⁰,

Как огонь на бочках и посудах.

Бог воркующих в осоке горлиц,

Бог хрустящих по капусте зайцев,

Выйди из своих лубочных горниц,

Выйди вверх и солнцем не кидайся.

Скоро смерть. В туман, увитый хмелем,

Вбросим гром, как винные бутылки.

Здесь пруды с их вскормленником Лелем¹¹

Поворачиваются в затылке.

* * *

«Ай! ай!.. Обрежьте себе ногти, сударыня!

Вы прокололи меня до самой кости».

Старая комедия

Калмыка бритая башка

Чилимом¹² хлюпала к ограде

Про сладость летнего рожка

И тёплый воздух в винограде,

Про поцелуй, про перелог¹³,

Про руготню на перекличке,

Про то, что ты, мой злой божок,

Гнусней и пакостней калмычки.

Решт — Минеральные воды¹⁴

Спит тютюн, не движется осока

И ползут проклятые волы.

Но жара из макового сока,

Как из патоки и шепталы¹⁵.

Кровь, белей, чем тухлого пореза,

Ты стекаешь медленно дыша.

Запахом горячего железа

Тлеет сладковатый анаша.

В глине, высохшей от жёлтых трещин,

Обжигает ветер, как свеча

Плечи тающих на крыше женщин

И барашковый каракульча¹⁶.

Ветер, крась хиной¹⁷ чадру и ногти,

Влагу, лейся из грудей кумыс.

Шакья¹⁸ в золоте и где по локти

Пополам капканы перегрыз.

Нет, он с дымом липнет на кибитки

В обалделый от жары овраг,

Нет. В поту от утренней попытки

Воздух глохнет в розовых коврах.

Спать. На север хлюпайте вагоны,

Нажимайте воздух, буфера.

Не взойдёт Геосфор¹⁹ в перегоны,

Но стучит во мгле Кольцо-гора²⁰.

Речитатив из драмы «Логомахия»²¹

Лист плюща разрезал воздух, пруд серебряного жира.

Спит лоза с квадратным верхом — ветка схлёстнутого тира.

Молкнет облак. Тает ветер. Только стонут кулики,

Что «согрей, вороньи перья, Гера, пеной кулаки».

Поздно. Брызги винограда сохнут в кольцах веретённых,

Слава гусю, гусю, гусю, пеплу, ветру на колоннах.

Поздно ларвам прядать²² — солнце освещает Геликон²³,

Под Минервиной эгидой²⁴ мой покоится хитон.

Нет. Жнеца ждёт луг, а лето скоро скроет беглый снег,

Пиэрид крылатых²⁵ — время — вечноплещущийся бег.

«Навсегда», струится в жилах, в воздух этот голос брызгнет,

Но концами полотенца связан ход текущей жизни.

Зима 1920

Всё, всё, что обгорелым

Ветвям стряхнуть дано,

Как иней, сонным, белым,

Упало на окно.

И ночь, стуча по крыше,

Заиндевевшей Уной²⁶,

Всё мягче, больше, выше

Скрывалось в снежный рой.

Но всё в твою лавчонку

Относим, изловчась,

Что каждую девчонку

Грозится вычесть в грязь.

Нет, дни златые с нами

Горели поступить,

Как стёртыми винтами

Гитара песни нить.

И бьёт в окно не вьюга,

А белым кулаком

Ударилась с испуга

Подруга в жёлтый дом.

Что милый рукомойник

Скончался, жить любя,

Что смерть, что твой любовник

Любил одну тебя.

* * *

Съест меня рассеянная кротость,

Как съедают в тюфячке клопы,

Если ты, огонь, Агиос фотос²⁷,

Не спасёшь меня от слепоты.

Если сластолюбца и с гауптвахты

Нежным, мягким язычком и в грунт

Тутьнет²⁸ медь, а лопнувшие такты

Ударяют в говор и тютюн.

Ничего, что ты со мною, Клава,

Расплываешься в лимонный сок,

Что фужер из жирного пилава²⁹

Виден, что не движется песок.

Ты простишь с тревогой отвращенье

И с задумчивостью пустоту.

Ты простишь мне свечки заблужденье,

Пригвождённое спать к кресту.

Нет, не нам почить для наслаждений,

Сонной, важной смертью в час златой

Утра, там где взор доныне светел,

И не будит нас печальный вестник петел³⁰.

* * *

Пусть на шёлковой, по рогам

Душит, кропит нас благовонью,

Чтоб мог вести ураган,

За корицей и за бигонью³¹.

Вам же, жолуди, только две

Страсти хлещут асафетидой³² —

Это ты в губах, в голове,

Копошащейся корнем гнидой.

Но, Каллиопа³³ не одна

Токмо, высушенной и косной,

Слаще пряностей и вина

Можешь слыть травой буреносной.

Пусть рассеешься ты, как дым,

Жизнью — памяти книг — влюблённым.

Что тогда говорить живым —

Мёртвым, глупым, мертворождённым.

Публикация и вступительная статья Ю. Поляковой. Комментарии Ю. Поляковой и К. Беляева.