ЛЮБОВЬ К АРИ ОСКАРСОНУ¹

Some enchanted evening

you may see a stranger,

you may see a stranger

across a crowded room

В октябре мы с Овеном поехали в Тромсё. Летом мы с ним разослали по всей Европе наш маленький компакт-диск с дурацкими любовными песенками, ни один фестиваль нас не пригласил, да и вообще не было никакой реакции на наше творчество, и когда в сентябре я нашла в почтовом ящике приглашение принять участие в фестивале «Северное сияние» в Норвегии, я решила, что это просто чья-то шутка. Но Овен разорвал вложенный в приглашение конверт и достал оттуда билеты на самолёт и на автобус. «Никакая это не шутка, — сказал Овен, — фестиваль “Северное сияние” приглашает нас на неделю в Тромсё». Я долго рылась в атласе, прежде чем нашла там этот Тромсё. Нам предлагали выступить с концертом в маленьком клубе, без гонорара, но зато поездка на шару, бесплатные еда-жильё и стопроцентная вероятность увидеть северное сияние. «Что такое северное сияние?» — спросила я у Овена. «Материя, — сказал он, — испускаемая в космос, тучи разогретых электронов, взорвавшиеся звёзды или ещё что-то, ну откуда я знаю?» «Я еду в Париж» — называлась одна из песенок на нашем диске. «Я еду в Париж, я еду в Токио, в Лиссабон, Берн, Антверпен и Рим, я езжу по всему миру and I’m just looking for you, верь мне, я ищу только тебя». Овен пел это детским дурашливым голоском, после чего дёргал струну гитары, я вдобавок брала несколько очень высоких нот на пианино, это было ужасно глупо, но именно в этом абсурде было что-то притягательное, в особенности для людей, которые не понимали слов. Нам с Овеном нравилось заниматься бесполезным делом. Мы с удовольствием проводили время вдвоём, мы любили поговорить о том, что бы мы сделали, если бы у нас были деньги и мы бы тогда были другими, и жили бы как-то по-другому. У Овена были свои друзья, у меня свои. У нас не было никакой совместной жизни, мы не были влюблены друг в друга, в любой момент могли расстаться, без всякого сожаления. Этот диск был нашим третьим совместным детищем, мы дарили его друзьям, посылали организаторам фестивалей. К тому времени как нас пригласили в Тромсё, я вообще решила бросить занятия музыкой. Овен ничего такого не решал. Он делал то одно, то другое, он не хотел посвящать себя целиком чему бы то ни было. Он много чего умел. Петь, танцевать, мог быть актёром, довольно средним, мог перестилать полы и менять водопроводные трубы, водить грузовик, нянчить детей. Овен был рад, что мы едем в Тромсё. «Класс! — сказал он, — а ты почему не радуешься? Мы же будем путешествовать. Мы куда-то поедем. По-твоему, это ничто?» — «Нет, это уже что-то», — сказала я.

Мы должны были лететь на самолёте в Осло, а от Осло ехать дальше автобусом. У Овена в то время был роман с певицей, которая пела в сравнительно известном ансамбле точно такие же тексты, как наш «Я-еду-в-Париж», но на полном серьёзе. Певица была очень красивая; она выглядела озабоченной, когда привезла нас в аэропорт: видно было, что недельное отсутствие Овена будет для неё тяжёлым испытанием. Мы остановились недалеко от аэропорта, возле гаража, над которым с рёвом пролетали заходящие на посадку самолёты. Так низко, что в крошечных иллюминаторах можно было видеть лица пассажиров. Мы поднялись на лифте на крышу. Под шубой у певицы было вечернее платье без бретелек, сетчатые колготки. Она сняла шубу. Меня это удивило, потому что было довольно холодно. Она стала у края крыши в позу — задрав голову и воздев к небу руки. Когда прямо над нами пролетел самолёт, она встала на цыпочки. Казалось, что она сейчас схватится за шасси и улетит. Я прошептала: «Что это значит?», и Овен сказал с трагической интонацией: «Прощание, дружище. Прощание так выглядит. Я не должен её забыть, никогда, вот о чём тут шла речь». Певица посмотрела на Овена, набросила шубу на свои голые плечи, мы покинули гараж и поехали дальше. Овен был каким-то отсутствующим. Он страшно боялся летать самолётом, и пытался преодолеть свой страх с помощью всевозможных терапевтических методов: дыхательные упражнения, повторение стихотворений, асаны. Он отхлебнул из фляги, где у него был настой успокоительных лекарственных растений. Потом что-то написал на маленьком листочке и сжал его в кулаке. Певица попыталась отнять у него листочек, но Овен не разжал кулак. Служащий, проводивший регистрацию, нетерпеливо спросил его: «У окна или в проходе?», Овен почти крикнул: «В проходе, дружище!», он не смог бы сидеть у окна. Пока он добросовестно целовал певицу, многократно, в губы, я, как бы извиняясь за них, смотрела на служащего. Наш багаж поехал по ленте, певица обвила руками шею Овена и спросила плачущим голосом: «Что написано на листке, Овен? Что там?» Я знала, что там было написано: «Папа тебя любит, Пауль». Пауль был сыном Овена. Овен всегда писал перед посадкой в самолёт такую записку и в течение всего полёта сжимал её в руке. Он думал, что если случится катастрофа, его каким-то чудом найдут, разожмут кулак и весь мир узнает, о ком вспоминал Овен в последнюю минуту. Эта мысль, как бы невероятна она на самом деле ни была, казалась Овену утешительной. «Не твоё дело», — грубо сказал Овен. Певица осталась за стеклом зала регистрации. Я выключила свой мобильный. За окном уже стоял винтовой самолёт, на котором мы и полетели в Осло.

Тромсё был безотраден. Я вообще не могу вспомнить северный город, который бы не был безотрадным, кроме разве что Стокгольма. Но Тромсё был как-то особенно безотраден. Во всех этих городках кажется, что сначала там возникла гавань, потом пара рыбацких домишек, потом маленький завод по переработке рыбы, другие дома, а потом и другие заводы, въезд в город, выезд, торговый центр, даунтаун, и пригороды, которые разрослись уже без всякого плана и выглядят обнищавшими. На маленьком автовокзале нас никто не встретил, и телефон организаторов фестиваля «Северное сияние» не отвечал на наши звонки. «Дерьмо, а не страна», — сказал Овен. Мы стояли недалеко от автобусной станции у обветшалого, покосившегося ларька и пили едва тёплый кофе из пластиковых стаканчиков с очень тонкими стенками. Ветер был явно холоднее, чем у нас дома. Когда я через час ещё раз позвонила по телефону «Северного сияния», мне ответила женщина с голосом столетней старухи. Она явно не поняла, о чём речь, и стала сердито диктовать мне адрес гостиницы в центре города. «Гуннархус. See, if you can stay there». Я заорала в трубку: «Festival! Musikfestival, you know! Северное сияние. Мы приглашены, чёрт бы вас побрал!», и в ответ она крикнула мне на неожиданно правильном немецком, совсем без акцента: «Фестиваль отменили!» После этого я положила трубку. Я вернулась к Овену, который кормил остатком хот-дога маленькую собачку, с гитарой на плече Овен казался каким-то ненастоящим. Я сказала: «Фестиваль отменили», взяла свой рюкзак и пошла назад к автостанции. Если бы там стоял автобус на Осло, я бы села в него и поехала, но, конечно же, последний автобус в Осло уже уехал. Овен не появлялся. Я изучала автобусное расписание, пыталась прочесть непонятные норвежские слова, рассматривала щиты с рекламой мармелада и апельсинового сока. Потом я снова вышла из станции. Овен по-прежнему стоял у киоска, в руке у него теперь была бутылка с пивом. Я сказала, помедлив: «Можем посмотреть, что это за гостиница». Овен сказал: «Ну вот, наконец-то», и мы пошли.

Гостиница «Гуннархус» стояла на маленькой улице в даунтауне, в квартале, который был чем-то вроде центра Тромсё. Там были маленькие магазинчики, несколько баров, два больших супермаркета, множество будок с хот-догами и один Макдональдс. Гостиница за исключением двух светящихся окон была тёмной и выглядела заброшенной, разорившейся. Овен толкнул дверь, и дверь открылась, из коридора на нас пахнуло сыростью и плесенью. Мы растерянно стояли на пороге. Овен крикнул в темноту: «Хэллоу!» Где-то далеко внутри зажёгся свет, и кто-то зашаркал по коридору. Дверь перед нами захлопнулась, потом немного приоткрылась. Сквозь щель показалось бледное и узкое норвежское лицо. «Фестиваль “Северное сияние”», — ласково сказал Овен. «Отменяется», — сказало лицо, дверь распахнулась, и что-то вроде прожектора ослепило нас, мы поспешно закрыли глаза руками. «Добро пожаловать! Поздние гости для меня самые дорогие».

Ни одна группа не приняла приглашения на фестиваль «Северное сияние». Кроме нас. Просто никто не приехал: может быть, все — так же как и я — приняли это приглашение за шутку. «Ну и что мы теперь будем делать?» — сказал Овен. Мы сидели в гостинице «Гуннархус» на кухне и пили чай с молоком — это навевало ассоциации с английским интернатом. Кухня была тёплой и уютной, Гуннар сидел у окна в кресле-качалке и курил сигарету. На нём был норвежский пуловер и войлочные тапки. Мне было бы даже обидно, если б он выглядел как-то иначе.

Я сняла куртку и повесила её на спинку стула. Мне хотелось остаться в Тромсё. И никуда не уезжать. Норвегия. Фьорды и водопады, дороги сквозь лес, на которых даже в полдень нужно включать дальний свет. «Если уж вы здесь, — сказал Гуннар, — то можете остаться». Казалось, ему это совершенно безразлично. «Сейчас октябрь. Всё равно никто в это время не приезжает в Тромсё, никаких туристов нет, никого. Вы бы здесь жили, если бы выступали на фестивале, так можете и без всякого фестиваля тут пожить, если хотите. Хотите?» Овен осмотрел кухню, как будто что-то взвешивая. Старая чугунная печь. Маленькие шкафчики, заполненные чашками и прижатыми друг к другу тарелками. Семь стульев вокруг деревянного стола. На стене над мойкой что-то вроде списка правил: «Пиво и вино в холодильнике. Записывать, кто что выпил. Мыть за собой посуду. Завтрак до десяти часов утра. Спать заваливаться можно только в комнатах». «Что это у вас тут такое? — сказал Овен, — молодёжное общежитие? Рок-н-ролльная богадельня?» — «Это гостиница, — сказал Гуннар. — Летом я сдаю комнаты туристам, а зимой тут живут музыканты, которые приезжают на фестиваль, и ещё несколько других людей, вы их увидите. Как раз сейчас здесь находятся два человека, они немцы, так же, как и вы». Овен посмотрел на меня. По его лицу было видно, что он полон ожиданий и какого-то смутного блаженства. Это было то выражение, которое я знала, и которое мне нравилось. Я ничего не говорила, и Овен сказал: «Мы остаёмся».

Комната в Тромсё была похожа на номера дешёвых отелей в Нью-Йорке. Широкая американская кровать, зеркало, деревянный шкаф, клокотание воды в батарее, выкрашенной белой краской. В окне виднелась улочка, хотя комната была такой, что снаружи должны были бы быть Сохо, Литтл Итали или Первая авеню в Ист Вилледж. Комната казалась больше, чем на самом деле, и ещё казалось, что это та самая комната, в которой можно валяться на кровати и делать то, что делают те, кто влюблён: что-то там себе представлять, прислушиваться к ударам собственного сердца, открывать каждому дверь и испытывать неутолимое желание постоянно находиться в пути, путешествовать. «А не можем мы здесь остаться навсегда?» — непринуждённо спросил Овен. «Не можем мы тут остаться, в Тромсё, в Норвегии, и чтоб дома ни одна душа не знала, где мы?» — «Я тоже не знаю, где мы», — сказала я. Мы стояли друг возле друга у окна, курили и смотрели наружу. По лицу Овена пробежало отражение фар проехавшей машины, в комнате было тепло, где-то далеко хлопнула дверь, кто-то медленно пошёл по коридору. «В детстве я хотел стать военным лётчиком, — сказал Овен, — я тебе не рассказывал, что я хотел стать лётчиком?» — «Нет, ты не говорил, — сказала я, — так что расскажи мне об этом».

Всех, с кем я знакомилась во время путешествий, впоследствии я никогда не встречала. Так же и Мартина и Каролину, с которыми мы познакомились в «Гуннархусе», я никогда больше не увижу, но это не страшно, потому что я их никогда и не забуду. Мартин к тому моменту прожил в Тромсё уже целый год, Каролина полгода. Мартин занимался скандинавистикой в Бонне и приехал в Норвегию, чтобы работать над своей диссертацией, которая представляла собой некий сложный трактат о древних норвежских рукописях. «В Тромсё, — сказал Мартин, — находится крупнейший архив норвежских рукописей». Я ему не поверила, мне показалось, что он на самом деле ищет что-то совсем другое, но я ничего не сказала, я не хотела принуждать его к каким-то откровениям. Каролина приехала в Тромсё, чтобы поработать няней, она была ещё очень молода и изучала германистику в Тюбингене. Она казалась стеснительной, серьёзной, впечатлительной и вполне способной чем-то всерьёз увлечься. И при этом удивительно свободной от страхов. Семья, в которой она должна была работать няней, распадалась, отец ребёнка всё время пьянствовал и пытался залезть Каролине под юбку, что и вынудило её бросить эту работу, но из Тромсё она не захотела уезжать. Она стала работать в Макдональдсе, кроме того, она составляла вместе тележки в супермаркете, она говорила, что в Тромсё очень хорошо, и вообще в Норвегии, и что, даже лишившись места няни, она хочет пробыть здесь столько же, сколько планировала, когда сюда ехала, а может быть, и дольше. Позже Овен сказал мне: «В Каролине есть что-то успокоительное» — и этим в точности выразил то, что я тоже почувствовала.

Этот первый разговор о причинах наших поездок, обо всех «за» и «против» того, чтобы здесь остаться, или отсюда уехать, происходил на кухне: Каролина в пальто, с чашкой чая в руках, стояла, прислонившись к батарее у окна, и была уже на пути в Макдональдс, Мартин разложил на столе стопки манускриптов, он работал, Гуннара нигде не было видно. Мартин и Каролина восприняли наше появление в «Гуннархусе» вполне безучастно, но в общем-то дружественно, ещё двое немцев в Тромсё, в этом не было ничего особенного. Они с утра пораньше намерены были заниматься своими делами, между собой у них были доверительные отношения, с нами же они были вежливы, что не обязательно предполагало проявление интереса к нашей музыке и к лопнувшему фестивалю. Позже я вспомнила, что я точно так же вела себя во время путешествий, долгого пребывания в незнакомом месте, когда приезжал взволнованный новичок, который сразу всё хотел знать о самых дешёвых магазинах и самых красивых достопримечательностях в округе. Я тогда говорила нехотя то, сё, а потом предоставляла его самому себе и занималась своими делами, и это было не высокомерие с моей стороны, а скорее неуверенность в себе, потому что чужак всей своей неестественной взволнованностью напоминал мне о том, что ведь и я там тоже чужая. Мартин сказал: «Кафе “Баринн”, если захотите выпить хороший кофе», а Каролина сказала: «Можем вместе что-нибудь приготовить, сегодня вечером», после чего она ушла, закрыв дверь за собой так осторожно, как это делают только те, кто никогда не забывает, что кроме них есть ещё и другие.

В Тромсё я почти не выходила из дому. Я решила вести себя так, как если бы эта комната в «Гуннархусе» была местом, где я поселилась сама не зная на сколько, и к тому же за окном расстилался весь мир, и я могла бы быть где угодно, и то, что было снаружи, поэтому не имело никакого значения. Я лежала в постели и читала книги Каролины: Гофмансталь, Ингер Кристенсен, Томас Манн — и книги Мартина: Стивен Фрирз, Алекс Гарланд и Хаймито фон Додерер. У меня было чувство, что в эту комнату случай привёл меня для того, чтобы я что-то узнала о самой себе, а также о том, что должно дальше произойти со мной и с другими, как будто это было погружение в себя перед чем-то, что надвигалось и казалось большим, но что это было — я не знала. Иногда я проходила по короткой улочке до её конца и обратно, наблюдая за своим отражением в стёклах витрин, возвращалась в дом, ложилась на кровать и смотрела в окно. «Ты счастлива?» — спрашивал Овен, и я говорила: «Да». Овен всё время куда-то ходил. Тромсё сделался предметом его исследований, за 48 часов он нашёл всё, что там было красивого, редкого или отвратительного, он всё время приходил, садился на кровать с краю и рассказывал мне обо всём, но при этом у меня ни разу не возникло желания увидеть что-то из того, что он видел. Он не снимал ни куртку, ни шапку, выкуривал одну сигарету и снова устремлялся наружу, хлопал дверью. Я видела его в окне, когда он шёл мимо гостиницы. Когда Каролина возвращалась из супермаркета, а Мартин из своего таинственного архива, мы садились на кухне, вместе ели и пили вино. Иногда и Гуннар к нам присоединялся, никогда при этом ничего не говорил и быстро покидал стол. Овен готовил макароны с креветками, макароны с помидорами, макароны с лососем. На десерт был шоколад и зелёные бананы. Каролина и Мартин отбросили свою сдержанность и холодную учтивость. Поскольку мы были совершенно чужими людьми, случайно оказавшимися рядом друг с другом на короткое время, очень скоро мы говорили о вещах самого приватного свойства, о своих биографиях, родителях и о любви. Овен сказал, что с момента окончания своей последней связи он постоянно лечится от страхов. Мартин сказал: «Я голубой» — и это на короткое время повергло Овена в смущение. Каролина сказала, что она до сих пор ещё ни разу по-настоящему не влюблялась — услышав это, Овен расхохотался. Я ничего не рассказывала, да и нечего было рассказывать. Или я что-то сказала о какой-то любви, которую испытала сто двадцать лет тому назад, у меня было чувство, что во благо Каролины я должна взять себя в руки, и честно соблюдать все правила таких бесед, с признаниями, описанием предпочтений, ну и с запиванием всего этого вином, разумеется. И надо признать, что это было совсем не неприятное чувство. Мартин сказал: «Норвежские мужчины очень красивые, — и при этом как-то странно посмотрел на меня, — так что рекомендую» — фраза явно была адресована мне. Я была очень далека от мысли о том, чтобы в кого-то влюбиться. Иногда я думала, что надо бы мне влюбиться в Овена, но этого не происходило, это было совершенно невозможно, и несмотря на это, я бы хотела влюбиться в Овена. Овен говорил больше всех. Мартин тоже довольно много говорил, но когда Овен в своих речах слишком распалялся и говорил слишком громко, Мартин уходил с кухни, и возвращался только тогда, когда Овен умолкал. Меньше всех говорила Каролина. Мне нравилось, как она сдержанно, как маленькая благовоспитанная девочка, сидела с нами за столом, к полночи она была смертельно усталая, удивлённая дискуссиями о сексе, которые вели Мартин и Овен, о всех «за» и «против» мимолётных связей, всё это её поражало, и видно было, какая она измождённая, выдохшаяся, и всё же она шла спать только когда все расходились. Мне нравилось по утрам быть с ней наедине на кухне, она заваривала чай, и я с ней говорила в совершенно несвойственной мне манере — так здраво, как старшая с младшей, сентиментально и серьёзно. Мне хотелось, чтобы она рассказывала мне о своей жизни, и она это делала, когда мы с ней были одни, — о детстве в деревне, о своих братьях и сёстрах, о доме с фахверками, в котором она выросла, и который потом снесли — вспоминая об этом, она всегда плакала. И действительно, когда она мне это рассказала на кухне «Гуннархуса», из глаз у неё полились слёзы. Когда ей было двадцать лет, она поехала в Гану, чтобы работать там в доме для инвалидов. Год она спала под открытым небом, переболела малярией, объездила всю Западную Африку, пила воду, которую фильтровала своей майкой. Теперь она жила в Тюбингене, снимая квартиру вместе с десятью другими студентами, у неё была одна лучшая подруга, и ни одного друга, она подумывала о том, чтоб продолжить учёбу где-то в Англии. Она не курила, почти совсем не пила, и за всю свою жизнь наверняка не попробовала ни одного наркотика. Она рассказывала о себе, я её слушала, и что-то в ней напоминало мне меня, ту, какой я была десять лет назад, хотя десять лет назад я была совсем не такой, как она. Мне хотелось её от чего-то защитить, я и сама не знала, от чего именно. В её комнате, которая была рядом с нашей, на подоконнике стояли фотографии её братьев, сестёр и родителей, а между — ароматные палочки и жемчужные ожерелья из Ганы. Когда она утром прощалась со мной и шла в Макдональдс, где восемь часов подряд совала на прилавок гамбургеры и картошку-фри, мне хотелось поменяться с ней местами. Когда она вечером выходила к нам и решалась что-то рассказать Мартину и Овену, Овен был очень невежлив. Мы говорили о путешествиях, о случаях, которые сводят людей вместе, чтобы сразу же снова их разлучить, и Каролина сказала, что есть одно высказывание, которое очень ей нравится: что жизнь похожа на коробку конфет ассорти, берёшь и не знаешь, что возьмёшь, но это всегда что-то сладкое. Овен схватился за голову и воскликнул: «Какие идиотские слова! Редкое слабоумие, я такого давно не слышал!» — за что я изо всех сил наступила ему под столом на ногу. Конечно, это были слабоумные слова, но в то же время оптимистичные, и по-своему, по-идиотски, вполне понятные, я эту фразу запросто Каролине простила, и какую-то минуту я ненавидела Овена за то, что он этого не сделал, что он и здесь не мог расстаться со своей задроченной «coolness», он и здесь должен был её всем демонстрировать. Мартин был более дипломатичен, его чувства по отношению к Каролине казались похожими на мои собственные, он часто обращался к ней, передавал ей слово, но потом вскоре снова погружался в споры с Овеном о главном, разгорались их бесконечные диспуты. Так мы и сидели, а снаружи шёл дождь, иногда появлялся Гуннар, наливал себе стаканчик вина, немного слушал нас, пока не понимал, о чём мы говорим, и как только он это понимал, сразу же снова покидал кухню. Казалось, что мы до сих пор не нашли такую тему, из-за которой он бы остался, и что мы никогда её не найдём. Я боялась только, что что-то нарушит это пребывание с посторонними людьми на далёком Севере, я начала считать дни, но после третьего сбилась со счёта, время потекло быстро, и я всерьёз стала думать о том, чтобы остаться на дольше.

И мы остались. Мы не смогли уехать из Тромсё через неделю, это было совершенно невозможно. Мы поговорили с Гуннаром, он предложил нам сносную плату за комнату, и мы остались ещё на семь дней. Я спросила у Овена, не нужно ли ему позвонить домой, кого-то известить о своей задержке, я сказала: «А что же твоя певица?» Овен ничего на это не ответил. Я оставалась в доме, а Овен уходил. Вернувшись, он садился ко мне и что-то рассказывал, потом сам прерывал свой рассказ, смотрел на меня недоверчиво, пока я не говорила: «Ну что?» — «Ты больна?» — спрашивал он, и я отвечала: «Нет», и он спрашивал: «Ладно, тогда скажи мне, какой шоколад я больше всего люблю, на какой машине я бы ездил, если бы у меня были деньги, и какая любовная история кажется мне самой красивой», — он боялся, что я могу от него отдалиться, забыть его. «Мятный шоколад, — говорила я тогда, — “Мерседес-бенц”. Твоя собственная», — и он успокаивался и снова куда-то уходил. Мне по-прежнему ничего не хотелось видеть. Мне хотелось по-прежнему думать о своём, лежать в постели, быть одной, а утром пить чай с Каролиной на кухне, и вечером ужинать со всеми остальными. Это было действительно похоже на то, как если бы я была нездорова, или, точнее, как если бы я выздоравливала от какой-то болезни. Я не удалялась от Овена. Я была просто какой-то беспомощной, потерявшейся, просто сама по себе, и эта непонятная растерянность таила в себе неизвестное мне раньше удовольствие. Мы проводили вместе вечера, Мартин иногда возвращался позже, или уходил в полночь, не требуя, чтобы мы его провожали. Я была уверена, что он идёт на свидание, в конце которого он окажется в чьей-то постели. Видеть, как он уходит, и знать, что он идёт заниматься сексом, было очень странно. Он ни разу никого не привёл к себе в «Гуннархус». Овен один раз сделал заявление: «Я не голубой». В этот же вечер он придвинулся ко мне в постели и прошептал на ухо: «Мартин сегодня на меня посмотрел». — «Как посмотрел?» — прошептала я, и Овен громко сказал: «Сексуально, дружище!», но я ему не поверила. Я знала, что мы таким лично-безличным образом замечательно подходим друг другу, потому что нет опасения, что кто-то в кого-то может влюбиться: Каролина не влюбится в Овена, Овен не влюбится в Мартина, я не влюблюсь в Овена, а Овен в меня. Это было огромное облегчение, это знание, но в то же время это было грустно. Было грустно, что отсутствие любви, или даже возможности любви, я впервые воспринимала как утешительное и облегчающее жизнь обстоятельство.

В субботний вечер, в седьмой наш вечер в Тромсё, мы вместе вышли из дому. Мы надели в коридоре пальто и покинули гостиницу. На холодной ночной улице у меня возникло чувство, что я уже несколько месяцев не была на воздухе. Я подумала, что в этот день в это время мы должны уже были быть дома, или, по крайней мере, в аэропорту Осло. Я была ужасно рада, что мы остались. Гуннар пригласил нас пойти вместе с ним на вечеринку, где должны были быть местные музыканты, продюсеры, писатели и студенты. И между прочим, организаторы фестиваля «Северное сияние». Овен сказал, что он им сразу же даст по морде. Мы поехали вместе на машине Гуннара, вечеринка была на окраине города, в квартире одного норвежского писателя, в блочном доме, характерном для пятидесятых годов, в какой-то вымершей местности. Когда мы пришли, там уже было полно людей, которые все друг друга знали, мы стояли возле вешалки в некотором смущении, пока Гуннар просто не вытолкнул нас в гостиную. Я тихо сказала ему: «Пожалуйста, не надо нас никому представлять, и главное, ни в коем случае не надо нам показывать организаторов “Северного сияния”», Гуннар рассмеялся и сказал: «Этого не удастся избежать». Гости выглядели именно так, как я и представляла себе норвежских гостей: тепло одетые, подвыпившие, с раскрасневшимися лицами. Хозяин, похоже, не считал необходимым приветствовать каждого гостя в отдельности, я много раз спрашивала Гуннара, где же хозяин, и Гуннар отвечал: «Что-то не видно». На длинном столе были бутылки с пивом и вином, какие-то смешные чипсы и тарелки, полные томатного супа. В камине горело пламя. У камина собрались представители тромсёвской богемы, группка людей довольно-таки эксцентричной наружности, которые отчётливо дистанцировались от остальных гостей, толпившихся у тарелок с супом. Я прислонилась к стене возле двери. Каролина принесла мне бокал вина. Я подумала, что я здесь точно никогда ни с кем не познакомлюсь. Мартин неутомимо оглядывался по сторонам, за пять минут он опознал уже всех голубых. Овен с достойной восхищения самоуверенностью присоединился к группке у камина и разговорился с высокой женщиной в медвежьем манто. Каролина посмотрела на меня и улыбнулась точно так же, как тогда, на кухне «Гуннархуса», когда она заваривала чай своим особенным способом и я задала ей самый первый вопрос: «Когда ты начала учить германистику?» Но теперь мы были не на кухне в «Гуннархусе». Мы были на очень скучном и вялом парти в норвежской провинции. Тем не менее я чувствовала какое-то беспокойство. Я поставила свой бокал на стол, мне не хотелось пить. Мартин разговаривал с мальчиком, похожим на воспитанника английского интерната. Шептал ему на ухо что-то такое, от чего тот ужасно краснел. Овен потрогал медвежий мех на высокой женщине, а она стянула с головы Овена кепку. Ничего особенного не происходило. Каролина что-то сказала, я услышала, как Мартин рассмеялся. Это был какой-то новый для меня смех. У камина стоял маленький человек. У него были торчащие ушки и причёска типа «ирокез». Он был похож на поляка. Он очень хорошо выглядел, но вёл себя так, будто всё, что происходит за пределами этого кружка у камина, его совершенно не интересует, и этим он мне не понравился. К нам подошёл Гуннар и представил нам книжного издателя, который только что успешно выпустил пособие по йоге для маленьких детей. Я не знала, что я должна сказать. Каролине что-то пришло в голову, и потом она спросила его об этом пособии, и издатель начал как заведённый демонстрировать нам всевозможные асаны — «змею», «носорога», «медведя» и «кошку», — чтобы сделать «рыбу», он лёг на пол и изогнулся прямо у наших ног. Овен, стоявший у камина, глянул на нас, я, встретившись с ним взглядом, сделала как можно большие глаза, он сразу же снова отвернулся. Маленький человек закурил сигару. Издатель поднялся с пола, отряхнул с брюк пыль и спросил: «Вы не чувствуете себя одиноко в нашем Тромсё?» Его немецкий был так безупречен, что у меня не было ни малейшего желания спрашивать, где это он его так выучил. «Мне нравится это одиночество», — сказала я. Я была уже почти готова к тому, чтобы поддержать беседу, а потом ещё одну, и потом ещё последнюю — об особенностях местной кухни, о норвежском солнце в середине лета, а потом уйти домой: я слишком долго пролежала в комнате на кровати, я привыкла, мне теперь снова хотелось туда вернуться. В общем, я уже почти что сдалась, но как раз в этот момент маленький человек с ирокезской причёской дерзко взял меня за руку и попросту выдернул меня из этого круга. Он пожимал мою руку так долго, что мне уже хотелось, чтобы он никогда этого не прекращал, а потом он сказал: «Я еду в Париж, да? В Токио, Лиссабон, Берн, Амстердам», у него был ужасный акцент, и казалось, он и сам не понимает, что говорит. Он захихикал. Отпустил мою руку. Сказал, что его зовут Ари Оскарсон, и я сказала: «Nice to meet you», мне было немного не по себе, я поискала глазами Овена, и увидела, что он уже ждал моего взгляда, и, дождавшись, закатил глаза. Маленький человек был организатором фестиваля «Северное сияние». Он извинился на английском за отменённый концерт и за все причинённые нам неудобства, и добавил, что наш CD ему очень понравился. Я посмотрела на него, я его почти не слышала, но это и не казалось важным. У Ари Оскарсона был нервный тик, Ари Оскарсон то и дело подмигивал левым глазом, на лице его были ирония и любопытство. Он стоял почти прижавшись ко мне, от него очень хорошо пахло, на нём был чёрный измятый костюм, на мизинце правой руки — дешёвое серебряное кольцо. Я снова взяла свой бокал с вином. Каролине, кажется, совсем не скучно было беседовать с издателем. Гуннар смотрел на нас с другого конца комнаты; что при этом выражал его взгляд, понять было невозможно. Маленький человек, заметив этот взгляд, начал что-то говорить о славе, которой гостиница «Гуннархус» пользуется далеко за пределами этого города, потому что огромное количество известных всему миру музыкантов спали на её кроватях. Я вдруг сказала, что больше не хочу быть музыкантом. Я не очень-то хотела это говорить, но сказала. Моё лицо горело. Я сказала, что я уже неделю лежу в комнате в «Гуннархусе», выздоравливая от какой-то напасти, которой до этого сама не осознавала, я сказала, что в ближайшее время я точно не уеду из Тромсё. Маленький человек сделал насмешливое лицо и одобрительно кивнул, и я наговорила ещё кучу всяких глупостей, которые на самом деле не хотела говорить. Я сказала, что буду так лежать и ждать, что откроется дверь и кто-то войдёт. Он сказал: «Кто войдёт?» — и я сказала: «Ну, кто-нибудь», я сказала: «Ты похож на поляка», — он сказал: «Что, правда?» — он засмеялся и, кажется, хотел что-то возразить, но тут к нам подошла женщина в громоздких очках фасона шестидесятых годов, в шерстяном шарфе, замотанном вокруг горла, с растрёпанными волосами, и маленький человек сказал: «Простите», крепко взял её за запястье и утащил в сторону. «Простите. Это Зикка, моя жена».

Около полуночи Овен спросил издателя, не знает ли он случайно, кто эта очаровательная длинноногая блондинка, которая весь вечер сидит на ступеньках лестницы и ни с кем не разговаривает. Издатель ничего не ответил, но через десять минут ушёл с блондинкой под руку. Прощаясь с нами, он представил её следующим образом: «Вообще-то это моя жена». Овен долго не мог успокоиться. У всех норвежцев, которые были на этом парти, имелись жёны и по меньшей мере по трое детей. Зикка была женой Ари Оскарсона. Она не выглядела как его жена, но, тем не менее, она была его женой. Она выглядела довольно странно, но у неё было какое-то особое чувство юмора, которое мне несомненно бы понравилось, если бы только она не была так пьяна. Я полчаса не могла прийти в себя от страха, который испытала, когда Ари Оскарсон представил её мне. Я лишилась дара речи и снова заговорила лишь тогда, когда к нам присоединился Овен, сразу назвавший Ари Оскарсона мудаком, что тот, впрочем, пропустил мимо ушей. Каролина беседовала с женщиной, которая по возрасту годилась ей в матери. Мартин поедал чипсы — казалось, он уже успокоился; англоподобный юноша лежал на диване и спал. Парти подходило к концу, на кухне звякали стаканы, кто-то распахнул все окна настежь, женщина в медвежьем манто ушла, даже не попрощавшись с Овеном. Овен сказал: «Тебе нравятся всё время одни и те же типы, дружище», и я сердито сказала: «Так же, как и тебе». В коридоре Ари Оскарсон заставил меня вписать моё имя в книгу гостей. Зикка исчезла, мы стояли возле комода, на котором лежала гостевая книга, украшенная букетом красных цветов. Ари Оскарсон открыл книгу на чистой странице, достал из кармана ручку и начал писать дату. Ему для этого понадобилось удивительно много времени, словно он не знал наверняка ни какой сейчас месяц, ни какой сейчас год. Потом он протянул мне ручку, я склонилась над книгой и написала свои имя и фамилию под датой и смешным словом Тромсё. Он написал своё имя под моим, так близко, что имена задевали друг друга. Ари Оскарсон выглядел так, как будто мы с ним только что поженились. Он выпрямил спину, закрыл книгу и сказал, что мы обязательно должны вместе поехать в город на другое парти, потому что это уже кончилось. Он улыбнулся мне. Мне показалось, что он не совсем в своём уме.

Выйдя за дверь, я вдруг вспомнила, что пришла сюда не одна. Я вспомнила о Мартине, Каролине и Овене, и они тоже напомнили о себе: Каролина взяла меня за руку, а Овен прошептал: «Не делай глупостей». До последней минуты остававшийся невидимым, хозяин квартиры закрыл за нами двери, так быстро, будто боялся, что мы можем передумать уходить. Ари Оскарсон решил, что Каролина и я должны вместе с ним и Зиккой ехать в город. Он решил, что машину должна вести Каролина, инстинктивно почувствовав, что она сейчас единственная, кто в состоянии это делать. Я тоже почти ничего не пила, но у меня не было водительских прав. Он решил, что Мартин и Овен должны поехать с Гуннаром, в его машине, он объяснил Гуннару, как туда ехать, на очередное парти местной богемы, которое должно было происходить в каком-то баре. Гуннар его не слушал, а смотрел со скучным видом на улицу, а потом сказал Мартину, что высадит их возле бара, а сам поедет в гостиницу. Мартина всё это забавляло, к тому же казалось, что Ари Оскарсон нравится ему не меньше, чем мне. Овен выглядел раздражённым, он не хотел подчиняться командному тону Ари Оскарсона, но потом молча сел в машину Гуннара, напоследок больно ущипнув меня за руку. Пьяная Зикка пыталась объяснить Каролине, как ехать, а Ари Оскарсон за моей спиной тем временем бесшумно писал возле забора. Я подумала, что мне совершенно всё равно, увижу ли я когда-нибудь снова Мартина и Овена. Мы поехали, Каролина вела машину, Зикка сидела рядом с ней, Ари Оскарсон сидел рядом со мной на заднем сиденье и держал мою руку. Он говорил: «I love the Germans. I hate the Germans. For sure I hate the Germans». Зикка вдруг обернулась к нам и заорала: «Рождественская музыка!» Из приёмника раздавалось что-то вроде музыки, звучащей в торговых центрах. Я забрала руку. Я посмотрела мимо Ари Оскарсона в темноту норвежской ночи, а потом снова на его лицо. Зикка говорила: «Влево. Вправо. Не-не-не, налево, простите», и Каролина удивительно непринуждённо сказала: «Don’t worry», как будто она всю жизнь только и делала, что возила пьяных людей. Кажется, мы ехали по лесу. Потом вдоль воды, потом снова по лесу, а потом уже пошёл город, даунтаун, огни, шеренги сигналящих машин, это мог быть Тромсё, а мог быть какой-то другой город, мне не обязательно было это знать.

Овен рассказывал мне о Капитанском квартале. О квартале, где старые, но ярко крашенные деревянные домики с садиками, узкие улочки. Овен сказал, что, если бы ему довелось жить в Тромсё, он хотел бы жить именно там. Улица, на которой Зикка закричала Каролине на ухо «Сто-о-оп!» так, что Каролина ударила по тормозам и нас всех хорошенько встряхнуло, наверно, и была одной из улиц Капитанского квартала. Она была узкой, дома на ней были двухэтажные и выглядели они очень уютно. Зикка вывалилась из машины, зашла в чей-то садик и сделала нам знак, чтобы мы следовали за ней, после чего исчезла в доме. Каролина припарковала машину точно напротив ворот сада, мы вышли и последовали за Зиккой, Ари Оскарсон шёл за нами, чтобы мы теперь никуда не делись. Мы вошли в дом, и тяжёлая входная дверь сразу захлопнулась, щёлкнул замок, стало темно, я успела услышать, как Каролина испуганно дышит, а потом зажёгся свет. Мы стояли посреди кухни, на которой не было стола, только что-то вроде стойки бара, сделанной из стали. Сразу за кухней была комната, в которой единственным одушевлённым предметом казался шкаф, заполненный книгами и компакт-дисками. Дизайнерский стол и стулья казались абсолютно новыми, на столе лежала Times. В следующей комнате стояла белая софа, почти сливаясь с белой стенкой, и огромный телевизор. Дальше, в последней комнате, в темноте мерцал экран компьютера, перешедшего в режим standby.² Спальни, в которой Ари Оскарсон и его жена Зикка проводили свои ночи, нигде не было видно, и я не нашла никакой лестницы, которая бы вела на другой этаж. Ари Оскарсон положил мне руку на спину и вынудил сесть на холодный, как лёд, стол, куда он и сам уселся, прямо напротив меня, посадив Каролину рядом с собой. Зикка открыла, как будто ненароком, бутылку белого вина, наполнила до краёв три бокала. Ари Оскарсону бокала не дали, и он стал пить вино прямо из бутылки. Каролина была бледной. Она сказала: «Party? What's about this party and where are Martin and Owen?», а Зикка сказала: «Feel free, feel free», встала и включила музыку. Ари Оскарсон улыбался. Я сидела на столе и в общем-то была готова ко всему. Из колонок послышалась музыка: бас-гитара и невыносимо мерзкий голос, который нёс какую-то тарабарщину. Я сказала Каролине, что за границей всегда происходят подобные вещи, особенно перед самым твоим отъездом. На самом деле я не знала, правда это или нет, Каролина ничего не ответила, она сделала мне какой-то знак пальцем, который я не поняла, она выглядела страшно перепуганной. Ари Оскарсон ещё раз сказал, что ему очень понравился наш CD. Ему понравилась фотография на конверте диска, где мы с Овеном прохлаждаемся под пластиковой пальмой во дворе дома. Так что Ари Оскарсон знал, как я выгляжу. Хотя на самом деле я оказалась не такой, как на фотографии. Я не знала, как мне реагировать на эти его слова. На фото я выглядела очень красивой, так что же он хотел сказать, что на самом деле я не красива? Зикка никак не могла решить, какая музыка лучше всего подходит для этой ситуации, она постоянно меняла песни, кивала своему мужу и говорила куда-то в стопку CD: «He loves you». Я встала и пошла в ванную, которая была рядом с кухней. Ванная была как в гостинице, полотенца были сложены так аккуратно, как будто это делала машина, на краю ванны стояли всевозможные шампуни и гели, вокруг раковины разложена дорогая косметика. Я открыла одну пудреницу и сразу закрыла. Зикка не выглядела накрашенной. Я подумала, почему люди живут в квартирах, похожих на гостиничные номера? И вышла из ванной. Когда я вошла в комнату, Зикка схватила меня за талию, явно намереваясь со мной танцевать — она прижималась своими костлявыми бёдрами к моим бёдрам, на ней всё ещё был шерстяной шарф, она выглядела простуженной. Я извинилась и отказала ей, я не могла с ней танцевать, и не потому что именно с ней, просто я никогда так не танцую. Я снова уселась на отведенное мне место и стала смотреть на Ари Оскарсона, а он смотрел на меня этим своим насмешливым и доверчивым взглядом. Он снял пиджак, и мне видна была татуировка на левом предплечье, буквы «H» и «B», поставленные одна на другую, аккуратные чёрные буквы на белоснежной коже. Я решила, что если бы даже мне представилась возможность дотронуться до татуировки, я всё равно бы никогда не спросила, что означают эти буквы. Никогда в жизни. Каролина, казалось, приросла к краю стола, уставившись на передовицу Times, Зикка снова стояла возле меня и танцевала под музыку группы, о которой мне говорил Ари Оскарсон, группа называлась The Leave и была немецкой. Я никогда о них не слышала. Я сидела, опёршись руками о стол, и чувствовала, что могу здесь остаться, просто взять и остаться, здесь или где-то ещё, музыка была очень красивая, Зикка соблюдала дистанцию, а у Ари Оскарсона в руках теперь был наш CD, и Ари Оскарсон то и дело переводил взгляд с фотографии на моё лицо и обратно на фотографию. Я надеялась, что он не додумается поставить этот диск, я бы не вынесла сейчас тонкий детский голосок Овена и своё пианино. Но поставить диск Ари Оскарсону не пришло в голову. И вот так бы всё это и продолжалось, если бы Каролина вдруг не вскочила и не сказала: «Нам надо идти! Сейчас же! Нам надо найти Мартина и Овена!» Она говорила это дрожащим голосом, как будто её кто-то украл. Зикка остановилась. Ари Оскарсон выключил музыку. Мы надели пальто и действительно ушли. Взяли и вышли из дома на холодную улицу, где мы долго шли рядом друг с другом, и больше уже вообще ничего не происходило, вплоть до того момента, когда мы пришли в кафе «Баринн».

«Баринн» было похоже на кафе в моём родном городе, в которое я постоянно ходила много лет, пока оно не закрылось в самый правильный момент, то есть как раз когда его популярность достигла зенита. Я бы не хотела, чтобы мне об этом напоминали.

Это было маленькое кафе в переулке, который отходил от главной улицы, похожее на частную квартиру. Заставленное старыми кожаными диванами, столиками с поломанными стульями, отопление не работало, все посетители были в пальто и шапках. Из динамиков раздавался панк-рок. Напитки надо было заказывать у стойки и сразу за них платить. Я заплатила за всех: за себя, за Зикку и за Ари Оскарсона. Мартина и Овена мы не увидели, но каким-то странным образом там был Гуннар, он сидел у стойки. Каролина продолжила поиски, она обошла всё помещение, потом вернулась ко мне и сказала с отчаянием: «И здесь их нет». Бесполезно было спрашивать о Мартине и Овене у Зикки и Ари Оскарсона, они больше не понимали английский. Гуннар тоже словно проглотил язык. Каролина смотрела на него как на предателя. Мне было всё равно. Я стояла рядом с Зиккой, с Ари Оскарсоном, Каролиной и Гуннаром, в кафе было холодно, дико, прекрасно, казалось, что лопнули все стёкла и обвалилась крыша. Было ясно, что никто не знает, о чём мы можем друг с другом говорить все впятером. Зикка повернулась к Гуннару. Ари Оскарсон заказал горячий шоколад со сливками для Каролины. Я ждала. И долго ждать мне не пришлось, он уже стоял рядом со мной, обнимал меня, потом проталкивался вместе со мной между телами других людей, говорил загадочные слова, я пыталась от него защищаться, хотя на самом деле не хотела этого делать. Я пыталась защищаться из-за Каролины, из-за Зикки. Но делала это не всерьёз. Я уже растаяла, и он хватал меня и прижимал к себе, говорил что-то по-норвежски, по-английски, по-китайски, я ничего не понимала. Я поняла, что он спрашивает, как я жила последние годы. Я поняла, что он говорит, что хотел бы эти годы провести со мной вместе, как будто ему было известно, что эти годы были для меня ужасными. На самом деле я только в этот момент поняла, что такими они и были. Я не знала, что я делала эти годы. Я не знала, как мне от него избавиться, как мне воспрепятствовать его объятиям, как мне это сделать, когда я вовсе не хочу ему препятствовать. Я видела Зиккину спину. Видела Гуннара. Каролину. Ари Оскарсон сжал мою руку и положил свою ладонь мне на спину, как будто мы с ним сейчас должны были танцевать. У меня кружилась голова. Я встретилась взглядом с Каролиной и попыталась сымитировать выражение лица человека, на которого совершают нападение. Должно быть, я слишком точно это сымитировала. Каролина выдержала пять минут, или даже меньше, — а может, она сразу не выдержала. Не Зикка, а именно Каролина оторвала нас друг от друга, только из-за неё я отпустила Ари Оскарсона. Ари Оскарсон отпустил меня. Каролина сказала так жёстко, что мне даже не поверилось, что это она говорит, это был голос человека, который готов на всё: «Я хочу знать, где Мартин и Овен! Я хочу сейчас же это узнать, сию же минуту!» И Ари Оскарсон вежливо и как-то вдруг совершенно трезво сказал, что он их сейчас привезёт, после чего вышел за дверь и исчез. Я стояла перед Каролиной и готова была плакать. Я не знала, было бы всё точно так же и без Каролины, или всё-таки Каролина была во всём виновата, или же вообще вся эта ситуация была бы невозможна без Каролины, это из-за неё всё как-то сдвинулось, и я стала кем-то, с кем Ари Оскарсон хотел бы провести все прошедшие годы. Я там стояла, и Каролина стояла рядом со мной, мы куда-то смотрели, проходившие мимо толкали нас друг на друга, а потом открылась входная дверь и вошёл Ари Оскарсон, а следом за ним Мартин и Овен.

Овен меня знает. Он меня хорошо знает. Ворвавшись в кафе, он сразу толкнул меня и принялся костерить. «У меня уже в печёнках сидят твои чёртовы исчезновения! Клянусь, меня уже тошнит от них!» Было бесполезно объяснять ему, как всё на самом деле происходило, да он и не хотел этого знать. Он ещё долго бушевал, рассказывая, как Гуннар высадил их у какого-то совершенно отстойного бара, где и речи не было ни о каком парти. Никогда в жизни его ещё так не надували. Мартину всё было безразлично. Они сидели в баре и ждали нас, пока не поняли, что мы уже не придём, Мартин сказал: «По-моему, Ари Оскарсон хотел остаться с девочками наедине», и тут как раз явился этот Ари Оскарсон и сказал, что парти перенесли в другое место. «И мы пошли с ним, да, — сказал Овен, — пошли с этим мудаком, а что нам оставалось делать, хотя надо было мне его там же в этом чёртовом баре и грохнуть». Он ещё раз меня толкнул, пошёл к стойке и заказал пиво, я знала, что его гнев очень скоро утихнет. Я была терпелива. Я давно уже не чувствовала себя такой терпеливой и расчётливой. Зикка разговаривала с Гуннаром, который, казалось, теперь слегка побаивался Овена. Она не обращала внимания ни на нас, ни на Ари Оскарсона. У неё запотели очки, но она их не снимала. Овен подошёл со своим пивом к Мартину и Каролине, и они затеяли разговор, темой которого вполне могло быть, скажем, расписание лекций в университете в городе Тюбингене. Я стояла одна посередине этого кафе, я была терпеливой и расчётливой, и стояла так, пока Ари Оскарсон не сел за столик у стены и не сделал мне знак, чтобы я тоже туда села. Мы сидели друг против друга, говорить было не о чем, и я уже не знала, из-за чего всё это со мной происходит, был ли причиной город Тромсё, или комната в «Гуннархусе», или автобус на Осло, который уже ушёл, семь дней назад, или что-то совсем другое, гораздо раньше, я больше не знала, и у меня не было ни малейшего желания это знать. Я смотрела на Ари Оскарсона и видела, что он абсолютно равнодушен, неподвижен и пуст. Равнодушен не только по отношению ко мне, а ко всем, ко всему. Было неплохо всё это вдруг в нём увидеть. Прежде, чем меня поцеловать, он дал мне возможность спросить его, не может ли это вызвать какие-то осложнения. Я спросила его: «Isn't it a problem, because of your wife?» — и он уверенно сказал: «No. It's no problem. For sure», и после этого он меня поцеловал. Я увидела каменное лицо Каролины, где-то далеко-далеко, лицо Мартина, Зикки, Зикка посмотрела на нас, и Овен посмотрел на нас, после чего он что-то сказал Зикке, и она рассмеялась. Я ещё раз подумала, не следует ли мне вести себя по-другому, но поняла, что я — это я, и после этого я поцеловала Ари Оскарсона.

Кафе «Баринн» закрылось внезапно. Мы пошли все вместе назад в их квартиру, пошли сразу, без всяких дискуссий. Я взяла Овена под руку, я была рада, что он тоже сможет насладиться созерцанием этой холодной и скудной квартиры, её ванной гостиничного типа, стальной стойки бара на кухне, что теперь и Овен будет слушать The Leave и пить с Ари Оскарсоном белое вино прямо из бутылки. Я была счастлива разделить всё это с Овеном, и я знала, что мы с Овеном совершенно одинаковые, и он тоже сейчас счастлив, хотя и не смог удержаться, чтобы не сказать мне, что я невозможная. «Ты целуешь женатого мужчину прямо на глазах у его жены, это действительно последнее дело, дальше уж некуда», я сдавила Овену руку и сказала: «Я его спросила, не создаст ли это проблем, и он сказал, что не создаст, так что оставь меня в покое, Овен, будь другом, просто оставь меня в покое». Каролина шла рядом с Мартином, казалось, она решила, что ей нужно держаться за него, а Мартин шёл быстро, с таким энтузиазмом, как будто он принимал участие в интересной экспедиции. Ари Оскарсон шёл с моей стороны. Зикка шла за нами вместе с Гуннаром, я слышала её голос, вполне беспечный. И вот в квартире вновь зажгли свет, включили музыку, выставили на стол бутылку белого вина, всё было как несколько часов назад. Гуннар выставил ещё и кофейные чашки, в которые разлил коньяк. Я ничего не пила. Я села на своё место. Я чувствовала себя здесь как дома, при том что я вторглась сюда с совершенно конкретным злым умыслом. Я и не собиралась себя оправдывать ни перед самой собой, ни перед кем бы то ни было. Каролина и Мартин сели напротив меня, Ари Оскарсон сел рядом со мной, взял мою руку и положил её вместе со своей к себе на колени. Зикка и Овен стояли у музыкального центра и подбирали музыку, Гуннар подходил ко всем по очереди и был, похоже, озабочен лишь тем, чтобы всем было хорошо. Я подумала, а не знал ли он с самого начала, что этот вечер так закончится, не было ли это его способом вводить людей в местное общество, не каждые ли выходные попадают новенькие в этот Ари-и-Зикка-Оскарсон-капкан. Он избегал моего взгляда. Каролина и Мартин говорили о декларациях, которые нужно заполнять на таможне в аэропорту, казалось, они приняли решение вести себя так, как будто всё в порядке. А может, им на самом деле казалось, что всё в порядке. Зикка и Овен танцевали вместе. Я знала, что так и будет, и всё же какую-то минуту я этому удивлялась. Они танцевали сначала на некотором расстоянии друг от друга, потом ближе, и в конце концов прижавшись друг к другу, Овен обнял Зикку, размотал её шарф и поцеловал её в шею, при этом он так двигал своим задом, что, я думаю, всё это должно было нравиться Мартину. Мартин туда и смотрел. Все смотрели туда, на танцующих, даже Ари Оскарсон и я, а потом мы с ним посмотрели друг на друга, я улыбнулась, и он тоже. У меня было такое ощущение, что я наконец поняла, в чём тут дело. Дело было не во мне, а в Ари Оскарсоне и его жене — они пригласили гостей, чтобы посмотреть на самих себя: Зикка могла увидеть Ари Оскарсона, целующего другую женщину, Ари Оскарсон мог посмотреть на Зикку, танцующую с другим мужчиной, они оба могли взглянуть на себя по-новому. Я думала о том, что у меня ведь были и свои причины сюда прийти, и в то же время я думала о том, что я всё неправильно понимала. Свет над ледяным столом был очень ярким, намного ярче, чем в кафе «Баринн», и Каролина и Мартин вынуждены были при таком ярком свете сидеть за одним столом с целующимися людьми, но меня это мало заботило. Овен снял с Зикки очки и закричал: «Вы посмотрите, какая она красивая!» — Зикка близоруко щурилась, и Овен снова надел ей очки. Иногда она подходила ко мне и к Ари Оскарсону и говорила: «Stop that», больше она ничего не говорила, и после этого возвращалась к Овену. Она больше не говорила «Feel free». Мартин наблюдал за Овеном. Каролина наблюдала за мной, смотрела на меня так, как будто я была для неё чужим человеком, вызывавшим глубокое отвращение. Но я уже ничего не могла с собой сделать. Гуннар ушёл не попрощавшись — кажется, его миссия уже была выполнена. Когда Овен засунул руку в брюки Зикки, Мартин и Каролина встали и тоже ушли. Каролина попросила у меня ключ от нашей комнаты. Я хотела ей сказать, что всё это кончится совсем не так, как она думает, я ведь уже это точно знала, но не сказала. Я дала ей ключ, я поняла, что она не хочет спать одна этой ночью, а может быть, она ещё и хотела таким образом узнать потом, вернулись ли мы домой.

Поздно ночью Зикка и Овен уединились в маленькой комнате, которая была рядом с ванной и которую я раньше не заметила. Через какое-то время я туда заглянула и увидела, что это спальня, и там было темно и тихо, Зикка лежала в постели, а Овен сидел с краю. Я вернулась назад в гостиную и спросила Ари Оскарсона, не можем ли мы как-нибудь все вместе поехать в лес, к какой-нибудь реке, водопадам, фьордам, в такое место, которое ему самому нравится и которое он хотел бы показать мне. Я хотела покинуть «Гуннархус». Но остаться в Тромсё. Я всё это ему сказала, и он сказал: «No», — я подумала, что он не понял мой вопрос и повторила всё сначала, а он снова сказал: «No», а потом задумчиво посмотрел на меня и сказал: «Are you talking about sex?» Я помотала головой. Я была сбита с толку этим вопросом. Имела я в виду секс, когда спрашивала его, не хотим ли мы вместе куда-то поехать из Тромсё? Может быть, да, а может, и нет. Мы стояли у стальной стойки на кухне, держали друг друга за руки, левый глаз его больше не дёргался, Ари Оскарсон был спокоен. Я тоже была спокойна. Возможно, Овен и Зикка сейчас занимались любовью, а может, и не занимались. Кажется, речь тут шла не об этом. Мы обнялись так, как обнимаются перед долгим расставанием, и в этот момент кто-то оттолкнул меня от Ари Оскарсона, рядом стоял Овен, он выглядел очень усталым, а Зикка стояла возле двери в ванную и кричала, она была голая, но на ней почему-то были подвязки. Она что-то кричала на норвежском, потом подбежала и толкнула меня к Овену, и сказала: «You have to go. Both of you», — как будто я хоть раз могла подумать, что один из нас сможет здесь остаться. Она распахнула двери. Овен нежно взял мою руку. Я даже не глянула на Ари Оскарсона. И мы пошли домой.

На следующий день я проснулась очень поздно, со страшной головной болью. Я была в постели в «Гуннархусе», рядом со мной лежала Каролина, за ней лежал Овен. Я встала, умыла лицо холодной водой, посмотрела в окно на улицу и снова легла в постель. Каролина и Овен проснулись одновременно. Мы долго не могли подняться. Лежали рядом в постели, все в тяжёлом похмелье, совершенно разбитые, но счастливые, Каролина казалась какой-то чужой и в то же время более близкой, она смотрела на нас вовсе не так, как вчера. Казалось, она изменила своё решение больше никогда нас не видеть³. Она сказала: «Ну и как всё это было?», села и натянула одеяло до самого подбородка, её хитрое личико было совсем белым. Овен зарыл голову в подушку, а потом приподнялся и сказал: «Я уже не помню, как она выглядит, я имею в виду эту Зикку, или как её, вчера я засовывал руку в её брюки, а сегодня не могу вспомнить, как она выглядит, это мрачно», — я рассмеялась, Каролина тоже, и мы стали восстанавливать в памяти вчерашний вечер, час за часом, нам хотелось всё знать друг о друге, казалось, эта ночь была для нас драгоценной, безвозвратной и чудесной. Я спросила: «Что было, когда мы поцеловались, я и Ари Оскарсон?», и Каролина и Овен закричали и захлопали в ладоши: «Это было что-то совершенно невозможное, целоваться с этим типом прямо на глазах у всех!» — я свернулась калачиком и прыснула от смеха. «Я сказал этой женщине let’s fuck together», — сказал Овен. Каролина сказала: «Ого». — «Нет, на самом деле. Я ей сказал let’s fuck together, в этой их спальне, она там лежала в постели, я сидел возле неё». — «А я где была?» — спросила я, и Овен сказал, что я целовалась с Ари Оскарсоном. «И что она тебе ответила?» — спросила Каролина, взволнованная, как школьница.

«Она сказала no. Она сказала no, I love my husband, я сказал your husband is an asshole, а она сказала but I love him». Овен сел на кровати и закричал: «У неё была такая мягкая кожа, дружище, и без очков она была такая красивая, что мне на самом деле захотелось её трахнуть, а она мне сказала I love my husband! Вы можете себе представить?!», — нет, мы не могли это себе представить. В какой-то момент Каролина поднялась, заварила чай и принесла нам его в постель, и мы пили чай, и день переходил в вечер, за окном были сумерки. Головная боль у меня уменьшилась, я чувствовала голод, и мне хотелось, чтобы всё это никогда не прекращалось, это матовое ощущение, счастье, волнение, мы никак не могли закончить нашу беседу. «Такие ночи обязательно должны быть, — сказал Овен, — и вообще, вся жизнь должна быть такой, как эта ночь», — Каролина сказала, что она не уверена, что выдержала бы. В дверь постучали. Это был Мартин. Я уже давно ждала его, я почти что по нему соскучилась. Он приоткрыл дверь, заглянул внутрь, и, похоже, совсем не удивился тому, что мы все вместе лежим в одной постели. Казалось, что он среди нас больше всех привык к подобным ночам, ему были смешны наши восторги, как будто мы только что открыли для себя мир, который он уже знает давным-давно. Он сел к нам и сказал, что ему очень понравился вчерашний вечер. Было здорово, глядя на лицо Каролины, узнавать, что в этот момент делаю я и что делает Ари Оскарсон, здорово было смотреть, как танцевали Овен и Зикка. Он не очень-то хотел знать, чем закончилась ночь. Для него она уже прошла, казалось, и к этому он тоже давно уже привык, что такие ночи проходят, исчезают бесследно, потом когда-то случаются другие такие же. Он сказал, что поедет сейчас на машине Гуннара в ратушу на приём в честь немецких капитанов, которые хотят воздвигнуть памятник рыбакам, утонувшим в море у берегов Норвегии. Мы можем пойти вместе с ним, там будут бесплатная выпивка и угощения. Мы наконец встали, всё ещё неуверенно, заторможенно, оделись, оставили дверь в комнату открытой и пошли по коридору, продолжая разговаривать. Гуннар куда-то исчез, — может быть, его вообще не было в доме: он вышел из своей роли хозяина-отца, решив, что мы больше не нуждаемся в его опеке. Мы поехали на его машине в ратушу. В ратуше немецкие капитаны стояли вокруг куска немецкого гранита, бургомистр Тромсё произносил какую-то непонятную речь, норвежские девочки пели народные песни. Я съела маленькую сосиску с горчицей и огурчиками, запила это кока-колой, по коже у меня бежали мурашки, и мне хотелось домой. Я подумала, что хочу остаться в Тромсё, хочу вообще оттуда не уезжать. Остаться в Тромсё вместе с Мартином, Каролиной и Овеном, мне казалось это вполне возможным, остановить время, от всех спрятаться, я думала обо всём этом совершенно серьёзно. Я думала об Ари Оскарсоне, и каждый раз, когда я о нём думала, у меня что-то сжималось внутри, я чувствовала ностальгию по его поцелуям. Овен подошёл ко мне, отошёл и снова подошёл, и сказал: «Я узнал, сколько я бы получал, если б работал здесь на рыбном заводе». Каролина и Мартин беседовали с немецкими капитанами. Мы очень старались не потерять друг друга в толпе, и всё же в какой-то момент потерялись, Каролины нигде не было, и Мартина тоже, но Овен был здесь, в руке он держал ключ от машины Гуннара. «Я тебе сейчас покажу один остров. Это самое красивое место в Тромсё», — сказал он, и мы покинули ратушу, сели в машину Гуннара и уехали.

Мы не говорили о возможности ещё раз посетить Зикку и Ари Оскарсона, я имею в виду, что мы об этом не говорили, мы просто молча взяли и туда поехали. Мы поехали на машине Гуннара в Капитанский квартал и припарковались напротив дома Зикки и Ари Оскарсона, на другой стороне улицы. Овен выключил мотор и включил радио на маленькую громкость. Я сняла ремень безопасности и закурила первую сигарету. В окне их гостиной горел яркий свет, но шторы были задёрнуты, в другой комнате работал телевизор, в окне было видно голубоватое мерцание. Иногда видна была тень, проходившая из комнаты на кухню и обратно. Всё выглядело очень мирно, я предполагала, что у Зикки и Ари Оскарсона похмелье, головная боль, что Зикка и Ари Оскарсон устали. Мы долго сидели в машине около их дома. Мне очень хотелось к ним войти. Постучать к ним и сказать «Excuse me», когда Зикка откроет дверь, и после этого мы могли бы войти и сесть вместе с Зиккой и Ари Оскарсоном перед телевизором. Они вынуждены были бы нас впустить. Нет, действительно, они не могли нас не пустить. Но я так и не постучалась в их дверь, и Овен тоже этого не сделал, мы сидели в машине и смотрели на их светлые окна, а потом Овен включил зажигание, и мы поехали к острову.

Остров был неподалёку от Тромсё, маленький остров с маяком и двумя покинутыми домами, больше там ничего не было, он был из скальной породы, и на него во время отлива можно было пройти по молу. Овену там нравилось, он постоянно говорил о том, какой потрясающий вид открывается, если смотреть оттуда на Тромсё. Он каждый день туда ходил, а если был прилив, оставался на этом берегу и тоскливо смотрел на маяк. Когда мы приехали на берег, был отлив, мы вышли из машины, вскарабкались на маленькую скалу и пошли по молу. Светлая башня маяка выделялась на фоне ночного неба, каждые три минуты вспыхивал зелёный свет. Овен шёл впереди, он хорошо знал этот путь, а я часто спотыкалась, у меня были мокрые ноги, но я была ужасно рада, что мы как раз сейчас туда идём. Берег на острове был крутой и каменистый, Овен держал меня за руку и помогал идти, ветер был сильнее, чем на суше, небо над нами было чёрным. Овен сказал, что он точно не знает, когда прилив, и если прилив будет слишком скоро, мы вынуждены будем здесь заночевать, вернуться можно будет только через шесть часов. Мне было всё равно, страха я не испытывала. Мы стояли рядом и смотрели вверх на маяк, на Тромсё вдалеке, на небо. Овен сказал: «Я сказал Зикке I love you». Я молчала. «Когда?» — спросила я, и Овен сказал: «В кафе “Баринн”, когда ты поцеловала Ари Оскарсона. Я подошёл к ней и сказал I love you, и позже я ей ещё раз это сказал». «И почему ты это сказал?» — спросила я, и Овен сказал, немного подумав: «Просто так. В шутку. Она поняла, она рассмеялась». Мы молча стояли некоторое время, переступая с ноги на ногу, ветер был очень холодный, так и свистел вокруг башни. Окна обоих заброшенных домов были заколочены досками. Я сказала: «Ари Оскарсон тоже сказал мне I love you, — может быть, как раз перед тем, как ты сказал это Зикке». Мне казалось, что это ужасно: уметь произносить эти слова. Это было, когда мы сидели с ним за столом возле стены, и я увидела, что Ари Оскарсон равнодушен, неподвижен и пуст, и в точности в этот момент он сказал I love you. Не наклонившись ко мне и не меняя выражения лица, он просто так взял и сказал I love you. Овен уставился на меня. «Он этого не сказал». — «Да нет же, сказал». — «И что ты ему на это ответила?» Овен пошёл, побежал от меня вокруг башни, я побежала его догонять, я смеялась, и Овен тоже начал хохотать, он тряс головой и говорил: «Ты не сказала. Ты этого не сказала. Я тебя умоляю, я никогда не поверю, что ты могла это сказать!» — прокричал он, не дождавшись моего ответа. «Ты не сказала!» — кричал Овен, а я кричала: «Конечно же я сказала. Я сказала I love you too, и сказала это абсолютно серьёзно». Овен остановился так внезапно, что я налетела на него. Мы хихикали. «I love you too», — сказал Овен. «I love you too». Он не мог успокоиться, его это страшно развеселило, и меня тоже, невероятно развеселило, но за этим весельем я уже чувствовала что-то печальное. И прежде, чем я до конца осознала, как на самом деле грустно то, что мы над этим смеёмся, Овен воздел руки к небу и закричал, и я тоже подняла голову и увидела, что то, что казалось мне зелёным облачком, начало вдруг растекаться. Оно растекалось и дрожало, и становилось всё светлее и светлее, это было как огромный смерч, через всё небо, светящийся и очень красивый. «А это что такое?» — прошептала я, и Овен крикнул: «Северное сияние, дружище! Это же северное сияние! Непостижимо!» — и мы, задрав головы, смотрели на северное сияние, на материю, испускаемую в космос, на тучи горячих электронов, на кусочки взорвавшихся звёзд, откуда мне знать, что это. «И ты теперь счастлива?» — спросил Овен и затаил дыхание. «Очень», — сказала я.