ДЕКАБРЬ. РОЖДЕСТВО

Два дня в гостях. Два декабрьских дня в перегретой тёплой квартире с выцветшими обоями. Когда-то в ней жили-были отец, мать и три дочки. Отец — электрик, работал в мастерской, расположенной тут же, в подвале. Рядом на этаже жил инженер и две семьи рабочих. Потом прошло лет этак сорок. Девочки выросли, вышли замуж и разъехались каждая в свой дом. Жена умерла от рака. Инженер умер тоже, сосед по лестничной клетке свихнулся, на беду собственной жене и на радость остальным старичкам из квартала, которые с усмешкой обсуждали его безумные выходки, не скрывая удовольствия, получаемого от ясности собственного рассудка, отмахиваясь от страха стать такими же. Но наш дедушка не любил терять время на пересуды в баре. Он предпочитал посещать магазин электротоваров: когда-то его владелец ходил у дедушки в подмастерьях, а теперь превратился в солидного усатого дядьку и всегда парковал у входа свой фургон, на борту которого красовалось имя хозяина. Каждую неделю бывший ученик снабжал старика пиратскими кассетами с фильмами, которые совсем недавно шли в кинотеатрах. Периодически дедушка позволял уговорить себя купить последнюю новинку в области бытовой техники, так что дружба не иссякала. Три видеокамеры, одна другой круче: для съёмки волейбольного матча между родственниками, неизбежно имевшего место в пасхальный день, если, конечно, не шёл дождь. На мобильный телефон за годы, прошедшие со дня покупки, был получен только один звонок: дедушка звонил сам себе, проверяя, работает ли мобильный. В одной руке — бумажка с новым номером, в другой — трубка телефона, мобильный зажат между ухом и плечом. Стерео с разноцветными огоньками, перетасовывая компакт-диски, производило звук, напоминавший дедушке о годах работы в подвальной мастерской. Сколько фонарей, красивых, под старину, они тогда сделали и смонтировали по всей провинции! Сейчас в мастерской было пусто, и только озлоблённая жена сумасшедшего соседа иногда спускалась туда развесить свежевыстиранное бельё.

Особую остроту вопрос о новинках приобретал ближе к ноябрю. Не купить последнее изобретение в области гирлянд и украшений — всё равно, что остаться без праздника. Каждый год дочки, съезжавшиеся на Рождество, должны были скрывать раздражение при виде очередного водопада мерцающих лампочек и при звуке целых пяти скрежещущих песенок, которые дедушка с хитрым видом переключал при помощи пульта, спрятанного под столом. И в этом году... Нет, я никогда не перестану удивляться. Бывают такие предметы, глядя на которые спрашиваю себя и, как правило, не нахожу ответа: кто это придумал? Кто захотел это купить? Как это может нравиться? В данном случае ответы нашлись все, кроме последнего: придумали где-нибудь в Америке, сделали где-нибудь в Китае, купил дедушка. Очень уж любопытно такое чудо в доме иметь. Можно понять, столько всего в одном предмете: метрового роста ёлка, цветочки серебристые, бантики красные, лампочки мерцающие, да ещё и музыка, более того, песня целая, да ещё и глаза, и смешной арбузный рот, и двигается всё это в такт песенке. Хлопок старческих рук или случайный резкий звук — звон ножей и вилок, упавшая крышка кастрюли на кухне — приводит монстра в действие. Но что вынуждает взрослых людей — дочки, мужья, всё вроде солидные люди — два дня подряд продолжать хлопать в ладоши, чтобы в энный раз заставить дерево корчиться под идиотскую песенку, слова которой они не в состоянии разобрать? «Джингл, не джынгол, дурак!» — упрекает маленькая как ребёнок младшая дочь своего мужа-грузчика. Муж-атташе, принадлежащий дочери средней и самой толстой, для которого английский — это неизбежный элемент надоевших служебных обязанностей, усердно смотрит в карты. Игра продолжается. Монстр затихает: рот приоткрыт и глаза скошены в левый нижний угол, как у ребёнка, страдающего аутизмом. В такие моменты можно заметить, что монстру не чужда задумчивость, но никто не смотрит, пока внимание приковано к еде, к игре, к экрану. А потом рекламная пауза, раздаются карты, забыли сыр, надо бы сгонять в кухню, и кому-то снова приходит в голову блестящая идея, хлоп-хлоп — и дерево оживает и выдаёт свою неизменную порцию рождественского оптимизма — хо-хо-хо! Meeeerrrry Christmas! Поющее дерево, думаю я, ну прям как у Толкиена; как там его звали в харьковском переводе? Древес? Да, Древес и энты, искавшие своих жён. Силён был человек придумывать мифы. Кто знает, думали ли о нём те, кто придумал поющее чучело?

В жарко натопленной комнате, где угол для подарков обклеен синей обёрточной бумагой с золотыми звёздами, сценарий праздника прост. Встреча — значит поздравления (меня — с Рождеством? уффф), бесконтактные поцелуи, которым я никогда не научусь: прикосновение к щеке с причмокиванием губами в воздухе. Честное прикосновение чревато размазыванием помады по тональному крему на чужой щеке, но я не могу так, как они. Уж лучше просто с чувством пожать руку, оставляя в жесте хоть каплю его изначального смысла, чем раздавать направо и налево кастрированные поцелуи. Которые, несмотря на бесплотность, являют собой единственный момент близости на ближайший день. Последующие часы состоят в чередовании карт, лото, подготовки к еде, еды, пищеварительного кофе, критического посматривания в экран телевизора, причём кто-то обязательно требует этот дурацкий телевизор выключить, а кто-то — сделать погромче. И снова: игра, еда, Jingle bells, кофе, пауза на переваривание, мужчины за столом говорят о политике, женщины моют на кухне посуду. Потом — поцелуи в обратном порядке, и — наконец-то! — серая замёрзшая машина везёт меня домой. Можно развалиться на заднем сидении и смотреть вверх на дома в городе и на туман вдоль шоссе. Дорогой мой придорожный туман, — думаю я, — самое философское из явлений природы, самое милосердное, скрывающее и украшающее то, что вокруг, ограничивающее поле зрения до границ моей близорукости. Жить в тумане. Благороднее, чем жить, как живу с ними.

Потому что два дня в этой квартире были прожиты не только привыкшими, создавшими этот порядок, дочками и их мужьями, для которых безделье — редкость, не только двумя внуками: один — носом в книгу, другая — плеер на ушах, глаза в обеззвученном телевизоре, — но и мной, посторонней. Два дня моя голова живёт как завёрнутая в вату, в ту пожелтевшую, с мелкими, щекочущими нос стружками, в которой хранили новогодние игрушки в моём старом доме. Глаза открыты, но видеть нечего, произносимые слова редки и не имеют смысла. Единственный момент оживления — еда. Тут я говорю себе: ну, хотя бы это — настоящее. До и после еды я превращаюсь в стеклянный шарик, набитый вместо блёсток мозгами, аккуратно улёгшийся в мягкое стариковское кресло, за спиной играющих, вне траекторий взглядов, устремлённых в экран. С книгой в руках, или склонив голову на плечо, закрыв глаза и отгородившись, как обычно, завесой волос, думаю о том, как завтра дорвусь до компьютера и смогу описать то, что происходит вокруг, перебираю мысленно людей, с которыми предпочла бы быть в эти дни, да и вообще во все дни жизни. Очевидно, если бы ситуация перевернулась, на той стороне колодца вспоминала бы с грустью мягкость кожаных кресел и вкус рождественского фруктового салата, украшенного мягким мороженым.

Мысль оставляет в стороне фрагменты людей, возвращается к захлопнутой книге, полученной в подарок пару дней тому назад. Ленивая мысль радуется способности модного латиноамериканского писателя перенести западного читателя в самую гущу амазонских лесов, заставить его видеть то, что за всю свою жизнь бедняжка не смог бы себе представить, да и вряд ли захотел бы. Становится смешно, оттого что книга — «Старик, который читал романы о любви» — была получена из рук нежной и набожной особы с оленьими глазами, талия которой обхватывается двумя ладонями, а любовные истории умещаются в две большие коробки, обклеенные флорентийской бумагой с коричневыми лилиями на бледно-жёлтом фоне. На коробках надписаны имена приславших письма. Вручая подарок, она сказала: «Мне очень понравилось, надеюсь, понравится и тебе тоже». Думала, хватит на праздники, но книга прочитана за пару часов. Что теперь? Неплохо было бы вернуться к дарительнице книги, поболтать, выяснить, что же ей там понравилось. Почти уверена, что она пропустила строчки о грязи и убожестве, и даже если — взрослый всё-таки человек — прочла описание гниющих ран, не поняла написанного, потому что ни разу не видела мясо гниющим, а только — свежим, упрятанным в целлофан, рассортированным по проценту содержания жиров. Не говоря уже о малой вероятности того, что ей когда-либо приходилось или придётся выгребать — руками — из умершего холодильника килограммы червивого мяса, оставленного родителями на пропитание ребёнку, пока они ловят августовское солнышко где-нибудь в Крыму. Я бы не смогла описать это мясо так ярко, как в книге: открыть глаза было всё-таки слишком для моей впечатлительной юной натуры. Пробег от кухни до туалета, между листьями конопли, разложенными для просушки на газетке в центре кухни, и стопками английских книг, которые кто-то забыл в коридоре, был достаточно быстр, и порченый продукт, пролетев сквозь распахнутые испуганными свидетелями двери, мягко шлёпнулся на газон. Было ли свидетелям жаль меня или протухшего мяса, то есть обеда, — не знаю. Вероятнее всего, в исчезновении посторонних из квартиры сыграл решающую роль забившийся вскоре и напрочь унитаз, а не дедушкины звонки и визиты. Очевидно, строки об охотнике, трогающем загнившую рану, производят на меня и на оленеглазую особу впечатление разной силы, и дело не в большей или меньшей чувствительности, не в непохожести друг на друга вообще всех возможных читателей. Соблазн сравнить ситуацию со стеклянной стеной силён, но ведь неправда: по эту сторону стекла, за моими плечами, вот прямо сейчас, нет никого.

Люди в зале ни о чём таком не задумываются. Никем не замеченная, отправляюсь из комнаты в туалет, по длинному коридору. Спешить некуда, и в туалете растягиваю момент одевания, думая о том, что нравлюсь себе больше всего в таком переходном состоянии. Мысленно регистрирую возможную фотографию a-la Ричард Керн: «Такая-то одевается на фоне унитаза». Нота бене: холодные белые плитки в контрасте с остатками загара, чёрная ушанка съехала на глаза, руки раскрывают чёрную блузку и останавливаются на спрятанной в бархате тёплой груди, взгляд вниз на спущенные до колен колготы и трусы, вверх по бёдрам и вперёд в зеркало, какие мы красивые и бессмысленные. Вместе с нами отражаются пустые флаконы, зубные щётки и пластиковая клетка для контактных линз. Становится холодно, всё натягивается в обратном порядке, но остаётся улыбка от собственного тщеславия, которую остальные гости этого дома охотно примут за рождественский энтузиазм.

Стеклянная дверь, коридор, кухня с горой посуды, комната, где, как и пять минут назад, играют, переругиваясь и взрываясь смехом и обидами, три дочки и их мужья. Дедушка дремлет на диване. Внуки скучают. Моя книга кончилась, не читать — значит начать злиться на себя за потерянное время и невозможность что-либо изменить. А злиться нельзя, потому что заметят и им будет неловко, поэтому... Что бы такого сделать? Нет, только не телевизор, боже упаси! Лучше переберу журналы, вдруг найдётся что-то свежее? Увы, всё давно уже пролистано, просмотрено, прочитано. Фотографии такой-то актрисы, отдыхающей топлесс на острове Маврикий (я как-то искала там поставщиков удобрений); тест «Узнай, какая вы пара», всего три варианта ответов; уже не актуальные советы, где покупать подарки на Рождество: страница красная, страница голубая, страница золотая. С меня хватит! Под руку подворачивается книжонка с жёлтой обложкой — шпионский детектив. Ежемесячными изданиями из этой серии заполнена дедушкина спальня. Вот опять загадка: ну кто это всё пишет, кто рисует обложки, кто печатает? Ну-ка, ну-ка: на обложке кривые пальмы, плоский лимузин, брюнетка с пистолетом в руке. Женщины и экзотика... это уже может быть интересно! Листаю, начиная с конца. Проскальзывают русские имена, мелькает какая-то Наталья... «Молодая эстонка смотрела на него так страстно, что Джон забыл о её возможной связи с КГБ...», «Зрелище, представшее его глазам...» — нет-нет, это решительно интересно, вернёмся на пару страниц назад... «Джон впервые видел подобный фильм. Оргия на экране становилась всё горячей, и он внезапно почувствовал, как рука Натальи задела его бедро. Этого мимолётного прикосновения хватило, чтобы она почувствовала...»; «Высокий мужчина восточного типа приблизился к Наталье. Она завела руку за шею, чтобы оттолкнуть его, и наткнулась на...» — на то же самое, что и у бедного Джона, но продолжим: «Араб должен был только передать информацию, но он не смог справиться с возбуждением, возникшим при виде руки Джона, смело приподнимавшей юбку прекрасной эстонки. Одной рукой лаская её локоны, он засовывал записку с номером телефона в вырез её шикарного платья. В этот момент она содрогнулась под волной неудержимого...» — в общем, ясно. Никто так не развлекается в эстонских кинотеатрах, как шпионы всех мастей. Изнанка вялотекущего праздника проявляется постепенно во всей своей неизведанной красе. Слава тебе, господи, теперь мне будет чем заняться во время этих и всех будущих бесконечных ленивых дней!

27.12.98

МАЙ. LES VISITEURS

She cannot imagine getting out of the Good Fortune Mall.

A. S. Byatt. Baglady

После многочисленных договоров, обещаний и неприездов N. приезжает на майские праздники. Привозит с собой недавно найденного и уже горячо (как ни разу в жизни) любимого мальчика, имя которого всё время ускользает — Ави, Ади, Дани, Габи. Мальчик хорош собой и, наверное, не знает об этом, иначе не мялся бы так. По дороге из аэропорта все четверо разглядывают друг друга, — кто глаза в глаза, кто в отражении. Девушкам хочется, прежде всего, общаться; они начинают говорить и не останавливаются. Мужчинам становится скучно. Под девичьи разговоры проходит вступление в квартиру, её осмотр, разогрев обеда и обед. Девушки моют посуду. Остальные двое уходят гулять вместе, может, просто так, а может, за покупками. Оба знают, что девушкам очень хочется остаться дома без них, но не говорят об этом. Каждый думает, что другой не знает, и каждый доволен собственной сдержанностью. Хозяин знает о происходящей встрече чуть больше, чем гость. Шагая по улицам и рассказывая о том, что здесь и как расположено, он постоянно возвращается мысленно к себе домой: ну и где они сейчас? на диване, на ковре перед телевизором? в кухне на столе, в ванной? Где? Когда не курит, покусывает рассеянно губу. В определённый момент они оказываются внутри торгового центра, призрачного от избытка света и звукоизолированного шуршанием ног посетителей. Разговор окончательно иссякает. Хозяин перестал думать о том, где, и начал ощущать, как именно. Присутствие гостя его раздражает — если бы не он, вернулся бы домой немедленно. Но надо быть вежливым, мальчик не виноват, что у хозяина стоит, мало ли, постоит и... нет, ну надо же. Обращает, наконец, лицо к спутнику (который пронервничал всё время молчания, думая о том же, но расплывчато, и беспокоясь всё больше о поддержании настроения хозяина). Дарит его натянутой улыбкой, походя информирует о возбуждённом своём состоянии. Вроде шутка между мужиками, но тон приказной, не сообщнический. Будучи привлечён и склонен к подчинению, гость предлагает посодействовать в облегчении. Бормочет неразборчиво, боясь выдать себя знанием терминологии, — «...конечно, что делать, не ясно, просто всё здесь так по-другому, другой континент, другие люди, здесь всё можно и, главное, обидно, ты такой был красивый, а потом стал такой грустный, я читал, что это многим нравится, вот и...» Они оказываются в одном из многочисленных туалетов, дверь в углу за лифтами, внутри пусто. Никуда не заходя и не прячась, достаточно расстегнуть змейку и дотронуться рукой, но раз уж так, то можно его и обхватить рукой и пригнуть вниз, ещё лучше встать на колени, и дальше — минута, и всё завершено и льётся вода. Взгляд в зеркало, сиреневое мыло, бумажное полотенце с пожеланием удачи.

Мальчик успевает только заметить на губах хозяина быструю — настоящую — улыбку и успокоиться. Всё это время у него так билось сердце, что он просто не знал, что подумать, и уже никак не мог изменить ход событий. Вкус спермы его удивил, она казалась взрослее и сильнее, чем его собственная. Он вспомнил весёлые глаза N., когда она заставляет его просить о пощаде, медлит, а потом так быстро раз — и всё, кончено, всё-таки они хитрее, чем мы, эти женщины, вот я так не умею, захотел, сказал и сразу сделал. А стоило ли, удобно ли, теперь что? Хозяин всё молчит и быстро шагает среди людей, глядя себе под ноги, как будто обижен. Его гость уверен, что ситуация спасена, доверие налажено. Когда во рту остаётся странный вкус, а в животе — переизбыток подвижного белка, веришь, будто остаёшься на одной волне с источником волнения, или хотя бы по одну сторону стекла. И Ави — Ади — Габи идёт себе, улыбаясь, даже немного забегает вперёд, заставляя на себя смотреть. «И чего я на него злюсь, — размышляет хозяин, — ведь молодец, порадовал, я и не ожидал. Хотя — как же не ожидал, знаю же, наслышан, что с этой N. ни о какой нормальности и речи быть не может». Мысли снова возвращаются туда, куда они возвращаются всегда, если расстегнуть ошейник. «Слава богу, завтра понедельник, нам обоим на работу, иначе не знаю, не было бы никаких причин не сделать, а сделать... боязно, что ли? Признайся честно, ведь столько раз думал — говорил — говорили — думали — придумывали, а когда можно — нельзя? Выходит, так? Пусть гуляют, смотрят город, а мы тут живём, мы на работу — с работы и каждый в свой угол? Что бы это нам стоило, что им? Хотя вот какой, оказывается, у N. бойкий бойфренд, ну её, эту работу, можно с утра договориться быстренько и уехать без предупреждения с ним вдвоём... Эти только довольны будут... нет, надо на работу, не завтра так послезавтра, за пару дней не успеет надоесть, останется заноза. А может, и не согласился бы со мной так открыто, всё-таки N. действительно хороша, как в рассказах М. Если об этом думать, снова начнётся. Скоро доберёмся домой, а там всё спокойно, как в букваре: М. спит у себя в комнате, и не тронь. Может, даже на ключ закрылась. Накрутились, натрогались, натёрлись до потери сознания, теперь сидят в обнимку на диване и смотрят мультики или фотографии родственников рассматривают. Или всё же спят... Нет, N. уснула прямо на диване, для них же уже глубокая ночь, а М. сидит рядом и смотрит. А впрочем, какое мне дело...»

* * *

Дома тихо, как и предполагалось. Мирные разговоры, вы устали, мы устали, пора спать, — точно, пора. Спокойной ночи, дарлинг, — и N., непринуждённо помахав всем рукой, удаляется в хозяйскую спальню. В чём дело? Ну, пусть они хоть удобно поспят, а я — к тебе, можно? Я уже пообещала, поменяла простыни. Хозяин пожимает плечами, ну раз ты уже всё решила, я что, спорить буду? Вместе так вместе. Знает заранее, что будет неудобно, но спорить перед гостями неудобнее. Впрочем, гость ведь не понимает сказанного: сидит устало и смотрит на М., на её неожиданный румянец; а она смотрит на хозяина и думает, как повезло, что не стал противиться, скорей бы до него самого добраться, нет сил уже от этого бессилия, от постоянного недохождения до точки, если бы он был здесь весь день, впрочем, ведь и был, куда он денется, всё думала, вот если бы он был рядом со мной, вместо меня, внутри меня. Хочу, чтобы ты была такая маленькая, и я бы посадил тебя себе в животик и носил бы всё время с собой. Нет, это из другой истории. Взять бы поскорее в рот, ну чего мы тут сидим, чего он ждёт, ясно ведь, что все устали, все, кроме меня, только на меня и должен смотреть, а не на глупого мальчика, ну, я пожалуй пойду, и всё, пусть себе смотрят, посмотрим, когда надоест. Но гость её опережает: встаёт, не глядя никому в глаза, прощается и уходит. Ему неловко перед женщиной, неужели это он сам захотел сделать то, что сделал, он же не такой, он в полном порядке, вот N. может подтвердить. Счастье, что можно уйти умываться, без долгих объяснений. Укладываясь спать, он пытается притронуться к N., но она уже спит, улыбается, но спит, и он притрагивается только к себе самому. Хочет думать о лежащем рядом прекрасном полудевственном существе, но кончает, думая совсем о другом. О том, кто лежит за стеной, заложив руки за голову, прикрыв глаза, ни о чём не думая вообще, гордясь собственной способностью ни о чём не думать, ничего не чувствовать, кроме обволакивающего тепла, кроме неточного неритмичного движения М., которая никак не хочет угомониться, никак не может отставить мысли о глупой N., которая себе дрыхнет, вместо того чтобы встать и прийти сюда, сколько раз обсуждали вместе этот сюжет, несчётное количество раз, а теперь вот она за стеной, а я здесь; конечно, мне здесь хорошо, хотя лучше бы всё-таки вместе, и как сладко было бы потом спать, друг к другу прижавшись...

На самом деле спать даже просто вдвоём на спартанской, одиночной, не для этого сделанной кровати неудобно. Он всё ворочается, М. виновато вздыхает. Ей не хочется быть причиной неудобства, она с удовольствием вернулась бы в свою комнату, все ведь худые, поместимся. А вот сейчас пойду... или раньше засну? А если не смогу, а завтра на работу... А если уйду, потом утром вопросы... Да какие вопросы, от кого...

— Слышишь, хватит вздыхать, а?

— Ладно, ладно.

Встаёт и уходит. Сидит на кухне, поджав ноги. Мирно, без вздохов и жалоб, закрыв глаза и свесив голову на бок. Практически засыпает. Засыпая, думает: свет надо выключить. Поднимается, выключает, и автоматически идёт к себе в спальню. Укладывается и засыпает.

* * *

Просыпается рано. Видит рядом детское лицо N. Смотрит, смотрит и потом снова смотрит глазами, а потом руками. Что, и я такая, когда сплю? И со мной так происходит, что время идёт, а лицо не меняется, остаётся как десять лет назад, как в первый раз? Нет, я знаю, у меня не так, потому что когда мне больно, я терплю, а N. страдает, это не одно и то же. У неё будут другие морщины, когда будут. N. поднимается из своего сна, придвигается ближе, отвечает на притрагивания открытием, так что М. пугается, я же только так, посмотреть, но N., проснувшись, не соглашается, что это просто так, это очень даже не просто, не надо мне говорить, что ты меня не хочешь хочу скажи ещё раз хочу конечно ну? ну... как, ты что, мальчик же твой спит и пусть, разве это в первый раз, да, ты права не в первый, и что, разве было плохо тогда? Да, плохо тогда не было, плохо было потом, месяцами мучиться от мысли, проснулась ли какая-нибудь из спавших рядом, и не потому ли иногда косо смотрели. Тебе-то было безразлично, ты не мнительная с посторонними, но ужасно мнительная со мной, тебе нельзя говорить правду, но по сути дела, какая разница, это мой дом, моя любовь, что хочу то и — хочу? да девочка, очень-очень, ну тогда — тогда следует последовательность приказов, приводящих к подъёму температуры, сползанию одеяла, исчезновению одежд, повышению влажности и нагнетанию атмосферного давления. Встаёт солнце, и всё хорошо. А если твой Ави сейчас проснётся, мне придётся остановиться — нет! — и сделать вид, что я пришла позвать тебя на завтрак? — нет, не проснётся, что ты говоришь такое, да ты уверена, а если я вот так сделаю, то ты что скажешь, — нет, не надо! Ах, не надо? Тогда я пошла — нет, прошу тебя, — а если он проснётся, тогда что? Не знаю, нет скажи, — ну... ну что? Тогда я... так, нет, можно подумать, в этом доме кто-то будет спать! Привычка закрывать друг другу рот ладонью мало что может изменить, когда идёшь на поводу чужого желания кончить ещё разок ранним утром, когда ты в своём доме и в окно светит солнце. И нечего удивляться, если рука, пробираясь вверх вдоль её тела, натыкаешься на понятно чей член, и с облегчением за него цепляется пальцами. N., глянь, что я нашла. Она потягивается, разворачивается к Габи лицом, глаза в глаза, и начинает чирикать на своём клетчатом языке, и тут М. неожиданно вспоминает, что у неё есть одно очень важное дело, например, пора на работу, например, пора умываться, одеваться и завтракать. Вытирает руку о край простынки, смотрит на передвижение их розовых пяток, смотрит на пыль на полу (проклятые машины, сколько ни мети, всё грязно, лучше и не начинать), натягивает свою ночную футболку (хорошо бы быть ящерицей и по полу незаметно отсюда выскользнуть) и идёт себе, стараясь, чтобы вышло быстро и беззвучно.

* * *

Ты меня ждёшь на кухне? У себя, среди сбившихся неприятно простынок, готовый упрекнуть? Или всё же на кухне, но не ждёшь? Пьёшь кофе и куришь? Обижен? Хочешь тоже, или спать? Или всё в порядке, и разъедемся по работам? Или решил не уходить, дожидаться, вдруг чего-нибудь и дождёшься? Мысленно возбуждён, физически спокоен? Или наоборот? Или ничего не заметил? Или всё слышал, сочувствовал, разочарован такой быстрой развязкой? Или прислушивался, но равнодушно, как к чужому плесканию в душе? Или сам только что в ванной, тихонечко, кончил, и сейчас вот слабость в теле, пустота в чреслах и хочется, чтобы никто не трогал? Или без всяких, просто чтобы не трогали? Или напротив, чтобы подошла, села рядом, намазала хлеб маслом, почистила яблоко?

Я стою в центре квартиры. Все двери закрыты. Хочу слышать тебя, и быть готовой к ответу, но тебя не слышно.

Ты всё уже понял? Знаешь, как всё будет? Знаешь, как не может быть?

Да кто тебя знает. Ты далеко, мне не видно.

Так что лучше не загадывать. Не допрашиваться. Не догадываться.

Лучше не знать.

Ноябрь 1999 —

Март 2000

ИЮЛЬ. НЕМКА И СИЦИЛИЕЦ

...просто герой, с тобой я...

Из песни

Лгите и лжесвидетельствуйте, но только не говорите правды.

Иезуитский лозунг

Так звучала его ложь:

— А что ты другу сказал?

— Ничего.

— Как ничего, он же меня заметил на улице, когда мы прощались?

— Сказал, что ты немка.

— Кто?

— Немка. Из Германии.

Или ещё проще:

— Ты где?

— Я дома.

— Ну, так я приду.

— Да, конечно, подожди только, я вернусь домой минут через пятнадцать.

Враньё и быстрота. Быстрая ложь, лёгкая радость. Всё лучше моего вялого изобилия мыслей. Лёгкий нажим, синяков не останется, я тебе обещаю. Кажется, сломает сейчас, вон кровать как стонет, а действительно — ни синяка, ни царапины. Как перед зеркалом ни крутись, ни выворачивайся — не найти ни следа, ни тени, ни воспоминания.

* * *

Потому что вспоминать-то и не о чем. Неохота, нечем хвастаться, неизвестно даже, было или нет. Раньше жила за городом, раньше жизнь не вмешивалась ни в ночные, ни в дневные отклонения от темы, а нынче... погляди в окно... от долгого зуда фантазий растеряла остатки разума. Хотя если разобраться... Знаете ли вы наш городской автобус? Нет, вы не можете даже догадаться, какая его заполняет горячая цветная усталая жизнь. Я, например, не знала, что так бывает. Усаживалась за спиной у водителя, отворачивалась к окну и думала о своём, продлевая утренний туман. В пригородных автобусах всё было иначе. На них ездили на работу особи, желающие сохранить свежесть блузок или жалеющие денег на парковку. А в городе, где я живу теперь, на автобусе ездят, если машины нет, или если права отобрали по старости, по скорости, или ещё не дали, или если, после десятичасовой смены, просто нет сил сесть за руль.

Я — из категории безмашинных. Выбираю обычно места у задней двери. Там — окно, ветерок, можно высунуть локоть, ладонь. Автобус заполняет неимущая старость, шумное детство, чёрная красота, чёрное излишество. Азиатская скромность и смоляные косы. Крутые славянские скулы и молчание. Туристическая розовость и взмахи путеводителем. Тоскливые офисные крысы всех сортов и возрастов. Мы, красивые, — не здешние. Каждый раз, когда на заднем сидении, в ряд, пять, меня включая, человек усаживаются, и все — разные, нездешние, — каждый раз с новой гордостью скольжу взглядом по римским развалинам за окном.

В автобусе можно увидеть много красивого. Много разного. Если не бояться смотреть. Ведь кто я такая? Очки на нос, нос в книжку. На том и ловят: раз читаешь — значит, не местная. А я всё глубже глаза прячу и взгляд каменеет. В этот раз, правда, сама повелась, посмотрела. Уж больно человек был красив. Не знаю, может, это у меня гипертрофия чувства прекрасного? Если красиво — смотрю. А что он потом за мной вслед протиснулся (а когда вставала — ещё сидел, потому и позволила себе протиснуться так изящно), что успел выскочить из автобуса и вслед за мной увязаться, — всего этого я уже не заметила. Мне надо было в магазин, за черешней. Когда закрывается магазин, ещё не успела запомнить. На всякий случай спешила. Черешня — ягода быстрая, сезон пролетит и распробовать не успеешь.

Думала о черешне. И на его «ты красивая» отреагировала вскользь, не задумавшись и честно: «Ты красивее». Не встревожилась — таких диалогов в жизни не бывает, пошла на зелёный. На середине улицы осознала, что он действительно идёт рядом, — тот, из автобуса: ослепительный, со сладчайшей улыбкой (черешня) и руками, засунутыми в карманы широких джинсов. «Чего улыбаешься?» — спросил, а я в ответ спросила: «Итальянец?» — «Нет да», — быстро и содержательно ответил он. «Откуда?» — «Из Шичилии», — сказал, мне послышалось: Чили. Подумала: «Надо же, какой экземпляр», — и зашла в овощной, а он за мной. Черешни уже не было — июль прошёл, а я не заметила. Пришлось купить персики. Белозубый, смуглокожий, темноглазый призрак то возвращался в моё поле зрения, то исчезал. Я тащила рюкзак с персиками в сторону дома, а он шёл рядом, танцующей походкой, и приговаривал: «А то, знаешь, я здесь давно живу, всё время гуляю, вот в этот бар хожу, вот на этих ступеньках сижу по вечерам с друзьями, а тебя почему-то ни разу не видел». — «Всё правильно, где бы ты меня мог увидеть, я всё больше дома». — «А где твой дом?» — «Не твоего ума дело». А сама ни одной улыбки не оставляла без ответа, напрашивалась, напарывалась на охотно подставленный крючок, только до поворота, до угла, и только эстетики ради, повторяла себе, только ради...

Умберто Саба писал: красоты убивают красоту. К примеру, достоверно ли существование такого, чтобы и ростом вышел, и строен, и ноги прямые, и загорел в меру; добавим ещё профиль как в Библии на картинке, анфас — боксёрский лёгкий излом, и глазки бархатные, и кудрявые волосы, не до плеч, но почти, как маме нравилось рисовать, и губы девичьи, мягкие, — нет, пожалуй, с мягкостью лучше не перебарщивать, это ведь совсем другой жанр. Зато можно было не тратить время на придумывание его ответов: неразборчивым эхом возвращал мои собственные слова. «Ты работаешь?» — «Работаю». — «Живёшь?» — «Живу». — «Понимаешь, что я говорю?» — «Что я говорю?» Из этих отражений выстраивались две подряд смены за токарным станком, четыре сэндвича, распределённых между обедом и ужином, три дискотеки на выходные, ведь надо же после работы расслабиться. Моё отражение, очередной фантом, старая формула: возьмём своё, кое-где помножим, кое-где переведём в негатив. Пусть совпадает квартира в центре, рюкзак с книгами заменим пакетом с рабочей одеждой, вместо усталости и книг — усталость и развлечения. Что никак не приличествовало фантому, так это нежелание признаться в собственной неитальянскости. Ведь в этом мире есть я и они — зачем выдумывать новые категории? Проверка: спросим врасплох, как зовут. Прошелестело: «Наджиб. Джованни». Мне показалось, или перед Джованни было вставлено неразборчивое «нджб»? Откуда берутся эти упорные рассказы о жизни в Сицилии, о службе в армии, о сицилийском диалекте? Почему бы тогда не запрятать подальше, на дно тарелки с кашей твоих слов, все твои bien, parfait и катастрофические ошибки в грамматике? Зачем, приотстав на три шага, так упорно и безграмотно говорить по телефону на итальянском, если в конце срываешься на свое невразумительное горловое бормотание? Всё равно ведь на донце-донышке, и через совсем малое время, обнаружится, куда денется, твой не детский, не взрослый, но однозначно обрезанный член.

У вас в Сицилии так принято, да?

Да сколько же можно выдумывать и выворачивать выдумки наизнанку! Прекрасный дух автобусной жаровни, оливковые глаза и обрезанный член, повторяй не повторяй: какая ты красивая, какая ты красивая, какая ты красивая, какая ты кра-, если и поверю, и поверну в сторону твоего дома, то никак не из-за слов твоих. Ухмыльнусь, да ну, серьёзно, или на тебя переведу все стрелки, чтобы ускользнуть незаметнее, просто посмотри на себя, ты имеешь право быть, поскольку хорош, сладок, гладок и загорел равномерно, ты настоящий, ты умеешь радоваться, ты способен пахать, гордясь своим ремеслом, мечтать о могилах в песке, детях и стариках в доме, слушать всю жизнь одну и ту же кассету, не разговариваешь о том, чего не знаешь, — и не знаешь ты ничего, даже где находится страна Израиль. Впрочем, дойти до перекрёстка или до твоего подъезда — какая разница?

* * *

Целовать твоё горлышко, пока ты говоришь по телефону через полчаса после возвращения домой, развалившись поперёк кровати, мокрый от июльского пота, улыбаясь, громко гортаня и захлёбываясь скороговоркой. Горлышко нежное, гладкая грудка, прижмись ко мне же, моя голубка. Либо история всего одна, либо все арабы так красивы. Я? С таким? А в глазки взглянешь — пиши пропало... И гибкость тела, ширина постели, быстрота взвода — всё удивляет. Так бывало, надо просто заставить себя вспомнить. Запах табака, скорость, настойчивость и протяжённость поцелуев, как в детстве (детстве? но детству не положено целовать так). После первого круга понимаешь, что здесь — своя стратегия. Необходимы поверхностные прикосновения, невербальные разговоры, потому что знаешь: вставишь — и всё, кончено, всё кончено и всё. Постарайся и вспомнишь: кругов может быть и три, и четыре. Начнём регистрацию, запишем в серую книжечку. Не будем скрывать ограниченности движений, но и жадности, жадности рта, грубости пальцев, не умолчим его нежелания услышать: два, прошу тебя, одного мало, ведь у тебя их пять, что, жалко? Высветим нежное распивание вина/лимонада, замнём решительно назойливый телефон и фарфоровых голубых голубков. Как просто факт отметим чёрную обводку ногтей, достойную портретов средневековых мучеников из берлинской пинакотеки. Зачислим в твою пользу акварели (soleil), сложенные в коридоре; приземистые широкие зеркала в спальне, в которые не было времени смотреться; бело-голубые кассеты с арабскими надписями. «Что здесь написано?» — переводишь сразу, значит, точно араб, но ведь арабы всегда врут, значит, ты араб не всегда, значит, ты просто ребёнок, знаешь, что врать надо, но ещё не до конца разобрался, как именно.

На полке примечательного остаются твои пролетарские пальцы (смерть) и сигарета за сигаретой, докуренные до фильтра, до самого фильтра. На третьей говорю: «Перестань, это уже третья», — а в ответ: «Знаешь, на фабрике курить нельзя, опасно... десять часов отпахал». Да, ещё следует отметить разговор, с тобой внутри, сверху, при звонке телефона, запрятанного под подушку: «У тебя так много друзей?» — «Да-да, ужасно много», — провожу при этом так рукой сзади, по безупречной гладкой округлости: «А подруг?» — глазки в сторону: «Нету... вот ты есть...» — и доказательство наличия нас обоих, ход вперёд.

— А давай ты останешься со мной на всю ночь...

...А давай я выпью твоё лицо? Давай выпью! Солнечно-индустриальную кожу, дискотечно-африканские кудри, выпью твой пот, капли на коже сразу после душа, тёмное вино, гель для волос, быстротечную сперму и горькую табачную слюну. Выпью воду, выпью грубо зашитый шрам над локтем, запёкшуюся глубокую рану на ноге (железо... отошёл в сторону от станка, ударился), выплыву из лёгкого твоего прижатия, погашу возвращением из душа твоё смачивание ладони перед вводом: «Как, ты уже вся прохладная?» Розовое полотенце вокруг бёдер. Соломинка. Аленький цветочек. Воздушный шарик. Золотой горшок. Глянешь: идёт как танцует. Поддашься: ебёт как целует. Настаивает. Смеётся. Всё отвечает на звонки, принося стакан со льдом и салфетки. Пора вытираться, значит, кончил, кончено? «Останься на ночь, я только выскочу с другом встречусь, и сразу обратно». Мечтай! Ухожу, потому что щажу твоё самолюбие. Мне далеко не сорок, а ты всё-таки ребёнок. Зато приятно, выйдя во двор вместе: «Добрый вечер» — дворовой старухе-соседке, и я вслед вежливейше безакцентно: «...вечер».

Так что мы запишем рядом с телефоном? Так как тебя зовут? Наджиб. Так-то.

* * *

Так-то? Теперь понятно! Вырвалось, вот оно — девочка, ты только посмотри, до чего дошла, подумай, окстись! Ведь «Так-То» написано на тюбике клея, который стоит слева от монитора, и смотрит на тебя из глубины. На тюбике написано ещё: «Колла Стик». Клеящий стержень. «Сенса сольвенти»: без растворителей. «Лавабиле — нон тоссико»: можно мыть, не отрава, всё чисто. Значит, прибавим пятый раз в душе и успокоимся насчёт заразных болезней? Клеит бумагу (которой вытирались, или бумагу книги, из-за которой он тебя заметил), железо (его станков сталь), дерево (персик или черешня за сценой), кожу... о, кожу да, без скобок, клеит и даже спаивает, сваривает кипящей влагой при температуре тридцать два воздушных градуса. И далее по тюбику: 40 гр. мод. 026340. Так-то, ещё раз. А потом рисунок: человечек и мусорный бак.

Вот к чему всё это — грош твоим придумкам цена, ломаный! Дожила, милая, докатилась! Где ты такого зверя видела, чтобы пальцы как у пахаря, а ноги как у девушки N. и даже глаже; чтобы курил сосредоточенно как молодой Боб Марли; чтобы в темноте лицо переливалось красотой, пробегая от Даны Интернешнл в бытность её мальчиком до далёкой твоей сестры Аниты. Отсиживаешь дома третьи выходные подряд, угробив пятницу, субботу и воскресное утро. Взгляд цепенеет на красно-бело-жёлтом тюбике-толстяке. Даёшь волю пальцам. Лёд в стакане... скажи ещё, холодной бутылкой пива к плечу прикоснулся, — и понеслось. Не чувствуешь разве, как пахнет-припахивает литературщиной, лакировкой! Скажи ещё: взял лицо в горячие ладони и нежно взглянул перед первым поцелуем. Это же снова — другой жанр, это же... тюбик не виноват! Он пассивно фаллически подтактокивает из своей треугольной тени, а ты себе жарься каждый день в автобусе, не садись сзади с разноцветными, садись впереди с бледными, пытайся читать и забудь о человеческом духе, который в избытке витает вокруг, наблюдай красоту исподволь, не заглядывая в глаза, избегай одежды слишком яркой, либо предающей твою излишнюю красоту.

«Слишком красиво не бывает», — говаривал мудрец; а вот и не прав оказался. Слишком красиво — это когда любой тюбик готово превращается в аккуратный длинный член и забирается к тебе внутрь через тридцать минут/градусов после знакомства. Будет прав мудрец, если предпишет во излечение ношение паранджи и сидение под замком: а всё же, как удержаться и не сочинить себе жизнь без тюбиков клея, без расчёски, без отвёртки, без картинки с солнцем и морем, без пяти литров оранжевого сока; мир цветной в окно прольётся, потихонечку пробьётся, феном для волос взовьётся, червь залётный¹ закрадётся в наш оконный розмарин, что-нибудь да просочится, предвкушение продлится, дырка в собственном белье, пятна ночью на луне, запах мудреца на пальцах, крови капли на канве: одна тому, кто рассказывал, вторая — тому, кто слушал, ну а третья — мне.

21.06.00