| ©П · #3 [2001] · Владимир Купянский | |
|
<< | ¶ | >> |
КАК Я ПИШУ ВЕРЛИБРЫКакая гадость эта Рю Ипполит Мандрон. Ненавижу все эти грязные, узкие, кривые улочки с романтическими названиями, что разбегаются в разные стороны от моего дома. Париж представляется мне огромной уродливой язвой... Генри Миллер. «Мадемуазель Клод» За пазухой — (а может быть) в паху — подмышкою — пропахшей подворотни (здесь чит-лю должно видеть шелуху очистки вату мокрую труху лужёный противень недоцарапанное «ху» приставленный на две к углу двора в который ходит детвора стульчак Или напротив — двусмысленные кольца виногра... да завитые лепестки обломков кованой ограды пульсирующее марево тоски по щам из атлантической трески по содержимому махрового халата распахнутого странною соседкой самозабвенно шепчущей что клетке грудной ужасно свойственны соски особенно в лучах заката) ещё стоит (текст трудно комментировать. Кто? Что? Стоит зачем? Вопрос? С какою целью?) февраль в простреленном пальто апрельской оттепелью (образы веселья, весны грядущей вовсе не уместны! Бег — условный — времени — для тела безусловен и губителен). Но скоро, оседает в снег из тела уходящею капелью — с начала — в землю, а затем — в обитель неба. .......................... За пазухой — в паху — подмышкою — пропахшей подворотни ещё стоит февраль в простреленном пальто апрельской оттепелью. Но скоро, оседает в снег из тела уходящею капелью — с начала — в землю, а затем — в обитель неба. 27, 28 ноября 1998 г. ОДИН ИЗ ПРИМЕРОВ ПРОИСХОЖДЕНИЯ ИЕРОГЛИФОВА. Р.(ЗАТАКТ)Откинув одеяло, вяло егозявсем телом в душном полудне,нагая, ты вряд ли спишь, я смутно понимаю, что нет тех способов, которыми нельзя... И всё же не спешу. Пока что, не спеша, я повторяю в непросохшей глине тебя — настойчивым штрихом карандаша взведённую пружину на пружине дивана. Не заметив, как давно под пальцем, наводящим глянец на «новой коже », розовым пятном — стигматом наших мыслей об одном и том же — проступил румянец. (ИЕРОГЛИФ)Минута — шестьдесят секунд, сто двадцатьударов сердцем. Двадцать пальцев в замке, в сцеплении пять-на-пять (не распаять). Распять, распялить, разгадывать, разгладить, разглядеть отъятую изогнутую треть тебя, теряя выдох, теребя (здесь — умолчание), мочаля о зубы губы вектором плеча, зашедшегося в дрожи, замечая, как оплываешь, как свеча, кончаю. Оплываю тоже. (POSTFUCKTUM)Когда-нибудь по принципу подобий,прочтимых только мной-тобой, введу в язык — как некогда Мефодий — протяжный верхненёбный горловой дифтонг. По выемкам в измятой простыне или проекции двух тел на потолок рисую букву на спине твоей — заглавную для всех тех строк, в которых чувство ритма — чувства, сошедшиеся клином между ног. 1999 ПОСЛЕДНИЙ ANNUS ТЫСЯЧЕЛЕТИЯСоткав узор в лазоре-сумеречном, —опутав воздух нитью света, — упал светляк на стол закусочной как догоревшая ракета. Так начиналось лето. У стойки, в алкогольном выдохе, как в мареве костра, под фисгармонию, плясали дамы нераспознанные вывихи среди оплывших лиц и прытких на шлепок ладоней. Один из двух подростков, нерезонно побившись об заклад на «Херес», что трезв, и что от этой урны пройдёт по линии вон до того газона, стоял на четырёх. Второй борол окаменелость ходульных ног, и будто на котурнах, с зажатой в кулаке кассетой, шагал не к лабухам, а в сторону клозета. Так начиналась юность. Их дама, уводимая на дюны жуаном в парусиновом костюме, лучилась счастьем — ей казался клипом из старых песен о табу, о главном, побег с сорокалетним типом, похожим на бердслеевского фавна. Так начиналась женщина — со всхлипом, под плюхи волн в просоленные сваи причала, что неумным рыбам, должно быть, виделся не краем цивилизации, а, собственно, началом. Началом как судилищем. Форпостом земного рая, новой сущности. (Отсюда все рыбы выйдут братьями по блюду к вечере дня грядущего.) «Апостол» уже спешил извилистой тропою из града горнего к причалу с аналоем (подставка для удилища; прим. авт.). Так я объясняю клёв — как суицид на завтрак. Так начиналось утро — как и прежде: зардевшись от стыда, Аврора в отяжелевших от росы одеждах столетней ключницей вступала в город. июль 19991 БУКОЛИКА ПОЗДНЕЙШЕГО ЭЛЛИНИЗМААштарт! К Тебе в простудный буденьне забубённым — торным как большак — недостихом (эклогой) — кое-как — едва ползу, как медный бубен Ра. И ударяюсь оземь, как и Он — авось расслышат. Слышишь, дребезжу: прошу под стать пастушку, госпожу... обманом, подкупом, ведь этот моветон привычен вам, бессмертным!.. Но один по прежнему: на «акр» стиха вокруг развалины двора, осевшее гумно, точильный камень и щербатый плуг. 17 ноября 1999 КОНСПЕКТ КАРТЫИди по памяти, на эхо, в общем, добульварчика, где став за Монументом, — спиной к стене, — увидишь слева дом с атлантом, угреватым от цемента. Второго нет. Но раньше, видно, был — когда атланты, скажем, были в моде. Теперь лишь арматурина напротив, на уровне повязки... (Кстати, пыль ещё не стёрла надпись на табличке: с такого то... — по-моему, лет сто здесь жили и ругались Лев Шестов и оппонент Шестова — Похер (кличка)). Парадный заколочен — как тогда!.. (Ты, помнится, шутил, что, дескать, сзади не только вдовы в мужниных кроватях, но даже и большие города берутся легче.) Стало быть, ко мне — всё так же, как и прежде: снять калитку, споткнуться о разобранную плитку, испачкаться в неубранном... Извне всё как и было: темень... скрипы петель... и половиц... и наш рыдван-кровать... привычка не стыдиться, не стонать попытка... Если счистить пепел («отмыть Помпеи», «снять культурный слой»), ты снова дома — юный, дерзкий, громкий, цитируешь себя, И ДЛЯ ПОТОМКОВ ШТАМПУЕШЬ СТЕНУ ГРЯЗНОЮ СТУПНЁЙ. конец августа 00 г., Харьков ПЕНИС В ПЕНСНЕ СОЛОМОНОВОМА. К.Здесь выстыло. В полукольце разъятых твоею привычкой, моим коленом, — угрюмо, как в церкви. И сыро. Свято и пусто — еврейская Пасха. Мерно скрипит такелаж: простыня, застёжка бюстгальтера с модным китовым усом, матрац и так далее. И немножко тошнит, как при качке. Застыть. Свернуться калачиком. Снова просить Астарту... Не видеть фригийский в прожилках мрамор фригидного тела. Забыться в мантре, заученной в школе, как «Мама... раму», и этот удушливый купол подмышки, расписанной ультрамариновой синью забритости, вспомнить, как сон — одышку в горячем мареве Абиссинии. 3.10.00 г. * * *Ане РапопортТеперь полужизнь на твоих чемоданах закончилась. С палубы корабля ты что-то кричала. При прочих равных я слышал, как дождь барабанит для толпы провожающих марш «Прощание евреев с славянами» на манер «прорвавшего крана», в котором ранее всю воду ... (и дальше по тексту). Сквер- но! Видно, и в третьей главе «Планиды моих отношений в постели» — та же концовка: она убегает, сказав «иди ты», а может, «до встречи», уже — не важно. Всё сходит на нет. И за поднятым воротом — пустой морвокзал с «продырявленной маткой» известного Эрнста, подаренной городу, как символ Истории — общей и краткой. середина октября 00 г., Одесса (незримое присутствие) — Харьков О СНАХ И О МАРКЕ ШАГАЛЕА. Р.Сейчас ты спишь. И под горячим веком дрожит зрачок, сжимая яркий свет другого дня, где над гнедой абрека трясёшься в горы, связанная... Нет, сейчас ты только вскинулась над мёртвым от сна и поздней осени плато, врезаясь в небо пикой, суммой ортов, нагою девушкой в расстёгнутом пальто, взнуздавшей не метлу. Не ведьмой, а просто так — подростком, заграниц желающим увидеть... Мятой медью лица — листом осенним — опадаешь ниц. Назад в подушку, в новый кадр, в котором всё так привычно: витебский еврей всё плотничает — городя заборы вкруг Эйфелевой башни, но твоей по праву сна и против географий, которых ты не знаешь, ну и пусть: так крепче спится... и легко потрафить любому умнику, что помнит наизусть весь атлас мира. Ну а в «этом мире» — всё сходится!: деталью за деталь (!). И дважды два — по прежнему четыре потёртых тома, увозимых В.Даль. И мы с тобой (хотя сейчас полсотни десятков миль меж нами) — тет-а-тет в продуманной тобою подворотне — спешим заняться, прежде чем рассвет. ночь с 9 на 16 октября 00 г. PER ASPERA AD ASTRAТы видишь, где солнце оплавило крышискладских помещений, — быть может (я в этом не смыслю), — бараков, ангаров — не важно!.. Вон там, где сгорела не этим — тем летом — штуковина ржавая, сразу за грыжей (по-моему, это зовётся пассажем). Вон в той стороне, между: слева — Казанским собором, а справа — а Бог весть, чем справа? — какой-то невнятицей, чем-то слоёным, лоскутным, осевшим, недобрым, дикарским — я понял! — слободкой (жилые районы за Лопанью, видишь, за сточной канавой?)... Так вот! Где-то там, на два пальца левее тюрьмы — храни, Господи!, прямо под бубном ноябрьского солнца (здесь важно быть точным!) лежит Иудея (я знаю, что трудно её разглядеть там, когда не имеешь привычки подолгу смотреть в одну точку). Но я наловчился и, знаешь, я вижу как старый лудильщик гремит в сковородку, а дальше по улице кто-то на русском кричит непечатное, ребе бородкой щекочет супруге табу и как тусклое ноябрьское солнце оплавило крыши... Фантазии? Что ты! Фантазии разве настолько предметны, что видишь как мимо (я мог бы рукою коснуться и даже спросить «как дела») проскользнула, как праздник, Она?.. Не заметив моей пантомимы. И наскоро стала лишь частью пейзажа. 16 ноября 2000 г. |
|
||||
|
| ©П · #3 [2001] · Владимир Купянский |
|
<< | ¶ | >> |
