ГРУППОВОЙ ПОРТРЕТ НА ФОНЕ ГАЗОВОГО ПЕРЕМИРИЯ

В мусорном баке — четыре пары одинаковых, «допотопных» красных женских сапог. Или, во дни сомнений, сапогов. Апдейт снегурочек.

Зима — двужильный сезон, чьи силы не просто разумно распределены, но умножены на два, или наоборот — сезон-бедняжка, единственный разъят календарём на две части. Выдуманный зазор, куда падает выдуманный год, битком набитый всамделишными днями, — и все эти зимы-дни сделаны из «мы», какими «мы» могли бы и должны бы быть: кристаллической, но подвижной и переменчивой влаги, жить ей в нынешнем агрегатном состоянии от часу до полутора месяцев. Ну трёх. Такие и есть, и никому этого не должны, просто — общая температура по палате, градусы зимнего оппортунизма.

Соблазнительны и вряд ли отменимы в нашем — по крайней мере, до тех пор пока он наш — климатическом поясе аналогии с нашей же умеренно континентальной жизнью, в начале которой младенчество, а в конце дряхлость, два к одному, или один к двум, кому как повезёт, и там, и сям — извинительные лепетанье и кутанье. Истаивающему человеку сквозь зиму сложно прожить, запросто и немудрено остаться, это энергетическая простота. Хотя, может, и мудрено, что мы ещё-пока понимаем?

Дым крематория зимой не поднимается, а к вящей достоверности расплывается по приснеженной пересечённой окрестности, свешивается в низинку, всю в густых пятнах омелы, не видимый, но обоняемый неотвязно.

30 марта 8*-го, когда мама рожала мою сестру, снегу было вот по самый живот, а если вру, то столько, что скорая не смогла подъехать к дому и пришлось выбираться к ней по распушистым сугробам, наискось через щетинистые дорожные торосы, и это тоже зима.

Зимой следы сохраняют всё, — отсюда, наверное, и надежда на бога, но за богом ходили на юг, а не на север, где тоже петроглифы в вечной мерзлоте.

Прыгали с заборов, скрутившись бомбочкой, держась столбиком, изгибаясь буквой, разбрасываясь крестом. Маски счастливых лиц с проталинами у ноздрей, губ и даже, кажется, у ресниц.

Зимние — не знамо, затратные неэкологично или, наоборот, ресурсосберегающие: греющие взаймы у тлена, на расстоянии и без — любови, в одном синонимическом ряду с острыми респираторными заболеваниями. Разрешающие отоспаться, остаться, приотстать, и даже, не вставая с кровати, вернуться: прочесть навылет книжку-другую, продышать наследный шарф, посмотреть пару-тройку счастливых фильмов для среднего школьного возраста.

Вчера на катке понравился дядечка лет шестидесяти, — в костюме и винтажных, образцового состояния, конёчках: глядя на его уверенное ни-лишнего-движеньица-катание, я пытался хоть чему-то научиться. Время от времени дядечка брал за талию то одну, то другую начинающую даму (этому я учиться не пытался) и проделывал с нею показательный круг: пусть даже эта педагогика была не кристально платонической, уверенность в том, что хорошие манеры победят энтропию, она вселяла. Или надежду, разницы нет: чему ни выучись, толстомясая уверенность в завтрашнем дне — это всего тоненькая надежда, что и в послезавтрашнем как-то, может быть, что-то ещё-уже будет отдалённо перемигиваться с тем, что позавчера казалось тебе возможным и правильным.

С катка домой, из полпервого — в пять минут второго, ехали на такси. Рассказывая о семнадцатилетней шустрой «Волге», нахальных полупрофессионалах, преимуществах ночного извоза, необходимости общаться с клиентами на их языке (мы помалкивали), снова-таки уверенности и неуверенности, поездках к соседу на дачу, ста гривнях мелочью в бутылке, семидневной отсидке за контрабанду чужих товаров, таксист не закрывал рта ни на секунду, и продолжал излагать последнюю из историй уже у подъезда, уже получив деньги, уже с приоткрытыми нашими дверьми. Так и надо, — иначе о том, что ты субъект, а не функция, поди до таких достучись.

Исчёрканный лёд, — а в лесу вполне соборные горожане жарят шашлыки, дым вздымается не очень, из завидного запаха траурный обертон уже не вычитаем, но в этой невычитаемости нет ни на букву содрогания, а в лыжном костюме даже и не зябко. Возле серого камня на братской могиле времён Отечественной, а для кого и Второй мировой, стоят свежие бумажные венки, перетренькиваются детские мобильники, из угадываемых клумб торчат тоже что-то произносящие на ветру коробочки с цветными семенами, кивая на юго-восток, где буддизм.

Зима. На подоконнике сантиметров двадцать, так что, сидя за столом, вижу в белом окне только белый снег и белое небо. Если правильно спрятать высотное здание за рамой. Снег слоист, как платонова идея пирожного наполеон (хотел написать рентгенограмма, но там быть наполеону однородной мутной кашей: не всякое сильное зрение всяко сильнее). Впрочем, плоха та правда искусства, которая заставляет горбиться. Правда жизни — пирамидоновые тополя, стремительный кран, расклеечные щиты, кирпичный и голубой, высшая обувная фабрика — сегодня контрастней и разнообразней.

* * *

год ещё не закончился

но уже начался

это хорошее время

где-то с мая по август

тут тебе детство, отпуск

выходные в лесу

у реки

за белым наливом

два-три юбилея и просто

свадебки птиц

и других уматных животных

покосы, жнивьё

осенью мы, как пушкин

несколько не в себе

но по привычке браним

краткость жизни и неуспеваемость

хлопая ухоглазами

улетая в прозрачную тьму

ТАНЕЦ ДЛЯ БЫВШЕЙ СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННОЙ ВЫСТАВКИ¹

Там, где Ленин на пригорке

был и нет теперь,

Саша с Мишей мочат корки,

Саша в этом деле первый.

Мелкий Миша отстаёт,

в травку семечки плюёт.

Там, где Ленина не стало,

в прочем те же все места.

Раз Володю укатало,

вместо Миша встал —

тварь от твари, царь горы,

продолжение игры.

Повторяется природа,

человек за ней

разбивать из огорода

вкусный сад камней:

Миша ляжет, Саша йок —

превратится в уголёк.

Спи спокойно, ленин Миша,

Саша тоже спи.

Жизнь пройдёт, растают крыши

города в лесостепи.

Поднимайся выше, выше

и терпи, терпи.

* * *

у владелицы парикмахерской

тысяча бесплатных дрэдов на голове

ну, может быть, двести-триста

не облагаемых налогом

посетитель, в чёрной накидке и с бумажным скотчем на шее

похож на пастора средних лет

который с каждым движением ножниц старшего мастера

выглядит всё свежее и всё смущённей

я обратила внимание на ваши руки

говорит хозяйка пастор молчит красивые

у нас изумительная маникюрша

приходите на неё посмотреть

хорошо, только сделайте телевизор потише

почему двенадцать, раньше стоило десять

ещё раньше восемь, а ещё раньше

мне как раз было восемь лет

я стригся где все

на втором этаже в «океане»

редкое слово клиент не имело неприятного привкуса

в нашей мелкокультурной, но обширной среде

хозяйка (вместо дрэдов — косички)

ходила в кружок рисования

и лепки из пластилина и «пластики»

последнюю можно было запекать

(или остужать?) за кухней у боевого товарища

открывался стратегический вид на мусорку

в просвете между домами пестрел сорняком котлован

вскоре там построили коммунизм