ЧУДО
Комедия в двух действиях

Придите, дети, послушайте меня: страху Господню научу вас.

Псалтирь, 33:12

Автор может быть только чужаком на негостеприимной земле: его населяет скорее смерть, чем жизнь, и чувство, которое он ощущает более или менее сильно, — это расистская ненависть.

Пьер Паоло Пазолини

Действующие лица

Андрей Шигимагин, 33 года, художник.

Ольга Рубинштейн, его жена, 30 лет.

Михаил Самуэлевич Коган, предприниматель, 53 года.

Иосиф, студент Берлинской йешивы, 28 лет.

Бог.

Где-то в Германии, в этом году. Комната, которую можно считать мастерской художника: беспорядок, холсты почему-то все лицом к стенке, на длинном шнуре — электрическая лампочка в абажуре из географической карты. Диван с полосатым пледом — классика, рядом — нелепая антикварная тумба и бронзовый подсвечник, и ваза, и венский стул, как будто там собирались ставить из Чехова, собирались, да вот и не собрались. И гитара на стене, вместо чеховского ружья. В центре комнаты — длинный стол: выпивка, закуска, еда. Света мало, всегда мало, лампочка мигает, если что — подожжёт карту. И накурено, с начала и до конца очень накурено, нечем дышать. Совсем нечем дышать.

В тексте использованы тексты песен В. Высоцкого, Б. Гребенщикова, М. Щербакова, Е. Летова и др.

Действие 1

Сцена 1

Михаил Самуэлевич говорит по телефону, расхаживая взад-вперёд. Он один.

Михаил Самуэлевич: ...короче, слушай, Маратик, и запоминай, понял? Три по шестнадцать у нас даёт девять. Запомнил? Повторяю: три по шестнадцать — девять, всегда девять. И в контракте должна быть забита эта цифра. А договор, Маратик, засунь себе в одно место. Знаешь, куда? Я рад, что знаешь. Сегодня так и скажи Арсену: договор мы порвём, а три по шестнадцать — девять. Да, само собой. Ну... ну, если прессовать начнёт, тогда не знаю... Нам же нужно всего три месяца сроку... я не знаю... даже два, всего два месяца! Что он, облезет, если ещё немножко потерпит? Вот именно. Короче, будь на связи. Жду. Давай.

Садится, закуривает сигарету и принимается листать альбом с рисунками, который оставил на столе. Смотрит, смотрит, бормочет себе под нос:

Михаил Самуэлевич: ...ей-богу, не облезет. А вот если... а вот если у нас с тобой, Маратик, три по шестнадцать не дадут девять, тогда... тогда... что тогда? Сам увидишь.

В туалете громко спускают воду. Входит Андрей.

Андрей: Ну что, нравятся картинки?

Михаил Самуэлевич: Не нравятся. Бред какой-то.

Андрей: Почему бред?

Михаил Самуэлевич: Потому. «Аршлох-террорист»¹ — это ж надо ещё придумать! Какой идиот напечатает такие комиксы?

Андрей: Да ну брось, хорошая идея. Даже актуально, сейчас мода на террористов.

Михаил Самуэлевич: Дело твоё.

Андрей: Вот зануда. (Включает магнитофон. Высоцкий:

О мальчике, которому — расстрел...)

Андрей: Что ты на меня так смотришь?

Михаил Самуэлевич: Как — так?

Андрей: Нехорошо. Как отец в последние годы, пока он живой был. Так смотрел, знаешь... Сядет за стол, чаю себе нальёт, упрёт руку в колено и смотрит, смотрит. Слова не скажет. Чай уже давно остыл, а он всё сидит.

Михаил Самуэлевич: А что, отец давно умер?

Андрей: Давно.

Михаил Самуэлевич: Тогда за упокой? (Андрей кивает, Михаил Самуэлевич разливает водку, пьют.) Расскажи о нём.

Андрей: Зачем тебе?

Михаил Самуэлевич: Просто. Раз вспомнил. Я, знаешь, даже на секунду представил себе, как он... вот это... молчит и глядит перед собой. Не очень-то приятно.

Андрей: Ага, неприятно. Знаешь, кто он у меня был?

Михаил Самуэлевич: Кто?

Андрей: Чистокровный донской казак. Тяжёлый мужик, и пил много. Хотя не буянил, не дрался. Вообще-то, я как вспомню сейчас, жуткое зрелище: сидит человек, весь седой, мокрая прядь прилипла ко лбу, глаза широко открыты, а перед ним — пустой стул. И так — часами... Кого он там видел, на этом стуле? Отец... ты знаешь... мне сейчас кажется, что он, когда пьяный, перемещался в какое-то другое измерение, и там у него были... ну, собеседники, что ли. С нами — со мной, с матерью — он почти не разговаривал. Наверное, неинтересно было.

Михаил Самуэлевич: И чем я так похож на твоего отца?

Андрей: Да ничем. Показалось. Мне он почти каждую ночь снится. Приходит, молчит, и так до самого утра. Как будто что-то хочет сказать, и не может. Не успокоилась его душа.

Михаил Самуэлевич: А в Москве снился?

Андрей: Редко. Зато здесь — всё время. Отчего это, как ты думаешь?

Михаил Самуэлевич: Не знаю. Ты у Йоси спроси. Он лучше в таких делах понимает.

Андрей: А тебе сны снятся?

Михаил Самуэлевич: Нет. Каждый вечер падаю как убитый — и всё.

Андрей: Везёт... Может, он меня домой зовёт, в Россию, а? Не словами, так всем своим видом, этим молчанием...

Михаил Самуэлевич: С того света, я так думаю, в Россию не зовут.

Андрей: Да она и есть, в общем-то, почти тот свет... Я, знаешь, ему во сне всё пытаюсь это сказать: ну ради чего возвращаться? Что я там забыл? И рта не могу раскрыть. Так и пялимся друг на друга: он молчит, я молчу.

Михаил Самуэлевич (после паузы): А Йося такой странный стал в последнее время, тихий. Совсем на религии свихнулся. Чего это он, как по-твоему?

Андрей: Подумаешь, я, например, три года буддистом был, ну и что? Побрил голову, мяса не жрал, потом надоело. Каждого человека рано или поздно тянет в религию. Хотя чем раньше, тем лучше. Как детская болезнь — коклюш, корь или свинка. Переносится легче. А взрослый человек от кори, знаешь, и загнуться может.

Михаил Самуэлевич: Ой, давай сменим тему! Терпеть не могу этих разговоров. (Разливает водку, пьют.) Ты о чём-то вроде начал, потом мне звонили, а потом всё съехало на эту херню, что я на тебя не так смотрю и прочее. Ну, ведь уже не смотрю...

Андрей: Я, вроде, говорил об искусстве. О том, что они здесь вообще ни черта не понимают в искусстве, не чувствуют его сути. Ну, то есть, как ничего... Они, конечно, образованные, и учились не хуже наших, а то и лучше, и ишачат будь здоров, и книги здесь есть какие хочешь, шикарные книги, альбомы. Я на Лукаса Кранаха три месяца копил, даже курить хотел бросить. А Босх! Двести пятьдесят марок, чтоб я сдох, в магазине под потолком висит, представь, его руками нельзя трогать, как икону. Двести пятьдесят марок! Это мне жратвы на целый месяц или даже больше...

Михаил Самуэлевич: А с выпивкой — на три дня.

Андрей: Да ради Босха я и пить могу бросить! Мне вообще завязывать пора. Вот найду нормальную работу и завяжу. Серьёзно.

Михаил Самуэлевич: Давно пора. И не малевать этих аршлохов, а делом заниматься. Не то однажды уснёшь с сигаретой в зубах, как Фима Шостак, и проснёшься... ясно, в общем, где. В раю.

Андрей: Фимка... бедный. Жалко его. Так глупо умер, случайно, ведь даже не сгорел, там огня вообще не было, — задохнулся дымом. Стоило ему всего на пять минут раньше проснуться... на три минуты...

Михаил Самуэлевич: Ага, так он и проснулся. После того, как вколол себе лошадиную дозу героина.

Андрей: Миша! Ты хоть представляешь себе, что такое «лошадиная доза героина»? Мой тебе совет: не читай немецких газет перед едой. И телевизор поменьше смотри.

Михаил Самуэлевич: Не надо этого шутовства, ради бога, не надо! Ты даже из смерти друга способен сделать посмешище. Кривляешься, кривляешься без конца, а зачем? Думаешь, ты умнее всех?

Андрей: Я-то? Конечно.

Михаил Самуэлевич: Ну-ну, скажи ещё какую-нибудь глупость, покажи себя.

Андрей: Наверное, Фимка хотел покончить с собой. Столько раз его стихи брали в журналы, уже сверстали однажды целых три полосы, с фотографией, и на тебе — журнал закрылся! «Родная речь», или как там её. Это его, кажется, и подкосило.

Михаил Самуэлевич: По-моему, он всегда был такой... подкошенный.

Андрей: А что, если человек ничего другого в жизни делать не умеет? И не умел никогда? Как быть такому человеку?

Михаил Самуэлевич: Брось. Сказочки себе рассказываете, чтобы ничего не делать, чтобы, упаси Господь, мозоли на руках не появились. Я, если на то пошло, может, человек и тёмный, но всю свою жизнь пахал и заслужил всё, что имею. А вы ничего не заслужили, ничего не имеете. Зато ручки белые.

Андрей: Ага, ты у нас на заводе вкалывал, сталь варил.

Михаил Самуэлевич (не слушая): ...это в совке, при Брежневе, можно было сидеть в котельной и считать себя гением. А сейчас другое время. И страна, между прочим, другая. Здесь никому не нужны такие поэты, неспособные заработать на кусок хлеба. На жизнь вообще. И там они не нужны, нигде не нужны, даже на Марсе. Почему вы этого до сих пор не хотите уразуметь?

Андрей (после паузы): Теперь я понял, почему ты мне так отца напомнил. Он однажды ночью, бухой вусмерть, вломился ко мне в комнату, зажёг свет... а на подрамнике как раз холст стоял. Ну, набросок. Отец смотрит-смотрит, смотрит-смотрит, и глаза, как у быка, кровью наливаются. Действительно, здоровенный был бугай. Ну, думаю, хана... А он стоял-стоял, вдруг развернулся ко мне и тихо так, жутко спросил: ты кто? Я перепугался до коликов, отвечаю, мол, сын твой, Андрей... Он опять: ты кто? Андрей. А отец как будто не понимает... вернее, всё он прекрасно понимал, потому и спрашивал. И ты сейчас тоже спрашиваешь у меня вот это самое...

Михаил Самуэлевич: Ну чего ты воду мутишь, чего ты здесь какую-то пену развёл! Жизнь — простая штука, и тут ничего не поделаешь. Не выдумаешь ты себе новых правил, чтобы по ним было весело играть.

Андрей: А-а-а, ладно, я-то совсем о другом. Вот смотри, сколько у них всяких галерей, выставок, клубов, акции без конца проходят, перформансы, фестивали... Ты на афиши посмотри!

Михаил Самуэлевич: Мне некогда.

Андрей: ...у них тут всё есть: и сюр, и авангард, и постмодерн — что хочешь. Любое слово назови, всё есть. Как в таком, знаешь, огромном супермаркете. Всё есть, а вот чего не хватает, я так и не понял, только без него как-то не клеится... не туда идёт... пустенькое...

Михаил Самуэлевич: А у нас оно есть?

Андрей: Конечно! Навалом.

Михаил Самуэлевич: Навалом, значит... А вот скажи мне честно, Андрей, если можешь, положа руку на сердце: что будет, если в один прекрасный день вдруг окажется, что ты — бездарность? Ведь придёт такой день, я же чувствую, придёт...

Андрей: Чуткий ты наш...

Михаил Самуэлевич: Нет, ну скажи! Что ты тогда будешь делать?

Андрей: Я-то? В монастырь уйду. Женский. Возьмут, нет? Я крещёный, честно! (Крестится.) Ты, может, подыщешь мне человечка, чтобы рекомендацию дал? Или сам нарисуешь, а подпись: протопоп Аввакум. А ещё лучше: Езус Кристус, как они здесь говорят...

Михаил Самуэлевич: Тебя же серьёзно спрашивают, шутило гороховое!

Андрей: Серьёзно? (Пауза.) Если серьёзно, тогда мне, товарищ Коган, капут. Потому что я ничего другого не умею, кроме как жить в говне и гное. Ведь тогда придётся стать как все... как ты, например, — не обижайся, конечно. Кушать йогурты, копить на машину... А душа? Выходит, я все эти годы обманывал свою душу? Такие вещи, знаешь, не прощаются.

Михаил Самуэлевич: Кем не прощаются?

Андрей: Какая разница, кем. Кто-то есть, кто не прощает.

Михаил Самуэлевич (смеётся): Брось ты жопе усы клеить, честное слово! Просто они тебя не хотят, и всё. А ты придумал себе какую-то идею, чтобы казаться лучше других. Надо работать. Ты же глава семьи. На тебе... ответственность.

Андрей: Просто мне ещё не успело пофартить, вот и всё. Пожалуйста, у Славика Проуторова — персональная выставка в Берлине. А чем он лучше меня? Разве что под митьков подламывается, это сейчас на Западе модно. А мне Шагин говорил, что Славка митьком никогда не был и близко. Какие, на фиг, митьки в городе Жданове? Но у него же не искусство, у него поделки. Как эти идиотские матрёшки с портретами: Горбачёв, Ельцин, Путин, Буш. Стандартный набор. А вот Люба Горицвет — художник от бога. Ты видел её работы?

Михаил Самуэлевич: Один раз... на похоронах.

Андрей: Ну и как?

Михаил Самуэлевич: Не знаю. Я не очень-то разбираюсь. Какие-то цветные пятна.

Андрей: Какой с тебя спрос, ты и слово «концептуализм» не выговоришь с первого раза.

Михаил Самуэлевич (после паузы): Слыхал, в Союзе новое лекарство от СПИДа изобрели — арменикум?

Андрей: Он ей уже не поможет.

Михаил Самуэлевич: Бедная девочка. Двадцать два года — и всё... Ещё совсем не жила, только-только... Кошмар.

Андрей: Говорят, её какой-то ниггер заразил, в Гамбурге. Тоже мне, работу нашла: живые картины показывать. Ты когда-нибудь видел эту пакость?

Михаил Самуэлевич: За кого ты меня принимаешь?

Андрей: Так я тебе расскажу. В Гамбурге, на Репербане²... Короче, представь себе коридор с индивидуальными кабинками. Садишься в кресло, расслабляешься, суёшь в автомат десятку, разъезжаются шторки, и по сцене перед тобой ходят голые бабы. Ровно пять минут. Потом занавес падает, и тебе сообщают прейскурант. От полтинника и выше живые люди по заказу трахаются. И лесбиянки, и педики, и малолетки — только плати. Ты сидишь за пуленепробиваемым стеклом, а рядом — рулончик туалетной бумаги. Чтобы ручонок от возбуждения не замарать. (Мишу передёргивает.) Зато работала. Типа, хлеб свой даром не ела.

Михаил Самуэлевич: Ты что это, серьёзно?

Андрей: А ты думал, шучу? Live Peep Show называется.

Михаил Самуэлевич: Какой ужас! (После паузы.) И сколько она за это получала?

Андрей: Вот умница, сразу к делу. Тебя туда не возьмут, даже не надейся. Могу себе вообразить это зрелище: старый, толстый, лысый еврей из города Харькова трахает... м-м-м... скажем, беленькую, нежную и чистую, голубоглазую, с редкими рыжими волосиками, с бледными губками и худенькой жопкой... арийскую девочку. Бритоголовые сделали бы такую кассу!

Михаил Самуэлевич: Какая же ты злая и жестокая сволочь, Андрей! Единственное, что ты любишь и умеешь делать, — это глумиться. Ты скоро захлёбнешься ненавистью, она тебе весь мозг разъест.

Андрей: А ты — добрый?

Михаил Самуэлевич: Да уж подобрее, чем ты.

Андрей: Тогда объясни мне, добрый человек, почему молодая, красивая и талантливая русская женщина вместо того, чтобы украшать собою мир, трахалась за пуленепробиваемым стеклом со спидоносным ниггером, который, сволочь, поленился надеть гондон.

Михаил Самуэлевич: Откуда я знаю. Жизнь заставила.

Андрей: Жизнь, говоришь, заставила? Это пятая графа заставила и трёхмесячная гостевая виза. Здесь ведь то же самое, что в совке: блага не по таланту, а по профилю... Только профиль круто изменился. Хотя, честное слово, уж лучше так, чем мусор на улицах убирать. Или двери открывать в гостинице.

Михаил Самуэлевич: Для кого лучше?

Андрей: Для художника! Тебе этого не понять, герр Коган. Ты как был в своём Харькове мясо-рыба-трест, так и остался. Такие, как ты, не пропадают. Говно не тонет.

Михаил Самуэлевич: А в морду?

Андрей: Извини, старик, сорвалось. Нервы ни к чёрту. И потом, Любку жалко... Вообще, всех наших так жалко!.. Давай выпьем, Миша! За Фиму, за Любочку, за всех!

Пьют.

С улицы доносятся громкие пьяные голоса, гогот, музыка. Русский отчаянный мат, взвизги женщин, улюлюканье, звон разбитого стекла. Нормальный вечер в каком-нибудь ЦПКиО. Тёплый летний вечер, который пахнет липой, с мечтами и звёздами.

Андрей (подходит к окну, плотно закрывает раму): Понаехали, блядь. И знаешь, что я больше всего в них ненавижу? Когда это жульё начинает с таким, знаешь, крысиным повизгиванием поносить страну, которая их приняла и как-никак, но обеспечивает. И которая, заметь, совсем не обязана это делать. Притом, я бы ещё понял, смирился бы с тем, что какие-нибудь лохи из сраной Дерипуповки не в состоянии купить билет на эсбан³ в автомате, поэтому их, видите ли, не устраивает Германия, нет. С ними и так всё ясно, их надо было без разбору затолкать в газовую камеру ещё в Дерипуповке — для их же собственного блага. Но ведь есть и так называемые «лучшие» из них, «петербургская интеллигенция с фарфоровыми ушами», как выразилась тут одна... ух! Они ведь, твари, научились грамотно обосновывать свои претензии. Подавать их в литературно-художественной форме! (Пауза.) Вот вы, евреи, вас можно понять, вас шесть миллионов в войну погибло или даже больше, и вы... ну, скажем, некоторые из вас хотят как бы... компенсации за причинённый ущерб, что ли... Допустим. Имеете право. А вот я, натуральный русак, мой дед руку под Сталинградом потерял, стал калекой, пил из-за этого, я — предатель Родины, может быть... но — никогда, ни единого слова! Не то чтобы мне здесь всё нравилось, мне здесь ни хера не нравится, но как-то... стыдно. Потому что сразу перед глазами встаёт такой же, как я, немец, моего возраста, тоже, допустим, художник, и говорит — спокойно, трезво, беззлобно: мой фатер тоже под вашим Сталинградом руку потерял... потом лес в Сибири валил... потом спился... А почему Сталин с Гитлером шестьдесят лет назад наши народы как собак стравили, мне это, дружище, до одного места. Вот и всё.

Михаил Самуэлевич (тяжело вздыхает, молчит, курит): И, всё-таки, Андрей, это ведь не может продолжаться без конца. Вы до сих пор даже язык не выучили.

Андрей (глядя в окно): Самое главное слово я и так знаю: Scheiße⁴.

Михаил Самуэлевич: Вот в этом Scheiße ты и сидишь по самые уши. И вы все сидите.

Андрей (распахивает окно, высовывается, орёт): А ну, быдло, заткнитесь, вашу мать! Заткнитесь, не то полицию вызову!

Шум не стихает, но понемногу удаляется.

Андрей: Они думают, что по-прежнему гуляют в родной Дерипуповке, гады. Они эту Дерипуповку с собой в чемоданах привозят. Из Москвы, из Питера, из Казахстана, откуда хочешь... Мразь. (После долгой паузы.) Подумать только... Миша, вот представь себе: вон та часовенка, которую я вижу каждый день, построена в двенадцатом веке. В двенадцатом веке! Я на неё смотрю иногда по утрам с бодуна и думаю: вот, Вечность в окно заглядывает. А я тут такой лежу... непотребный.

Михаил Самуэлевич: Почему Вечность?

Андрей: Ну, почему, почему... Кому ещё, кроме Вечности, понадобится заглядывать с рассветом к тебе в окно и говорить «доброе утро»?

Михаил Самуэлевич: А ей зачем это нужно?

Андрей, наверное, ударил бы Михаила Самуэлевича, но тут позвонили в дверь, и он с облегчением пошёл открывать.

Сцена 2

Андрей возвращается с конвертом.

Андрей: Я думал, гости, наконец, явились. А это бумажку принесли. Под роспись. Интересно, почему они так поздно бумажки носят?

Михаил Самуэлевич: Потому, что такие, как ты, бывают дома только поздно вечером.

Андрей: А-а-а...

Михаил Самуэлевич: Что там написано? Может, помочь перевести?

Андрей: И так всё ясно. Обещают лишить пособия. Подумаешь, напугали. Я этими бумажками буржуйку буду топить, если газ отключат.

Михаил Самуэлевич: Вот, вот! Лишат пособия и тебя, и Ольгу. Что вы тогда будете делать?

Андрей: Выбросимся из окна. Обнявшись.

Михаил Самуэлевич: Я серьёзно с тобой говорю! Перестань ты вести себя, как клоун.

Андрей: Послушай, в конце-то концов! У меня сегодня день рождения. Я хочу выпить, расслабиться и не забивать себе голову всякой ерундой. Сделай милость, отвянь со своими нравоучениями.

Михаил Самуэлевич: Какие нравоучения, Андрей! Ну скажи: на что ушли все эти годы? Как в прорву ухнули. И вот тебя уже в тысячный раз собираются лишить пособия. Сценарий не меняется.

Андрей: Ёлки-палки, как ты мне надоел! Я думал об искусстве поговорить, о творчестве, а ты нудишь, нудишь, нудишь...

Михаил Самуэлевич (вдруг): Да мне Ольгу жалко! Она же пропадает с тобой.

Андрей резко переклоняется через стол, раздвигая собой тарелки, и громко шепчет Михаилу Самуэлевичу в лицо.

Андрей: Вот когда... если и когда... она будет с тобой, ты станешь её жалеть, ясно? А сейчас — нечего.

Пищит мобильный телефон.

Михаил Самуэлевич: Халлё! Да, Маратик... Андрей, извини... Чего? Нет, это несерьёзно. Что он ещё хочет? Нет, сегодня я приехать не могу. Неважно где. Маратик, солнце моё, не морочь голову. За что я тебе плачу, в конце концов? Уф-ф-ф... Ладно, не сейчас. Пока. (Андрею.) Сил моих нет... Поставщики задрачивают, таможня задрачивает, все задрачивают. Кругом плати, кругом плати, туда-сюда, туда-сюда... Этот лес, веришь, уже поперёк горла стоит. Заработаешь денег, а потратить — времени нет. А мне, между прочим, в больницу надо ложиться, язву лечить. Оно, знаешь, если запустить, так не дай бог...

Андрей: Так ложись. Плюнь на всё и ложись.

Михаил Самуэлевич: Ну, конечно. А дело кто будет делать? Это же у вас принцип: день прожил, и слава богу. А я наперёд смотрю, планирую. У меня уже на три года всё расписано... Ой, ладно, бесполезный разговор. Ты меня просто не хочешь услышать.

Андрей: Чего там слышать? Что может лесопромышленник сказать художнику?

Михаил Самуэлевич: Андрей, не заводи меня. Уже в печёнках сидит этот трёп. Давай лучше об искусстве, что ли...

Андрей: По пятьдесят сначала. Чтобы ты, наконец, расслабился. (Разливает.) Короче, что я хотел сказать. Понимаешь, у них всё есть. Они ничему не удивляются. Вот когда мы в Москве собирались, делали хэппенинги, акции, ну, пили, конечно, кто-то что-то нюхал, глотал, неважно, — атмосфера была! Ты что-то сделал такое необычное, выпендрился — и стал гением. Хотя бы на одну ночь. Одну-единственную ночь, но Москва говорит о тебе. Вся Москва, не хрен собачий! Вспышка, понимаешь? Потом — пустота, провал, похмелье. Башка раскалывается, но это уже побоку. Вспышка — вот что важно. И так — до следующего раза. Может, не ты вспыхнешь, не ты выстрелишь, кто-то другой, но энергия передаётся, распространяется на всех вокруг. Это всё равно, что Бог явился (залпом пьёт) одному, а ощутили это все, кто был рядом. И уже как бы выходит, что всем Он явился, все Его видели. Вспышка. Выстрел. Такое общее чувство, ради которого стоит жить. Понимаешь, о чём я?

Михаил Самуэлевич: Я сейчас вспомнил... ещё в Харькове купил однажды шутки ради этот ваш журнал... как его... «Птюч». Дай, думаю, погляжу, чего на белом свете творится. Прочитал. А потом в окно посмотрел. Ё-моё! Вы же на летающей тарелке живёте, ребята. И периодически с этой тарелки кто-то падает на грешную землю. Как ты, например.

Андрей: Старый ты стал, Мишка. Старый зануда. Тебе не «Птюч» надо читать, а «Плейбой», чтобы шванц⁵ стоять не разучился.

Михаил Самуэлевич (вскакивает, размахивая руками): Ну ты же знаешь, ты же знаешь, что я прав! Прав! И все эти твои разговоры якобы об искусстве всегда об одном и том же: я в жопе, у меня нет денег, я никому не нужен. И резюме: займи сто марок. Скажешь, не так?

Андрей (тяжко вздыхает): Ну, уж если на то пошло... Ты же помнишь, с чего мы начали? Я совершенно серьёзно предлагал тебе купить у меня работу. Она на самом деле, если хочешь знать, хорошие деньги стоит. Через пару лет ты её отдашь тысячи за три. Или повесишь в гостиной и будешь всем показывать: вот, мол, полюбуйтесь, картина самого Шигимагина. Я первым поверил в его талант, поддержал его в трудную минуту, и вот... Шучу, шучу...

Михаил Самуэлевич: Да я и так на прошлое Рождество купил у тебя три картинки, чтобы вы справили праздник как люди. И той осенью ещё пару. Зачем они мне, спрашивается? И потом, если бы ещё что-нибудь путное было нарисовано, а то... Ты извини, конечно, но вот этот твой шедевр... как его... «Сёстры Карамазовы», — я его вообще спрятал на хрен. Потому что пришёл ко мне однажды один очень серьёзный человек, сидим, говорим о деле, и тут он поднимает глаза, и они у него, знаешь, так медленно выкатываются на лоб. Потому что прямо надо мной висят... тьфу!.. три здоровенные пизды. Он мог бы подумать, что я маньяк какой-то, извращенец.

Андрей (заливаясь хохотом): В следующий раз напишу картину «Три сестры». По Чехову. Догадываешься, что там будет? (После долгой паузы.) Врёшь, гад. Не вешал ты моих «Сестёр...», вообще ни одной работы не повесил. Разве не так? Ну, признайся. А зачем врёшь? Чтобы мне приятное сделать, не обидеть? Или чтобы унизить? Как Фимке без конца в журналах говорили: ваши стихи ожидают своей очереди в портфеле редакции. На простом русском языке это означает: на фиг отсюда, на фиг, и не показывайся здесь больше никогда!

Михаил Самуэлевич: Я что, отчитываться перед тобой должен: вешал, не вешал... Мне на эту всю твою... живопись вообще смотреть противно. Как будто собрал человек всё дерьмо, что было в душе, и на холст наляпал. Говнопись! По-другому и не скажешь.

Андрей: А у тебя в душе, интересно, что?

Михаил Самуэлевич: Отстань! А картинок твоих я больше покупать не буду, так и заруби себе на носу. Хватит.

Андрей (после паузы): Ладно, не злись. Я и сам, если честно, не всегда уверен, что занимаюсь искусством... в прямом смысле слова. Но ведь... говнопись, как ты выразился, это и есть искусство, это и есть настоящее. Откуда ещё берётся вдохновение, образ, как не из твоей собственной драмы? Картины, книги пишутся только болью, только дерьмом, если хочешь знать. Иначе выходит фуфло. Но гений — это тот, кто отталкивается от своей личной драмы, от своего отчаяния и выстреливает в общечеловеческое... или сверхчеловеческое пространство. Вот точно так, как от любви до ненависти один шаг, от гениальности до говнописи — тоже. Вернее, наоборот: от говнописи до гениальности.

Михаил Самуэлевич: Ну, а гений у нас — естественно, ты. Кто ж ещё.

Андрей: Если серьёзно, Миша, намечаются кой-какие перспективы. Один чувак из Ляйпцига мной заинтересовался. Я ему несколько слайдов своих вещей переслал, и он, представляешь, позвонил недавно и говорит: приезжай. Вот, собираюсь ехать. И деньги на дорогу нужны, конечно.

Михаил Самуэлевич: Ага, чувак из Ляйпцига. Кто такой, если не секрет?

Андрей: Секрет. Придёшь на вернисаж — узнаешь.

Михаил Самуэлевич: Прилечу! (Выпивает и закусывает.) Только что придумал или домашняя заготовка?

Андрей: Пошёл ты! Вот это жлобское, жидовское в тебе неистребимо. Если жалко денег, так сразу и говори: не дам. А то разводишь тут тити-мити, нотации читаешь... Папочка, блин, нашёлся, учитель жизни. Думаешь, я про тебя ничего не знаю?

Михаил Самуэлевич: Что же ты, интересно, знаешь?

Андрей: А то! И про Арсена я знаю, что ты ему должен, и чем это всё может кончиться.

Михаил Самуэлевич: Откуда?!

Андрей: Сузи сказала.

Михаил Самуэлевич (тихо): Сучка!

Андрей: Да не бери в голову.

Михаил Самуэлевич: Андрей, послушай меня... внимательно послушай, хорошо? Почти три года ты живёшь на мои деньги... вы живёте.

Андрей: Прямо там, на твои. Спонсор выискался, дедушка Мороз.

Михаил Самуэлевич: Три года! И всё потому, что моя идиотка Сузи, с которой ты спал — да-да, я знаю, ты с ней спал! — упросила меня помогать бедному русскому художнику. Она считает, что Андрей Шигимагин — это второй Кандинский. Кто этот Кандинский, я не знаю, может, её бывший хахаль, но по-моему, если ты и гений, то совсем по другим делам.

Андрей: Я не спал с Сузи, упаси бог! Мы просто старые друзья, и только. И вообще... это ж я её с тобой познакомил, всучил ей тебя фактически. Забыл? Между прочим, редкий товар, ценный, а комиссионные где? Где бы ты достал натуральную немку, да чтобы тебя, дурака, ещё любила и всё такое? А? Теперь Михаил Самуэлевич Коган — законный гражданин ФРГ, обитает в особняке, катается на бээмвухе. Чем не лафа? А я — контингентный беженец⁶, русак к тому же, живописец и пьянчуга. Не понравится им моя харя, в два счёта: чемодан — вокзал — Россия. А тебя попробуй выпри! Хорошие корни пустил, каждому бы такие корни.

Михаил Самуэлевич: Вот как ты заговорил, гений! Ладно, допустим, ты прав. Ты познакомил меня с Сузи. Ты не спал с ней. Но ты забываешь одну вещь: М. С. Коган возит лес из Карпат, имеет фирму, платит налоги и живёт на свои, честно заработанные. И никогда с чужих бабок не жил, в отличие от некоторых. Потому что некоторые, кроме как попрошайничать, ни хрена больше не умеют. А Сузанну я, между прочим, люблю. Представь себе: просто люблю.

Андрей: Мишаня, не гони беса! Может, она ножки хорошо раздвигает, не знаю, дело молодое, а любить... Студентка-русистка, помешанная на Достоевском, полтора года стажировалась в Пермском университете⁷, переимела там всех, кого смогла, и вбила себе в голову выйти замуж за русского. Надо отдать ей должное — вышла! Только не за голоштанного студента, что было бы естественно для глупой девчонки, а за «нового русского». Это ты-то русский, Коган?! Хотя... Она вообще тащится от всего русского, её русская речь возбуждает. А знаешь, отчего всё? Сказать?

Михаил Самуэлевич: Ну, попробуй скажи. Только смотри, не пожалей потом о своих словах.

Андрей: Подумаешь, напугал. У неё отец в гэдээре крутил роман с одной нашей, офицерской женой. И до того дело дошло, что баба офицерика своего бросать собиралась и выходить за Сузиного папу. Такая случилась любовь. Бедняжка-офицер сперва, как положено, любовника застрелить хотел, после сам едва не застрелился. Насилу их выперли отсюда, притом куда-то аж на Камчатку. Она оттуда своему фрицу такие письма писала!.. Полписьма — сопли, половина — стихи Ахматовой. А он — ей. Только командование — ты представляешь, даже какой-то вышестоящий полковник вмешался! — командование приказало все письма из ГДР на почте складывать в отдельный ящичек и передавать лично в руки этому товарищу полковнику. Чтобы не разрушалась крепкая советская семья. Что они там с ними делали, с этими письмами, я не знаю, но вот не получила она ни одного, это точно. Муж, паскуда, бил её каждый день... Короче, интернациональная семейная драма. Мать Сузина отца её бросила в конце концов... А по тебе, дружище, дедушка Фрёйд плачет.

Михаил Самуэлевич: При чём тут Фрёйд?

Андрей: Комплекс Электры. Девчонка, как положено, отца любит и хочет, а отец вроде как почти русский. Вот ты и есть её воплотившаяся мечта об инцесте. Очень просто.

Михаил Самуэлевич: Я не знал всего этого... ты спал с ней! Спал? Признавайся сейчас же!

Андрей: Вот привязался... Допустим, спал. И что тут такого? Давно дело было.

Михаил Самуэлевич: Так я и знал, так я и знал! Господи, почему я тебя не убил до сих пор... Сволочь, ах, сволочь...

Андрей: Да за что же, Миша? Ты чего, ополоумел? Вы ведь два года как поженились, и с тех пор я её и пальцем...

Михаил Самуэлевич (в пространство, тихо): Есть за что, не волнуйся. Тебя — есть за что.

Андрей: Ну даёшь! Тоже мне, Отелло нашёлся. Ты ещё на дуэль меня вызови, стреляться будем. Чушь какая-то. Выпей лучше водчонки, закуси, хрен с ним. Совсем мужик спятил. (Наливает, пьют.)

Михаил Самуэлевич (после паузы): А она меня любит, как ты думаешь?

Андрей: Думаю, да. Против Фрёйда не попрёшь.

Михаил Самуэлевич: А я её, наверное, всё-таки нет. Хотя очень старался. Не получается. Стыдно.

Андрей: Н-да, не идёт тебе на пользу общение с богемой. Где это видано, чтобы бывший директор мясо-рыба-треста в полуторамиллионном Харькове такие чувства вдруг начал испытывать? Плюнь и разотри, вот тебе мой совет.

Михаил Самуэлевич (очень тихо): Я люблю другую женщину.

Андрей: И люби на здоровье! Чёрт возьми, ну должен же быть в этом сумасшедшем доме хотя бы один нормальный человек. Это ты, Миша. Умоляю тебя, оставайся нормальным, брось ты всю эту тёмную достоевщину!

Михаил Самуэлевич: Хорошо, постараюсь.

Андрей встаёт, открывает окно, выглядывает наружу, сдержанно ругается под нос.

Андрей: Вот гости, гады! Один раз в год позовёшь людей на свой собственный день рождения, и ни одна зараза не придёт. Мы уже час с тобой тут торчим, и хоть бы какая собака притопала.

Михаил Самуэлевич: Кстати... а Ольга где?

Андрей: Кстати? Борается с кем-то, наверное. Интересно бы знать, с кем.

Михаил Самуэлевич: Как это? Что ты несёшь?

Андрей: Не знаешь, как? Туда-сюда-обратно, тебе и мне приятно. Ууууу-ааааа-уууу!..

Михаил Самуэлевич: Бред...

Андрей: Придёт, куда ей деться.

Михаил Самуэлевич: И ты можешь так спокойно сидеть, пить, разговаривать? Я бы, наверное... Тебе что — всё равно?

Андрей: Абсолютно. Ganz egal⁸.

Михаил Самуэлевич: А-а-а... м-м-м... чего это она так? Вы что, поругались? Извини, конечно.

Андрей: Темперамент такой. Я вообще-то думаю, что Оля — нимфоманка. Знаешь, есть бабы, у которых одно место без конца чешется.

Долго и тяжело молчат, пьют.

Михаил Самуэлевич: А зачем ты с ней живёшь в таком случае?

Андрей: Может, мне нравится со шлюхой жить.

Михаил Самуэлевич (после паузы): Ты знаешь, мне иногда кажется, что все русские — и евреи, и аусзидлеры⁹, короче, все — становятся здесь больными на голову. Честное слово. Что-то такое происходит с людьми, непонятно, чту, но происходит, и все так меняются... Притом, что интересно: лет через пять-семь, когда у человека, вроде, уже всё есть, и работа, и дом, и машина, и всё, он вдруг чувствует себя таким несчастным... Как у нас в Харькове говорят: плыл-плыл, а на берегу усрался... Может, ностальгия? Тебя вообще ностальгия мучает?

Андрей: Что ты вдруг как белогвардеец выражаться стал: ностальгия... мучает... Меня, если хочешь знать, столько всякой дряни мучает, что уже непонятно, ностальгия это или белая горячка. Хотя... Я тут недавно одну фишку просёк насчёт природы языка...

Сцена 3

Открыв дверь своим ключом, входит Ольга, пьяная. С нею — Иосиф.

Ольга: Языка? (Высовывает алый, острый, влажный кончик языка, дразнится.) Язык — это хорошо. Салют, именинник! Халлё, Миша.

Иосиф (неуверенно выходя на свет): Привет. Шалом.

Андрей (с яростным, злым, недоумённым восторгом): О-о-о, кого я вижу! Наш Менахем-Мендл из Коцка¹⁰! Виленский Гаон! Сам ребе Иосиф-бен-Хазер пожаловать изволили, собственной персоной. Низко кланяюсь вам, ваше талмудическое... мудическое высочество! Проходи, не стесняйся, выпей с нами водочки трефной, колбасочки свиной отведай. Ты не серчай, конечно, что за одним столом с гоем сидеть придётся, но тут ещё парочка жидов имеется, так что чувствуй себя как дома.

Ольга: Охренел совсем? Закусывать надо.

Михаил Самуэлевич (перепуганно): Андрюха, ты чего? Это же Йоська, наш. Не узнаёшь, что ли?

Андрей: Я-то и вижу, что наш. В самом прямом смысле. Почти что член семьи. Хороший такой член, обрезанный. Как с обрезанным, Оленька, хорошо? Говорят, они долго не кончают.

Ольга: Андрей, я прошу тебя, уймись! Не надо здесь... при людях...

Иосиф: Извини, Андрей. Оля, я лучше пойду.

Андрей: «Оля, я лучше пойду»! Вы видели? Ах ты, вежливый какой нашёлся. Разрешения у неё спрашиваешь? Может, ты лучше у меня разрешения спросишь? Или, скажешь, ничего не было?

Пауза. Иосиф снимает тяжёлые, с бифокальными линзами, очки, протирает их о белую рубашку, близоруко, с мучительной гримасой, щурится, водружает очки на нос.

Михаил Самуэлевич (Андрею): Успокойся, ты! Что, моча в голову стукнула? Я тебе сейчас в морду дам, если не успокоишься.

Андрей (не обращая внимания): А я-то и думаю: где мою драгоценную половину три дня черти носят? Уже, вроде, волноваться стал. Пропала — и нету. А она, оказывается, Тору изучала, во, блин, до чего докатилась. И как оно? Надеюсь, вы же не трахались в субботу, детки? В субботу нельзя, грех... А ты, Йоська, оказывается, шустрый малый. Молодец. Только русский ванька, он знаешь какой — набухается, и за оглоблю!

Хватает бутылку, пытается броситься на Иосифа. Ольга и Миша усмиряют его; шум, драка...

Михаил Самуэлевич (Ольге, тяжело дыша): Это с ним часто бывает?

Ольга (спокойно): Как меня увидит.

Андрей: Р-роковая кр-расотка! Увижу её — всё внутри прямо переворачивается. Как там у классика сказано... м-м-м... (Декламирует, юродствуя.)

Ты на постель свою весь мир бы привлекла,

О, женщина! О, тварь! Как ты от скуки зла.

Чтоб... тра-та-та-та... замысел могла вершить природа

Тобою, женщина, позор людского рода.

Тобой, животное, над гением глумясь,

Величье низкое... тра-та-та та-та... грязь!

Иосиф: Божественная грязь. Бодлер.

Ольга: Ну и свинья же ты, Шигимагин. Противно на тебя смотреть. (Мише.) Когда вы успели так нажраться?

Михаил Самуэлевич: Да мы не очень... это он, в основном...

Андрей: Мы успели, пока вы там... (Наклоняясь к Ольге.) Дай я тебя понюхаю. Ты после этого всегда так пахнешь...

Ольга: Понюхай, кобель. Всё настроение испортил. Как может нормальная трезвая женщина выносить такого кретина?

Андрей (мрачно утихая): Этого кретина и так скоро вынесут... ножками в двери. Ладно, извините, люди, мудака... Вы такие хорошие, светлые, лучистые, один Шигимагин — грязная пьяная хазерюка. Он вам испортил праздник. Он вам всем хочет нассать в борщик...

Ольга: Уф-ф, ну, налейте кто-нибудь водки, что ли.

Миша наливает.

Михаил Самуэлевич: Йося, будешь?

Иосиф: Я бы лучше минералки выпил.

Михаил Самуэлевич (быстро): Шигимагин, молчать!

Все пьют.

Ольга: Всё настроение испортил, свинья. А я тебе подарок, между прочим, приготовила.

Андрей (кивая в сторону Иосифа): Его, что ли?

Ольга: Йося, пакет у тебя? (Иосиф молча подаёт пакет.) В общем, так... Андрей! М-м-м... зачем ты меня сбил... вечно эти сцены... В общем, тридцать три года — это возраст, когда уже можно с достоинством умереть. То есть, наступает пора самых главных событий в твоей жизни. М-м-м... чёрт... короче говоря, это тебе. Держи.

Андрей (принимая пакет): Что здесь? Гвозди? Губка с уксусом?

Ольга: Посмотри сам.

Андрей (разворачивает): Ух ты-ы, Босх! Который под потолком висел. С ума сойти, это же бешеные деньги! Вот это да, вот так чудо! Олька моя, Олька, спасибо!

Бросается к ней, враскоряку, опрокидывая стул, как оживший волосатый циркуль, обнимает, целует взасос, и вдруг они валятся на пол, в тёмный угол, с грохотом и треском, и продолжают целоваться там, пыхтят, урчат, возятся. Иосиф и Миша уходят в другой угол, тоже тёмный.

Михаил Самуэлевич (Иосифу): Ну, садись, чего стал. Рассказывай, как дела, как жизнь...

Иосиф: Я знал, что всё так уродливо получится. Просто Оля настояла.

Михаил Самуэлевич: А-а-а, ладно. Как твоя учёба? Скоро станешь раввином?

Иосиф: Нет, конечно. Это совсем не так просто, как может показаться. Мне очень стыдно...

Михаил Самуэлевич: Брось. Видишь, уже всё, вроде, уладилось.

В том углу так урчат и пыхтят, что не знаешь, чего и думать: то ли душат друг друга, то ли любят, то ли просто не могут спьяну встать.

Михаил Самуэлевич: Жёлтый дом с красным фонарём... (Наливает.) Давай за тебя, за твои успехи. Чтобы всё в жизни получилось так, как ты хочешь.

Пьют.

Иосиф (после паузы): Как ваш бизнес, Михаил Самуэлевич?

Михаил Самуэлевич: Чтоб он сгорел, этот бизнес. Вон, художники, творческие люди, видишь, чем занимаются? Творят. А у меня на уме одно и то же: накладные, кубометры. Язву полечить некогда. Если бы ещё наше правительство научилось, наконец, принимать нормальные законы...

Иосиф: Наше — это какое?

Михаил Самуэлевич: Украинское, какое ж ещё.

Иосиф: А-а-а...

Наконец, довольный Андрей, ухмыляясь, вылезает на четвереньках из угла.

Андрей (смеясь): Вот такие, как ты, Коган, и вырубили вишнёвые сады нашей прекрасной бывшей родины.

Ольга (выходит, поправляет одежду, причёску): Во-первых, не вишнёвые сады, а буковые леса. Во-вторых, не нашей бывшей родины, а его. Наконец, в-третьих, отстань от Миши. Ты вообще сегодня как с цепи сорвался. На Иосифа драться полез...

Андрей (вставая с четверенек на колени): Йоська, друг! Прости умалишённого. Можно, я выпью за твоё здоровье? Как у вас там, у евреев, говорят...

Иосиф (тихо): Гэвэл гаволим...

Андрей: Во-во, гэвэл гаволим. И ещё это... лехаим! Будь здоров! (Пьёт из горлышка.)

Михаил Самуэлевич: Где он таких слов нахватался?

Ольга: С кем поведёшься...

Андрей: Уф-ф-ф... спаиваете русский народ. Йося, а что такое «гэвэл гаволим»?

Иосиф: «Суета сует».

Андрей: О-о-о, суета сует! Да здравствует суета сует! И всяческая суета! Летит ветер к югу, кружится, кружится, и возвращается ветер на круги своя... Ничто не ново под солнцем... род приходит, и род уходит, а земля пребудет вовеки. (Иосифу.) Веселись, юноша, во дни юности твоей, но помни... ик-к... что за всё это Господь призовёт тебя на су-у-уд!.. Понял? (Отхлёбывает из бутылки, декламирует, сбиваясь.)

Н-ночной кораблик негасимый... или нелюдимый?..

из Александровского сада,

Ночной кораблик... па-ру-ра-рам... на розу жёлтую похожий,

Над головой своих любимых, у ног прохожих.

Хорошие стихи. А всё остальное — херня. И картинки мои — херня, Йося. Вот тут, ёлы-палы, как классно всё замазано. Хочешь войти в историю искусства — возьми холст, размажь по нему говно, и тотчас откроешь новый жанр — говнопись. Каталожище издадут на мелованной бумаге, по пятьдесят марок станут продавать, в энциклопедию попадёшь. Главное — здесь родиться и какой-нибудь ихний говённый институт закончить. Они своих художников любят, цацкаются с ними. А русскому человеку Шигимагину — во! (Неприличный, смачный жест.) И правильно, и поделом ему...

Ольга: Ну хватит уже, довольно мы тебя наслушались! Заткнись, пьяная скотина!

Андрей: Будет исполнено, госпожа. Затыкаюсь.

Ольга (залпом пьёт водку, переводит дух): Нда-а-а... И выезжает на Ордынку такси с больными седоками, и мертвецы стоят в обнимку с особняками...

Михаил Самуэлевич: Ребята, ну сколько можно ссориться, ей-богу? Как будто нельзя нормально посидеть, поговорить. Неужели трудно нормально, по-человечески сесть, поговорить? Ведь у Андрея сегодня праздник.

Ольга: Шигимагин вечно всё портит. С ним ни жить нельзя по-человечески, ни даже уйти от него по-человечески нельзя. А самое главное, вечно хочет казаться лучше, чем он есть на самом деле. Тоже мне, проклятый художник! Кто ж тебя проклял, интересно?

Андрей (торжественно): Судьба!

Ольга: Какая ещё судьба? Мамка в детстве уронила, ушибла лобик. Судьбу ещё заслужить надо. Надо что-то из себя представлять, чтобы тебя судьба прокляла. Она, знаешь, такими вещами не разбрасывается, кого попало не проклинает. И потом: если ты у нас такой весь из себя Ван Гог, сидел бы в Москве, там для вангогов все условия. Никогда не забуду, как мы нашли тебя зимой на Остоженке: пьяный, обоссанный, облёванный, одежда к скамейке примёрзла... И даже не чихнул после этого, зараза! Какой это год-то был?

Андрей: Восемьдесят девятый, кажется... Мы тогда отмечали... Что мы тогда отмечали?

Ольга: Что, что... Всё уже забыл, алкоголик. Ты за мной пытался ухаживать, припёрся с цветами к нам домой, вырвал бедную еврейскую девочку из цепких материнских объятий Раисы Марковны, пусть ей в Бремене хорошо живётся под капельницей, и утащил на квартирную выставку Гошки Соколовского. Всю дорогу стихи читал... одного... как же его... был такой талантливый парень, о нём ещё написал Лимонов...

Андрей: Лёня Губанов. Царствие ему небесное.

Ольга: Точно. «Я сегодня стреляюсь с Родиной!» Красиво.

Андрей: А что дальше было?

Ольга: Не помнишь?

Андрей: Не-а.

Ольга: Вот подлец. Ты надрался, как свинья, приревновал меня к Гошке и начал бузить. Всю посуду на кухне разнёс. Швырял в несчастного музейными тарелками майсенского фарфора, гордостью его утончённой тёщи...

Андрей: Я чувства испытывал!

Ольга: Совершенно верно. А потом ты убежал.

Андрей: Куда?

Ольга: Холера тебя знает, куда. Только если б Гошка не снарядил всех тебя искать, если бы мы тебя не нашли, не отодрали от скамейки, ты бы околел, как собака, а бедная еврейская девочка вышла бы замуж за Игорька Рафаилова, прелестный был мальчик, лучший ученик Раисы Марковны.

Андрей: Уй, как интересно! Что ещё за Игорёк?

Ольга: Был такой. Чистенький консерваторский птенчик. На виолончели мне играл. Притом девственник.

Андрей: Что, на лбу было написано?

Ольга: Ой, это у тебя всё на лбу написано. Кстати, ты на Гошку правильно напустился, он ведь мне потом предложение делал. Чутьё у тебя... звериное.

Андрей: Да ну, Гошка? Этот грязный морфинист? Эта бездарь?

Ольга: «Эта бездарь» живёт сейчас в Торонто и держит ресторан, чтоб ты знал.

Андрей: Я же говорю: неудачник. С чего бы это настоящий художник принялся стейками торговать? И потом, с чего бы это бедная еврейская девочка уже столько лет жила с таким типом, как я?

Ольга (хохочет): Да ёб же твою мать и сестру, как говорят наши южные братья-славяне!..

Михаил Самуэлевич: Ольга! Цыц! Как вы мне все надоели, психопаты. Сколько можно друг друга насиловать?

Ольга: Мы не насилуем, Миша, мы так живём. Вернее, мы живём. Просто живём.

Михаил Самуэлевич: Разве это жизнь? Вы же убиваете себя! Каждый день убиваете.

Ольга: Убиваем? Как будто ты не знаешь, чем жизнь кончается.

Михаил Самуэлевич: Андрею снова вручили письмо. Шутки шутками, но...

Ольга: Он опять просил у тебя денег.

Михаил Самуэлевич: Да. Просил.

Андрей (вскакивает): Ничего я не просил! Я не нищий, чтобы клянчить деньги, не мусорная крыса! Это ваша жидовня, не успев ещё приехать, начинает таскаться по помойкам и волочь себе в норы всякий хлам: обтруханные диваны, ковры, пропитанные кошачьей мочой, шкафчики, креслица... В моём доме ничего с помойки нету!

Ольга: ... кроме того, что нам подарили соседи. Не выставили на улицу, а подарили. Спасли твою честь.

Андрей (в бешенстве): Денег я у него просил... (Начинает вытряхивать карманы, швыряет в Мишу скомканные купюры, мелочь.) На, подавись, гадина! Подавись своими копейками! Урод, сволочь! Так и быть, пойду завтра устроюсь ассенизатором, верну тебе все долги. Только дерьмом будут вонять эти бабки, и сам ты провоняешь дерьмом, уже весь провонял, жлобяра!.. Жид, жид!

Ольга взвивается и как-то странно, с необъяснимой профессиональностью, бьёт Андрея локтем в челюсть. Он падает, плачет. Иосиф снимает очки, дрожащими руками протирает их и забывает надеть — наверное, чтобы ничего не видеть.

Ольга: Все, я больше не могу, больше не могу! Будь он проклят, этот дом, будь она проклята, такая жизнь! (Рыдает, уронив голову в ладони.)

Иосиф (надев очки, наконец): Оля, Андрею нужно лечиться. Он болен. Ему нужно лечиться.

Ольга (сквозь слёзы): Лечиться? От чего — от глупости?

Иосиф: Андрей болен. У него серьёзная стадия. Я же врач, я вижу. Миша, ребята, нужно спасать Андрея. Это необходимо. В таком состоянии он просто опасен для себя самого... и для окружающих. Нужно положить его в клинику.

Ольга (взрываясь): А ты — здоровенький? Чистенький? Газировку пьёшь! Да ты сам уже давно в клинике. Твоя религия — это и есть клиника. Теперь ты тихий, мягкий и пушистый. Залеченный. Овощ!

Иосиф: Я не овощ. (Встаёт, тихо выходит из комнаты.)

Сцена 4

Андрей лежит на полу, пьяно всхлипывая. Ольга и Миша — за столом, поедают шпроты.

Ольга: Вот смотрю я на тебя и завидую. По-моему, ты здесь единственный человек, у которого всё в порядке, всё как положено. Семья, дом, хорошая работа. Есть деньги, много денег. Молодая жена... ну, красавицей я бы её не назвала, но умницей — несомненно. К тому же немка... БМВ последней модели... это я о машине, не о Сузи. Ты должен быть счастлив. Живёшь в самой богатой стране Европы, в красивом, хотя и слегка провинциальном, городе, зарабатываешь, делом занят. По миру иногда катаешься. Зачем ты связался с нами, с отребьем? Неужели тебе всё это зачем-то нужно: бесконечная грязь, пьянки, нытьё... вонючие квартиры, годами не метённые полы, обноски из Красного Креста... испитые, опухшие физиономии? Зачем, Миша? Ты же нормальный, здравый человек.

Михаил Самуэлевич: Ты бы... то есть, вы... могли бы тоже нормально жить, если бы захотели. Если бы хотели, Оля! С каким трудом я нашёл для тебя работу. И неплохую, надо сказать, работу. Две тысячи ежемесячно — для начала не так уж плохо.

Ольга: Какое уж там начало...

Михаил Самуэлевич: Но если учесть, что все эти годы ты... вы жили... даже представить себе не могу, как вы жили, за счёт чего.

Ольга: Рассказать?

Михаил Самуэлевич: Нет-нет, не надо... Почему ты ушла из ресторана?

Ольга: Противно стало. Голосить «Калинку-малинку», «Катюшу», Любу Успенскую — с моим-то прошлым... Как-то гнусно. Ведь я у Гарика Сукачёва в «Неприкасаемых» пела, и у Курёхина в «Поп-механике», и с Макаревичем за руку здоровалась, и Боба Гребенщикова знала... и Майка Науменко покойного...

Михаил Самуэлевич (с заминкой): Я этих твоих приятелей не очень-то... По мне так Кобзон или Пугачёва, или Лещенко... А между прочим, в этот ресторан не брали кого попало, с улицы. И ты могла бы там неплохо устроиться. К тому же работа по специальности.

Ольга: Скажу тебе честно: я могу быть с кем угодно, как угодно, когда угодно, но только если я сама, сама этого хочу. А когда просто снимают... за деньги... и это чуть ли не входит в твои профессиональные обязанности...

Михаил Самуэлевич (морщась, как от зубной боли): Господи, ну я мог бы там поговорить с кем надо, всё бы устроилось.

Ольга: Не надо ни с кем говорить. Ушла — и ушла.

Михаил Самуэлевич: И очень глупо.

Ольга: Такая вот я дура.

Михаил Самуэлевич: А твой Андрей! Что он себе думает? Видите ли, не в состоянии развозить пиццу! Это у-ни-зи-тель-но для художника! Вместо этого он сидит, малюет комиксы, которые даром никому не нужны.

Ольга: А что, они смешные.

Михаил Самуэлевич: Это какой-то замкнутый круг! Чем же вы хотите заниматься? При всём уважении... я не могу сделать вас знаменитыми. Можно было бы, конечно, познакомить вас с некоторыми людьми, но язык! Язык! Вы же кроме «Гитлер капут» двух слов связать не можете. А по-русски эти люди не говорят.

Ольга: А что ты так обеспокоился нашей судьбой? Ты сделал всё, что мог, спасибо тебе, и хватит. Не надо нас спасать. Это дурная привычка — без конца кого-то спасать. Или выгодная роль, чтобы казаться выше в собственных глазах.

Очень долгая пауза.

Михаил Самуэлевич (с натугой): Я не собираюсь спасать вас... Мне нужна ты, и больше никто. Ты, Оля! Зачем я здесь, зачем я с вами? Потому, что ты здесь. Ради тебя... по сути... я и пришёл сюда.

Ольга: В смысле?

Михаил Самуэлевич: Нам нужно серьёзно поговорить.

Ольга: Мы и так уже говорим битый час.

Михаил Самуэлевич: Нет, серьёзно поговорить. Ты должна выслушать.

Ольга (складывает руки на груди, откидывается на спинку стула): Хорошо, я слушаю.

Михаил Самуэлевич: М-м-м... не знаю, как начать... Ты... я... я люблю тебя. Не перебивай, подожди. Я люблю тебя и хочу быть с тобой. Я могу... в состоянии... дать тебе всё, что нужно для нормальной, спокойной, обеспеченной жизни. У тебя будет дом... настоящий свой дом, очаг... машина, деньги... имущество... Всё то, чего у тебя сейчас нет, в чём ты нуждаешься как женщина... как человек, наконец. Мы можем ездить... куда хочешь. Я смогу... постараюсь... сделать всё, что нужно... (Пауза.) Нет, я не то говорю, это всё так мелочно, ты будешь презирать меня...

Ольга: Почему — презирать? У меня нет ни нормального дома, ни машины, ни денег — отчего же презирать?

Михаил Самуэлевич: Нет-нет, погоди... Я так давно хотел с тобой обо всём поговорить... Ты пропадаешь. Тебе нужна помощь, поддержка, твёрдая мужская рука, чтобы опереться. Андрей... Андрей тебе этого дать не в состоянии. Он больной человек, он разрушает себя... и тебя, в первую очередь тебя. Его... я могу договориться... его положат в хорошую, дорогую частную клинику, и ему это не будет стоить ни копейки. Он выйдет оттуда... другим человеком. И сможет начать новую жизнь, покончить с прошлым, забыть...

Ольга: Оставь Андрея в покое, пожалуйста. Говори о себе.

Михаил Самуэлевич: Да я и говорю о себе. В моём возрасте, знаешь, не бросаются словами и решениями. Мне этот разговор... может быть, стоит трёх лет жизни.

Ольга: Не многовато ли?

Михаил Самуэлевич: В моём возрасте любовь... это не так просто. Когда человек молод, у него полно сил и мало опыта, он совершенно не думает о будущем, не знает жизни, тогда легко. А если тебе за пятьдесят... уже всё видится совершенно иначе. Такие шаги...

Ольга: Что же ты предлагаешь?

Михаил Самуэлевич (после долгой паузы): Я... Господи, как тяжело... я, конечно, не могу сейчас... прямо сейчас... расстаться с Сузи. Это сложно — развод, и вообще... Я не уверен в тебе... пока. Но... я сниму тебе квартиру, буду приезжать... часто. Посмотрим, как сложится, подходим ли мы друг другу. А потом, через время... можно будет расстаться с Сузи и жить вместе. Распишемся, если хочешь.

Ольга: Всё понятно, спасибо за доверие. А если у нас ничего не выйдет, тогда что — заберёшь всё обратно?

Михаил Самуэлевич: На самом деле вы все считаете, что я просто мешок с деньгами. Тупой мешок с деньгами, без души, без сердца, мясо-рыба-трест. «Новый русский», как сейчас говорят, или новый еврей, новый немец... чёрт его знает, кто я такой. (Пауза.) Моего отца посадили в 53-м как безродного космополита, перед самой смертью Сталина. Он был совсем молодой, 26 лет. Работал в газете, фотографом. Тогда большинство «космополитов» просто из редакции выкинули, а отец что-то не то ляпнул на комсомольском собрании, возмутился. Ты представляешь, он до Урала ещё не доехал, как Сталин подох! Мне было 5 лет. Мы собирались вечерами за столом — я, мама, бабушка с дедушкой — и мечтали, когда вернётся папа. Как мы его встретим, что мы ему приготовим покушать... Конечно, куриный бульон с фрикадельками, гефилте-фиш, яблочный штрудель... Каждый вечер бабушка брала какую-нибудь толстую еврейскую книгу, открывала её наугад и толковала первую попавшуюся фразу. И всё выходило, что папка совсем скоро вернется, что он уже в пути, уже подъезжает к Харькову... А папка взял и не вернулся. Его на пересылке какой-то бандит ножом пырнул. Я не знаю подробностей. Вроде бы отец не захотел отдать ему свои сапоги. Умер он даже не от ножа — от заражения крови. Представляешь? Сама-то рана как раз была неопасная... (Пьёт.) Мы были обычные запуганные евреи, совсем нищие. Мама работала на железной дороге, бабушка с дедушкой получали пенсию, времена были голодные. Всю свою юность я донашивал отцовские вещи, очень ими гордился, ни одной не выбросил. И фотоаппарат его сохранил. И каждый день мне внушали одно и то же: надо уметь «крутиться», ты должен «крутиться», чтобы выжить... Учёба в меня не лезла, творческих, так сказать, задатков не оказалось... А вот мои сверстники... Двоюродный брат Рудик — флейтист, играет в Большом театре, рыжий Лёвка, соседкин сын, вечно зелёные сопли по губам текли, — физик-ядерщик, сейчас в Коннектикуте, в секретном центре работает. Бобик Шлафферман — режиссёр, у него в Хайфе свой театр. А Миша Коган стал «мясо-рыба-трест». Тоже вроде как национальная стезя: торгаш — жид, жид — торгаш...

Ольга: А что, обязательно становиться учёным или музыкантом? Мне кажется, талантливый коммерсант ничем не хуже талантливого флейтиста.

Михаил Самуэлевич: Нет, милая, хороший коммерсант — это половина плохого музыканта... Знаешь, я столько раз что-то пытался доказать себе... Что я не хуже их, которых в 53-м бегало по дворам навалом... Фимкеле, иди домой! Лёвеле, мама зовёт! Сёмочка, кушать! А из них повыростали... эх! Никогда не забуду, как Рудик приходил ко мне занять пятёрку, десятку... Нищий был, голь перекатная! А у меня, которому медведь на ухо наступил, денежки уже водились... Бабушка говорила: наш Михасик таки да, станет миллионэ-э-эром!.. И я стал... практически... из-за Горбачёва много чего сгорело. (Вскакивает.) Ты даже не представляешь, сколько при советской власти висело на Мишке Когане статей! Могло висеть... Это сейчас бизнес, свободный рынок, а тогда... Сам Хан, который под вышак пошёл, уважал Мишку Когана и неплохие дела с ним имел. А «дело Хана» на всю страну гремело, в «Правде» о нём писали. Ух, как я искушал судьбу! Это теперь я понимаю, в какие игры играл... хотя и тогда понимал, конечно.

Ольга: Это что — всё из-за денег?

Михаил Самуэлевич: Нет! Чтобы... ну, не знаю... себя преодолеть, перепрыгнуть через себя. Меня в школе дразнили «жирный». «Жирный — жид, жид — жирный!» — кричали на переменах. Слова-то очень похожие, скажешь одно, и сразу просится другое. И вот это «жид — жирный» так во мне засело с самого детства... не знаю... Казалось бы, взрослый человек, уже, как говорится, kurz vor Tod¹¹, а всё ещё где-то там мальчик. Так противно... А ведь хочется — перепрыгнуть! Как сопливый Лёвка, которого даже не брали играть в футбол... Как отец, не отдавший сапоги бандиту... И ещё одно, это я уже совсем недавно понял. Мы ведь все, кто как умел, сопротивлялись «совку». Каждый, у кого голова на плечах, был немножко диссидентом. И я... тоже, по-своему.

Ольга: Но ведь ты достиг всего, чего хотел. Куда ещё прыгать? Зачем?

Михаил Самуэлевич: Да, у меня там всё было: пятикомнатная квартира в центре, две дачи, «Волга», ковры, богемский хрусталь, финская мебель, арабская сантехника, японский телевизор, сервиз «Мадонна», как положено. Красавица жена. Сын вот только... ну да бог с ним. А уехал я потому, что всё надоело. Это сейчас пацанва покупает себе угнанные отсюда мерседесы и шикует на случайные бабки. Разве они знают, что такое «хищение в особо крупных размерах», подрасстрельная статья? Что такое настоящий бизнес? Барахло всё это, скучно. То есть, это я уже могу. А если я что-то могу, мне становится неинтересно.

Ольга: Разве здесь ты занимаешься чем-то другим? Тоже «крутишься», тоже всё имеешь.

Михаил Самуэлевич: Да... к сожалению. Просто я не умею ничего, кроме как делать деньги. Но мне хотелось другого, понимаешь — другого! Помнишь, как всё начиналось, как я открыл здесь первый русский ресторан...

Ольга: «Миша».

Михаил Самуэлевич: Да, «Миша». Я хотел, чтобы там собиралась не пьяная шваль, а люди искусства, поэты, артисты. Вообще-то это был маркетинговый ход... ну, чтобы завлечь публику, выделиться среди других. А потом, сам не знаю, отчего, вдруг стало интересно, что же вы за люди. И я помогал вам устраивать выставки, концерты, чтения стихов...

Ольга (улыбаясь): ...поил и кормил в кредит. Деньги тебе никто не возвращал. Зато в газетах часто писали. Даже в «Bild»: «Герр Коган заявил нашему корреспонденту, что намерен учредить фонд собственного имени для поддержки талантливых русских». Фонд ты, правда, забыл учредить, но имя себе сделал.

Михаил Самуэлевич: Да неважно! Кого мы только ни приглашали: Полина Дашкова, Андрей Курков... этот, как его...

Ольга: ...Пелевин, когда ему здесь литературную премию вручали, Горенштейн, Евтушенко...

Михаил Самуэлевич: Вот-вот. И вы все, вся компания — ты, Андрей, Йося, Люба, Фимка — были такие странные, чокнутые, я таких, понимаешь, никогда в жизни не встречал... Я смотрел на вас как на инопланетян, зелёных человечков с Сириуса. Совершенно чужой мир... и он, оказывается, здесь, у меня под боком... Вы разговаривали на таком птичьем языке: фаллократия, мегаломания, солипсизм... как я только запомнил? И вот, блин, влюбился: сначала в вас, а потом — в тебя. Смешно, правда?

Ольга: Конечно, смешно. Нашёл, в кого влюбляться. Потасканная, старая, драная кошка.

Михаил Самуэлевич: Не говори так! Ты... очень красивая, и душой тоже. Я чувствую в тебе что-то такое, такое... от чего хочется достать с неба Луну.

Ольга (смеётся): Ну, достань. (Пауза.) Коммерсант и шлюха — отличная драма. Есть такая пьеска у Фасбиндера — «Мусор, город и смерть», там тоже один богатый еврей имеет дело с проституткой... В конце концов он её задушил. Печально, правда? Ты меня задушишь, Миша? Если я очень попрошу?

Михаил Самуэлевич (после долгой паузы): Да, я человек... м-м-м... другого времени, такой, знаешь, старорежимный, мне трудно понять... разделить... ваш образ жизни, вашу... распущенность, но у тебя это наносное, это от несчастий, оно пройдёт... со временем.

Ольга: От несчастий... Может быть. Одни от несчастий вешаются, другие — в постель ложатся. Особенно женщины. Иногда это оказывается ещё хуже. Я, представь, в школе была круглой отличницей. И каждый раз, когда я ложусь в постель с мужчиной, это всё равно, как экзамен по математике, которого я страшно боялась. И все мысли об одном: только бы сдать, только бы не провалиться... Вот так всю жизнь сдаёшь дурацкий экзамен... непонятно по какому предмету. Когда мужчина кончает, когда он удовлетворён, сползает с тебя и готовится спать, такое двойственное чувство... с одной стороны: уф-ф, слава богу, сдала, пронесло, с другой: что же я натворила!.. От этой раздвоенности с ума можно сойти. Ведь то, что называют развратом, блядством, должно, наверное, делаться легко, весело и радостно, с оттяжкой, а у меня всё наоборот, у дуры...

Михаил Самуэлевич: Просто ты... мне кажется... всё ищешь кого-то, ну, своего мужчину, ищешь и не можешь найти. Все вокруг просто какие-то клоуны. Скажи мне честно... пожалуйста...

Ольга: Что?

Михаил Самуэлевич: Почему ты ведёшь себя так... ну, что можно подумать чёрт знает что. Андрей, любящий муж, тот вообще называл тебя нимфоманкой.

Ольга: Ему виднее.

Михаил Самуэлевич: И всё-таки...

Ольга: Хорошо, ты был со мной откровенен, и я тоже буду. Только поклянись... поклянись, что забудешь все мои слова, потому что помнить их нельзя.

Михаил Самуэлевич (торопливо): Клянусь!

Ольга: Просто я ложусь в постель, чтобы убить себя.

Михаил Самуэлевич: Прости, я тебя не понимаю...

Ольга: А чего тут понимать. Вы, мужики, все думаете, что нет на свете ничего проще, чем «бросить палку». Ха! Постель — самое страшное место в мире, потому что там всё, что есть в тебе хорошего и плохого, удесяте... утысячеряется. Все проблемы, вся грязь. Вылезает наружу, душит тебя со всех сторон... Нигде не бывает так гадко и гнусно, как в постели... (Пауза.) Просто страшно перерезать себе вены, вот и бросаюсь на кого попало... омерзения всё больше и больше... когда-нибудь я, наверное, захлебнусь чужой спермой, и это будет лучший исход. Однажды я уже пробовала... Мы сильно поругались с Андреем... очень сильно, как никогда раньше, с дракой, с кровью... Он меня чуть не убил. И потом... в общественном туалете, с одним турком... Стояла на коленях в луже мочи и пыталась затолкать его член как можно глубже в горло... вырвало, и ничего не получилось. Он дал мне пощечину и ушёл. Даже не заплатил, гад.

Михаил Самуэлевич: Боже, бедная моя девочка!.. До чего же ты довела себя... с ним.

Ольга: При чём тут «с ним»! Может быть, мой бог — это фаллос. Ведь поклонялись же фаллосу древние народы. А принести себя в жертву любимому божеству... Впрочем, мой бог без конца требует жертв, ну, так на то он и бог... Он пожирает тебя, но взамен даёт блаженство. Это лучше, поверь, чем если тебя пожирают твои квартирные счета, телевизор, холодильник, микровелле¹²... Женщина, Миша, — всегда жертва.

Миша сидит, обхватив голову руками, как человек, получивший телеграмму о смерти близкого. Ольга встаёт, включает магнитофон, звучит блюз. Подходит к Мише, обнимает, целует в затылок, как маленького, берёт под руки и ведёт, через силу, его, упирающегося, тянет танцевать. Что-то шепчет ему на ухо...

Сцена 5

Ольга и Миша снова за столом, Андрея не видно. Кажется, Миша уже немного пришёл в себя.

Михаил Самуэлевич (продолжая начатый разговор): ...как я вам завидовал, Оль! Ведь я могу купить все ваши картины, все ваши стихи... таланта только не могу купить, Божьего дара. А с тобой... я чувствую, ты способна дать это мне, частицу той энергии, которой мне так не хватает... Какие ты стихи писала! Почитай что-нибудь, пожалуйста.

Ольга (грустно улыбаясь): Я же по-английски писала. Девочка из хорошей семьи училась в английской спецшколе... жаль, в немецкую не отдали.

Михаил Самуэлевич: Я пойму.

Ольга: Хорошо. Очень актуальный, кстати, стишок:

We ran from the East by a daystar eternal direction,

Perpendicular roots of the birds born for same emigrations.

But, mein Herz, all the things you can see stay alive in the action,

Changing images, forms, names, faces and tastes; locations.

And smoking at evenings one after another my Chester

I look at the Sun moving its regular address.

The map shows me some places laying more western,

But the Globe demonstrates that the West can be endless¹³.

Михаил Самуэлевич: Во-во... Пишешь сейчас?

Ольга: Бросила. Кому это нужно?

Михаил Самуэлевич: Мне! Мне нужно.

Ольга: Зачем? Ну зачем тебе такое чудо, как я? Не понимаю.

Михаил Самуэлевич (после паузы, с тоской): И Люба умерла, и Фимки нету... Страшно, Оля, мне страшно за тебя. За все эти годы ты... да чего там, вы все стали для меня самыми родными людьми на свете. Вот Андрей говорил сегодня про вспышку...

Ольга: А-а-а, это его любимая заморочка: вспышка, выстрел.

Михаил Самуэлевич: И меня тоже эта вспышка коснулась, и меня! Может, боком каким-то, криво, но коснулась. Вот Хан, наверное, смеётся на том свете!.. А мне, может, уже ничего другого и не надо в этой жизни, может, я нашёл, наконец, то, что искал. Мне Фимка давал когда-то почитать Лимонова «Молодой негодяй». Ёлки-палки, это же Харьков моей молодости! Мне же было столько лет, сколько им, и места все те же самые: Сумская, «Пулемёт», «Люкс», Зеркальная струя... И ребят этих я, наверное, видел не один раз, может, нос к носу каждый день сталкивались. Только вот они творили, а я — «крутился». Как подумаешь, что нельзя ничего вернуть...

Ольга: Зато я сыта этим «творчеством» по горло. Центровая девочка, хиппушка, песенки пела. Не было такой дряни, которую я бы не пила, не колола и не нюхала. Чудо, что до сих пор жива. Ну, и что? Что? (Берёт со стены гитару, напевает.)

Была у мальчика дудка,

А в кармане — ложка, на цепочке — кружка,

И была у мальчика подружка на шее —

Олька-хиппу-у-ушка...

Мальчик жил-поживал,

Ничего не значил,

Свою Ольку целовал, а когда уставал,

Ольку с шеи снимал и на дудке фига-а-ачил.

Дудка играла, и Олька пела —

То-то радости двум притырочкам!

Тоже ведь нужное дело —

На дудке фигачить по дырочкам,

На дудке фигачить по дырочкам...

Правда, песенка-то не моя.

Михаил Самуэлевич: А чья?

Ольга: Не помню. У меня в голове целая куча таких обрывков болтается.

Михаил Самуэлевич (внезапно): Вы исчезаете, Оля, вымираете, истребляете сами себя! Вы как эти... индейцы или чукчи, которым, вроде, созданы все условия, а они спиваются и умирают поголовно к сорока годам. Что с вами происходит?

Ольга: Ничего. Мы просто понимаем, кто мы такие, и это понимание нас убивает. Изначально никто, и ещё в Москве были пустым местом. Только там этого почему-то не чувствуешь. Нужно расстояние... мы поставили, наверное, такой эксперимент, чтобы выяснить, чего мы стуим на самом деле. И уехали. Тоже хотели перепрыгнуть через что-то. Ведь там, в России, легко считать себя кем-то, когда, в общем, не чувствуешь разницы... Глядя на других, думаешь, что и сам живёшь. Все эти тусовки, акции, разговоры, разговоры, разговоры... Ты чистый, милый человек, Миша, очень трогательный человек, но и очень практичный, конкретный такой. Какое счастье, что ты торгуешь дровами, а не таскаешься по клубам, не знаешь всей подноготной. Знаешь, о чём обычно говорят твои «зелёные человечки с Сириуса»? Кто, когда, с кем... трахался, кололся, нюхал... Сколько бабок заколотил и сколько пропил. У кого сегодня есть драп, или кокос, или мулька. И всё! А картины, перформансы — это вообще побочный продукт. Двинулся человек винтом и случайно, за ночь, написал картину. Как Андрей — своих «Сестёр Карамазовых». Потом, если повезло, удачно продал работу, и месяцами — опять ничего. А если не продал — пьёт за чужой счёт и рассказывает всем, какой он несчастный, непризнанный. Редко кто выплывает наверх, и то далеко не самые лучшие... (Пауза.) А ты придумал себе красивую сказку. Такая детская наивность... удивительно.

Михаил Самуэлевич: Я не слепой, Оля. И я хочу вытащить тебя из этого болота. Вытащить и сделать счастливой.

Ольга: Зачем?

Михаил Самуэлевич: Ну как, зачем... Ты, конечно... не любишь меня сейчас... это понятно... должно пройти время... тебе кажется, что я — чужой, из другого теста, но это... это не имеет значения. Я просто... не раскрылся до конца, а с тобой я раскроюсь, изменюсь, прочту все книги, которые нужно... ты мне скажешь, какие. Я очень люблю тебя, Оленька! Милая, единственная Оленька!

Ольга (после долгой паузы): Знаешь, я вот слушаю тебя и думаю почему-то об Андрее... Есть такие люди, которым обязательно нужно дойти до предела несчастья, до самой последней грани, до точки...

Михаил Самуэлевич (мрачно): ...до ручки.

Ольга: ...и они всю жизнь стремятся только к этому.

Михаил Самуэлевич (уже сам не понимает, что говорит): Ну, если хочешь, я стану таким.

Долгая пауза.

Ольга: А сейчас в этой Африке жарища, должно быть, ужасная...

Долгая пауза.

Михаил Самуэлевич: Прости, но я ничего не понимаю. Вы сходите с ума на ровном месте, колотитесь головой об стенку, вас раздирают какие-то дикие страсти, как будто вы все тут подрядились играть в идиотском спектакле... В моей голове это не укладывается. (Пауза.) Так ты будешь со мной? Будешь или нет?

Ольга (смеётся): Ты тоже, бедный, играешь в этой пьесе свою роль, но не знаешь основной интриги. Как часто и бывает в жизни.

Михаил Самуэлевич: О чём это ты?

Ольга: Видишь ли, дело в том... (Cмеётся.) Дело в том, что я ухожу от Андрея к Йосе. Прямо сегодня, сейчас. И пришла ровно на пять минут, чтобы сказать ему об этом и забрать вещи. А получилось, что сижу тут с тобой и морочу тебе голову.

Михаил Самуэлевич (потрясённо): Как же так?..

Ольга: Я и думала, что выйдет какая-нибудь дрянь. Я с Андреем уже сто раз расставалась, и всё без толку.

Михаил Самуэлевич: Ну что ты в нём нашла, в конце-то концов, в своём Андрее?!

Ольга: Не знаю. Подобное притягивает подобное. Он — точная копия меня самой, моё альтер эго, двойник. От себя трудно уйти. Мы с Андреем очень похожи. Даже группа крови одинаковая.

Михаил Самуэлевич: А Йося?

Ольга: Он совсем другой, полная противоположность. Андрей ранит, он болью привязывает к себе, а Иосиф обволакивает, гипнотизирует, усыпляет... Снимает боль. Только, видишь ли, без боли я тоже не могу. А бесконечная боль невыносима. (Пауза.) Хотя, знаешь... когда сил жить больше совсем не останется, я приду к тебе и буду твоя. Но... тебе придётся стать сиделкой, нянькой, кормить меня с ложечки, терпеть все выходки... издевательства... Ведь я, наверное, совсем помешаюсь к тому времени, как Камилла Клодель или Анна Рубинштейн, моя однофамилица...

Михаил Самуэлевич: Кто это?

Ольга: Первая любовь Эдички Лимонова... Лет десять назад повесилась в вашем Харькове. (Пауза.)

Михаил Самуэлевич: Я не знал.

Ольга: Буду грязным, взъерошенным чудовищем, законченной алкоголичкой... Ты сможешь... с такой?

Михаил Самуэлевич: Я возьму тебя любую.

Ольга: Верю... Спасибо. (Пауза.) Но не сейчас, Мишенька, только не сейчас, чуть позже... Дай любимой женщине право на последнюю попытку. Ты ведь сможешь потерпеть, правда? (Миша кивает.)

Михаил Самуэлевич: Я думаю, тебе с Йосей было бы лучше. Он очень порядочный, стабильный человек и... духовно развит. А Андрей искалечил твою жизнь. Посмотри в зеркало, до чего он тебя довёл. На кого ты стала похожа.

Ольга: И на кого же?

Михаил Самуэлевич: На чёрта.

Ольга (со смехом): Эпитафия:

Здесь покоится Ольгунькино тело.

Замуж не выходила — говорят, не хотела.

Сделала двадцать два аборта.

К концу жизни стала похожа на чёрта.

Тоже не моё... Мишка, я хочу красивое надгробие! Ну, чтобы какая-нибудь скульптура из бронзы в стиле Эрнста Неизвестного, например, «Памятник погибшим от любви». Закажешь мне памятник у Неизвестного?

Михаил Самуэлевич: Что ты несёшь! Что ты несёшь!

Ольга (подходит к Мише, садится к нему на колени, кладёт голову на грудь): Спи, моя радость, усни... Я устала, я устала... Женщина не может без конца болтаться, как дерьмо в проруби, из постели в постель... Вот Андрей считает, что я — нимфоманка. Но ведь с ним по-другому нельзя.

Михаил Самуэлевич: Ну почему, почему нельзя, девочка ты моя бедная? (Гладит её по голове, словно ребёнка.)

Ольга: Это сложно понять. Он заводится только тогда, когда начинает меня ненавидеть. Когда он ненавидит, он любит. И я научилась у него любить тех, кого ненавижу, и ненавидеть тех, кого люблю.

Миша гладит её, целует, смелеет, понемногу возбуждаясь.

Михаил Самуэлевич: Оля, Оленька, любимая моя, желанная... давай уйдём сейчас, а? Я больше не могу... твоё тело, дыхание... ведь я живой человек, я же мужчина... давай уйдём, хоть ненадолго... куда-нибудь выйдем... я так хочу, хочу... А потом я буду ждать, хоть целую вечность, как ты сказала... сколько нужно.

Ольга: Как? Куда выйдем?

Михаил Самуэлевич: Ну, не знаю... на кухню, в ванную... запрёмся там... Пожалуйста, умоляю тебя!.. Всё, что угодно, что захочешь, ради нескольких минут радости... мгновений... поцелуй меня, пожалуйста... погладь... здесь...

Ольга: А Андрей?

Михаил Самуэлевич: Он же пьяный... лежит, спит... Он ничего не помнит... и не будет помнить... Ты скажешь, что ему померещилось.

Незаметно для Ольги и Миши свет падает в дальний угол: Андрей полулежит на полу, листая альбом Босха, и с огромным любопытством наблюдает за происходящим. Так продолжается до самого конца сцены, и они его не видят.

Ольга (по-деловому расстегивая Мишины брюки): Что же, ты заслужил своё счастье. И ты его получишь.

Михаил Самуэлевич (перепуганно): Оль, Оль... зачем так сразу... не надо... я не готов... вдруг Андрей проснётся...

Ольга (усаживаясь на Мишин член): А тебе какая разница?

Михаил Самуэлевич (лепечет): Что ты... что ты делаешь... со мной... а-а-а! (Ёрзает под нею торопливо; Ольга его останавливает.)

Ольга: Не торопись, любимый, вечно ты торопишься... Поторопился жениться на этой рыжей сучке, немецкой прошмандовке, ради синенького паспорта, а вот развестись не торопишься... правильно... умный стал... Дом он мне купит... и счастье в придачу... А раньше где ты был, раньше? Чего ты ждал столько времени? Боялся? Чего же ты боялся?

Михаил Самуэлевич (задыхаясь): Я... я ведь всегда... я ведь просил тебя, на коленях стоял, на всё был готов...

Ольга: Это ты... а-ах-х... о друго-ом говоришь, дружок, совсем о другом... Ведь ты ни разу так и не был во мне, сегодня дебют... Злая сука Оля тебе не давала, всем давала, а тебе — нет. Оби-идно, как обидно... Вот ты и вымаливал, клянчил, как нищий... и сегодня клянчил, только что... Бедный ты мой попрошайка, ничтожество...

Михаил Самуэлевич (внезапно придя в себя, бешено пытается оторвать от себя Ольгу, сбросить её, да не тут-то было): Ты сама во всём виновата, ты сумасшедшая дешёвая шлюха! Хочешь отравить жизнь всем вокруг, уничтожить всех, растоптать и торжествовать потом. Отпусти меня... пусти, тварь!..

Ольга (не скрывая наслаждения): Ах, как ты прав! Злая Оля! Почему ей всю жизнь достаются такие тряпки? Почему мужчины в её присутствии начинают пускать нюни и становятся дебильными маленькими мальчиками в коротких штанишках? Маленькими мальчиками, которые засовывают в тебя свой писюнчик и хотят тем самым доказать что-то своей маме... папе... Боже мой, если у всех моих мужчин и было что-нибудь твёрдое, так это член. Всё остальное — клюквенный кисель. Как я ненавидела в садике этот мерзкий клюквенный кисель, которым поливают белую, рыхлую запеканку из манной каши! Как хочет злая Оля, чтобы её ударили, избили, ткнули лицом в подушку и трахали, как собаку, чтобы указали ей, наконец, её место... Как она хочет подчиняться, целовать эту волосатую мужскую руку, которая оставляет на теле такие яркие багровые ссадины... А-а-а!! Кончи в меня, кончи! Вот теперь ты никуда не денешься, злая Оля уничтожит тебя, как ты и хотел... А-а-а, а-а-а, а-а-а!! Ну, вот, наконец-то... Что же вы все такое дерьмо, Господи?

Невидимый им Андрей аккуратно закрывает книгу.

Михаил Самуэлевич: Что я натворил... что я натворил...

Ольга (встаёт и оправляет юбку): Застегнись, Ромео.

Сцена 6

Андрей медленно, с наслаждением, выходит на свет, щурится.

Андрей: Пять с плюсом, Онька! Ты его сделала.

Михаил Самуэлевич (в шоке): А-андрей... ты?

Ольга (Андрею): Привет, привет.

Михаил Самуэлевич: Я... я не знаю, как оно вышло... получилось. Ты... ты... не обижайся на меня, Андрюха, это... непредвиденно, случайно...

Ольга (тихо): Сволочь.

Андрей: Ach, entschuldigen Sie bitte¹⁴, Herr Kogan! Мне, конечно, не следовало бы находиться здесь, но увы: оказавшись смертельно пьяным, я не нашёл в себе сил подняться. Лишь полотна гениального Иеронимуса Босха смогли вернуть меня к жизни.

Ольга (Мише): Чего застыл, любовничек? Разливай водку. Кабаре открыто всю ночь. (Андрею.) Я так и знала, что ты подсматривал.

Андрей: Вы были просто-таки оживший «Сад радостей земных». (Пьют.) А ты зря отказалась от него, Настасья Филипповна. Мужчинка он видный, с положеньицем, с денежкой, с благородными повадками дореволюционного мецената. Он купит тебе счастье, новенькое, в упаковочке, с доставкой на дом. Главное — чуть-чуть лояльности, немножко терпения, капельку усердия... И, конечно, верность, благородная лебединая верность — это плата. Баш на баш. А Сузи, я тебе скажу, его бросит. У Михаила Самуэлевича для неё здоровьишко уже не то. Эта фройляйн кончить вообще не в состоянии. Ледышка, больной человек. От меня уже дым идёт, а она всё: дафай-дафай-дафай! Сколько я с нею намучился... (Мише.) Что загрустил, меценат? Ты на ней от разрыва сердца помрёшь, помяни моё слово. Откажись, пока не поздно, найди себе простую русскую женщину...

Михаил Самуэлевич (без сил опускаясь на стул): За что вы меня так... Ведь я вам ничего плохого не сделал. Люди вы вообще... или нет?..

Андрей: Люди, люди. У зверей всё проще.

Ольга (опускается перед Мишей на колени, целует ему руку): Прости меня... Теперь ты видишь всё как оно есть. Я недостойна тебя, твоих чувств. Я блядь, и родилась блядью, и ещё у мамы в животике была блядью. Маленькой-маленькой такой поблядушечкой, как Дюймовочка. Разве ты не знаешь, что я — Дюймовочка?

Андрей (очень тихо): Ты — Дюймовочка. На самом деле я знаю, что ты по-прежнему сидишь в маленьком цветке, который растёт на болоте. Кто же виноват, что он растёт на болоте? Я мог бы посадить тебя в ушко, и мы бы уехали далеко-далеко... Ты болтала бы ножками, обутыми в красные сандалики, и пела бы мне песенки. Никто не увидел бы тебя, никто бы не смог обидеть, и мы бы ехали далеко-далеко... колёса тум-тум, тум-тум... И всё ещё впереди, всё ещё только начинается...

Миша беззвучно падает в обморок.

Ольга: Боже, Мишка, что с тобой? Тьфу, чёрт, ему плохо. Сердце, наверное. Или язва открылась. (Наклоняется.) Дышит. Уф-ф-ф... У нас есть какие-нибудь таблетки?

Андрей: Есть. Но они ему не помогут.

Ольга: Чтоб ты сдох со своими колёсами! Он сейчас умрёт. Телефон!!

Андрей: Что ты на меня орёшь! Ненавижу, когда орут.

Ольга: Я не ору, я говорю спокойно.

Андрей: Нет, ты орёшь. Ты выводишь меня из себя, вечно из-за тебя что-то происходит.

Ольга: Как же, из-за меня! Это ты тут устроил...

Андрей: Я устроил? Я устроил? Да если бы ты не залезла сейчас на него...

Ольга: А если бы ты не нажрался как свинья, и не полез с бутылкой на Йосю, вообще ничего бы не было! Вечно всё портишь, пересераешь...

Андрей: Ну конечно, нашла крайнего. Ты же знаешь, у него сердце слабое. Ему трахаться вообще нельзя.

Ольга: У него не сердце, а язва желудка. А для сердца секс очень даже полезен. Ты посмотри на меня.

Андрей: Вот, видишь: полезен, полезней некуда. Что теперь делать?

Ольга: Я тебе говорю, идиот: вызывай «скорую»!

Андрей: Не смей орать на меня! Я тебя сейчас ударю.

Ольга: На, бей беззащитную женщину! Ударь её!

Андрей: Тоже мне, беззащитная нашлась. Будешь ещё орать — ударю.

Ольга: А-а-а-а-а-а!!! А-а-а-а-а-а!!!

Андрей (отпускает ей пощёчину): Полегчало?

Ольга (в бешенстве): Скотина!

Дерутся, бузят, наконец, спотыкаются о тело Миши, оба падают, вскакивают.

Ольга: Господи Боже ты мой! Он умер! Не шевелится... Какой ужас...

Андрей (наклоняясь над телом): Да куда там, дышит он. Ничего страшного.

Ольга: Ничего страшного? Вот он сейчас дышит, а потом вдруг перестанет. И что тогда делать?

Андрей: Ну, ёлки-палки, я не знаю, что делать. Закопаем где-нибудь.

Ольга: Ты, вообще, в своём уме?

Андрей: Нет, в Мэри-Эннином.

Ольга: Тьфу ты, проклятье, остолоп! Сделай же хоть что-нибудь, ты мужчина, в конце концов, или нет?

Андрей: А ты как думаешь?

Ольга: О-о-о, нашёл время выяснять отношения! Кошмар, я сейчас с ума сойду. Я с ума сойду-у!!

Андрей: Оля, возьми себя в руки. Успокойся, я тебе говорю! Не психуй!

Ольга: Не ори на меня. Какого чёрта ты на меня орёшь?!

Андрей: Я — ору? Это ты орёшь! Сейчас все соседи сбегутся, полицию вызовут, а у нас тут труп.

Ольга: Какой же он труп? Он дышит.

Андрей: Это ещё ни о чём не говорит.

Ольга (бросается к телу): Миша, Мишенька, очнись! Очнись, пожалуйста! Ну, дыши, дыши, открывай глазки, а то нас всех из-за тебя посадят... (Андрею.) Говорю тебе — он живой. (Мише.) Только не умирай, пожалуйста, только не умирай!

Андрей: Что ты над ним причитаешь, карточку давай.

Ольга (не слышит): Мишенька, очнись...

Андрей: Вот дура! У меня телефонной карточки нет, говорю, а тут кругом одни карточные автоматы, монетный хрен найдёшь.

Ольга: Так позвони от нас.

Андрей: Ага, сейчас, разбежался! Наш телефон три дня как отключили за неуплату.

Ольга: Теперь понятно, почему я до тебя дозвониться не могла.

Андрей: Можно подумать, ты звонила.

Ольга: Я звонила! Я честная женщина, я звонила, хотела предупредить, а у нас всё время занято.

Андрей: Какая трогательная забота! И что бы ты мне сказала?

Ольга: Ну... и так всё понятно. Что меня не будет несколько дней, чтобы ты не волновался.

Андрей: И я сразу перестал волноваться! И у меня сразу соловьи запели в душе!

Ольга: Дюшка, ну что ты как ребёнок, ей-богу... твоя ревность, знаешь... Столько лет ты вроде как терпел, а теперь начинаешь тут...

Андрей: Столько лет! Знаешь, во что обошлись мне все эти годы?

Ольга: Можно подумать, ты ни с кем не спал, кроме меня. Сколько раз я заставала тебя с девкой.

Андрей: У меня были депрессивные периоды, как у всякого нормального художника. А ты всё время где-то шлялась.

Ольга: Я шлялась? Вот свинья. Я пыталась заработать нам на кусок хлеба. На чьи деньги ты, интересно, пил?

Андрей: И ты туда же... куском попрекать... как этот... Ты, мой единственный, близкий, любимый человек...

Ольга: Чёрт, мы о Мише совсем забыли. Это ты меня забаламутил!

Андрей: Последний раз предупреждаю: не ори! Иначе будет плохо.

Ольга: Что же, интересно знать?

Андрей: Что-то страшное.

Ольга: Горе ты моё... что-то страшное... Ну сколько можно, сколько можно! (Садится на пол, рыдает.)

Андрей (опускается к Мише): Вроде, обычный обморок. И ровно так дышит, спокойненько. Может, притворяется? Эй, Михал Самуэлевич, вставай, хватит отлёживаться!

Ольга (сквозь слёзы): У него шок. Зачем ты его так...

Андрей: Ты вообще ненормальная. Как с тобой можно жить, сама подумай.

Ольга: Так не живи! Что ж ты живёшь? Кто тебя заставляет?

Андрей: Ушёл бы, да некуда.

Ольга: Прямо там, некуда. Сколько шлюх вокруг.

Андрей: Да кому я такой нужен...

Ольга: Можно подумать, ты мне такой нужен.

Андрей: А что я должен сделать? Ну что я должен сделать? Выше головы прыгнуть? Луну с неба достать?

Ольга: Ты мог бы измениться... если б захотел. Стать другим человеком. Нормальным. Как все остальные люди. Кругом ведь полно абсолютно нормальных людей.

Андрей: Хорошо, с завтрашнего дня срочно начинаю меняться. Давай сначала с Мишкой что-то решать. Чего он тут разлёгся, в конце-то концов?

Ольга: А где ему лежать?

Андрей: Давай хотя бы на диван перетащим.

Пытаются перетащить Мишу на диван, ничего не получается.

Андрей: Тяжёлый какой, зараза. Не сдвинешь. Смотри ты, отъелся.

Ольга: Это не он тяжёлый, а ты хиляк. За всю жизнь ничего тяжелее хера в руках не держал.

Андрей: Опять начинаешь?

Ольга: Да ладно... (Пауза.) Ну иди же, вызови, наконец, «скорую»! Что ты уселся, как истукан? Туда и без карточки можно звонить.

Андрей (вдруг хлопает себя по лбу): Блин, он же мне хэнди подарил! (Cрывается с места, мечется по комнате.) Грёбаный миллионер, Nokia последней модели, карточная, подключённая, где она есть, зараза?! Куда я её сунул? Ты, случайно, не брала?

Ольга: Бухбть надо меньше, последние мозги пропьёшь.

Андрей: Телефончик, родной, отзовись! (Внезапный звонок.) Ты смотри, отозвался...

Ольга: Это у Миши звонит.

Андрей: Взять?

Ольга: Может, что-то срочное... По делу.

Андрей (берёт Мишину трубку): Алё? Чё ты сказал? (В сторону.) Ни фига себе... Ты охренел, мужик? Страх потерял? Это ты, козёл, мне голову отобьёшь? Ты чё, рвань, давно асфальта не нюхал? Да я сейчас пацанам свистну, они тебе твой договор в жопу затолкают... по очереди. И ты ещё спасибо будешь говорить, мудила. Что? Ну, приезжай, приезжай, если жить надоело, говно! Ссышь?.. Хм, бросил трубку.

Ольга: Ты с кем, вообще, говорил, придурок?

Андрей: Не знаю. Я и мяу сказать не успел, а он сразу такое понёс... Что мне прикажешь — молчать?

Ольга: Н-да, ещё нам не хватало здесь разборок с его дружками (кивает на Мишу). Ну, звони в «скорую».

Андрей (в нерешительности вертит в руках телефон): Оль, а может, не надо в «скорую», а? Приедут, посмотрят на всё это... Подумают, что мы с ним что-то сделали. Чёрт знает что вообще могут подумать...

Ольга: И что ты предлагаешь?

Андрей: Ну, я не знаю... искусственное дыхание. Помнишь, в школе, в кабинете НВП, такие плакаты висели: как спасать человека, поражённого радиацией... или химической бомбой...

Ольга: При чём тут химическая бомба?

Андрей: Да ты ещё хуже химической бомбы... Для него, по крайней мере.

Ольга: Ну, научи, спасатель, как это делается.

Андрей: Короче, ты ему в рот будешь дуть, а я — руки на груди складывать. Чип и Дейл спешат на помощь.

Ольга: Ему ещё не пора руки складывать.

Андрей: Всё, кончай базар. Иди сюда, становись здесь, наклоняйся... дыши...

Внезапно входит Иосиф, решительно, тихо и страшно.

Иосиф: Отойдите оба. Быстро.

Андрей: Йоська? Ты же свалил.

Иосиф: Я на кухне был.

Андрей: Что ж ты там делал, на кухне? Ждал, покамест я отрублюсь, чтобы Ольку увести?

Иосиф: Я сказал, отойдите оба от Миши. Вы ему сейчас все рёбра переломаете.

Андрей (шёпотом): И поделом.

Послушно отходят. Иосиф возится с Мишей.

Ольга (шепчет Андрею): Он же на доктора учился... В Минске.

Иосиф: Ничего страшного, будет жить. Ему домой надо, чаю и в постель. Дайте хэнди, я вызову такси.

Михаил Самуэлевич (приподнимая голову): Я никуда не уйду сейчас.

Андрей: Очнулся? Слава богу. Небось уже ангелов видел? Расскажешь потом?

Ольга: Миша, не выдумывай. Это всё зашло слишком далеко. С тебя хватит, тебе нужно ехать.

Андрей: Миш, она права, пошутили, и будет. Здоровье дороже. Езжай, тебя Йося проводит. На правах врача.

Ольга: Ловко ты придумал. Я сама поеду! А вы оставайтесь здесь, перегрызите друг другу глотки, если хотите.

Михаил Самуэлевич: Оставьте меня в покое. (С трудом встаёт, садится за стол.) Я никуда не поеду.

Действие 2

Сцена 1

Все четверо за столом; три тонкие струйки дыма тянутся к потолку. Так тихо, как будто ничего и не было, или как перед большой бедой. Ольга перебирает струны гитары, напевает рассеянно:

Сумерки и боги разбрелись по углам,

Зевота разорвала горизонт пополам.

Час за часом, год за годом, век за веком

Будем привыка-ать, будем привыка-ать...

Андрей: Оль, давай чего-нибудь другое, повеселее.

Ольга: Хорошо, как скажешь. (Поёт.)

Моя мёртвая мамка

Вчера ко мне пришла,

Всё грозила кулаком,

Называла дураком.

Предрассветный комар

Опустился в мой пожар

И захлебнулся кровью

Из моего виска... Э-э-эх!

Андрей: Да уж, веселее некуда.

Ольга: А что ты хочешь? «Чижик-пыжик»?

Андрей: Спой твою любимую.

Ольга: Она что, намного веселее?

Андрей: Не упрямься, спой. Я тебя прошу.

Ольга: Будь по-твоему. Жена да убоится мужа своего. (Поёт.)

Вряд ли собой хороша, но скромна и нарядна,

Вряд ли вполне молода, но о том не речем,

Где-то в предместье она так и живёт, вероятно,

Чем занята — бог весть, может, совсем ничем.

Может быть, к зеркалу профиль приблизив негордый,

Локон непышный на разные крутит лады

Или цветок чуть живой ставит в кувшин узкогорлый,

В озере только что свежей набрав воды.

Может быть, этот цветок называется розой,

Может быть, он ей подарен с неделю тому

Рослым красавцем таким с белой такой папиросой

Близ городских ворот бог весть за что, к чему.

Всё ни к чему. Никаких никогда не бывает

Рослых, с цветами, красавцев у врат городских.

Ну вот и плачет она, вот и кувшин разбивает

На семь иль шесть, бог весть, мёртвых частей таких...

Долгая-предолгая пауза, три сигаретных дымка.

Андрей: Бродский правильно сказал: язык — это родина поэта. И непоэта, кстати, тоже, вообще, любого человека. Язык — единственная родина, единственная реальность.

Михаил Самуэлевич: Почему?

Андрей: Все вещи закодированы в языке. Слово «дерево» и реальное дерево, конечно, отличаются, но что тебе до реального дерева, до родной берёзы, например? Слово «берёза» значит куда больше, чем эта херня с листиками и почками. Вернее, никаких листиков и почек вообще, по сути, нет, а есть слова, их обозначающие. За словами — образ. Человек живёт в мире слов, а реальные предметы ему, грубо говоря, до задницы. Попользовался и выкинул, как одноразовую посуду. А слово, логос, живёт вечно, поколениями живёт. Вообще, слово больше человека. Но самое важное, что если я говорю «бе-рё-за», это совсем не то же самое, если об этом дереве думает какой-нибудь Хайнрих Хайне, чёрт бы его взял.

Михаил Самуэлевич: Ну почему ты так настроен против всего немецкого?

Андрей: Хорошо, Харуки Мураками, чёрт бы его взял вместе с Юкио Мисимой.

Михаил Самуэлевич: Погоди-погоди. Ты хочешь сказать, что Birke не означает берёзу?

Андрей: Почему нет, означает. Но я тебе ещё раз говорю: при чём тут вообще дерево? Понятие, образ — вот чём человек живет, и ты, между прочим, тоже. Моё говно и твоё ScheiЯe — это две большие разницы, как говорят в Одессе. И совсем не потому, что ты срёшь не тем, чем я, или, скажем, больше. Просто... ч-чёрт, как бы тебе объяснить...

Иосиф: Можно, я попробую?

Андрей: Ну, попробуй. Посмотрим, чему тебя в твоём хедере¹⁵ научили.

Иосиф: В йешиве¹⁶. Понимаешь, Миша, в Торе сказано, что Святой, да будет Он благословен, сотворил мир посредством десяти речений. Сотворил из ничего, из пустоты, да и пустоты, наверное, там тоже не было, поскольку «пустота», Андрей верно говорит, это слово. Если есть слово, уже должна быть какая-то реальность. И у христиан сказано: «В начале было Слово». То есть, до того, как возникло, родилось Слово, речение, речь, не было ничего, о чём можно было бы помыслить или сказать, вот как. Тора учит: Ашем создал мир из ничего. Но это не означает, что имелось что-то, которое называлось «ничего». Хотя нельзя сказать, что этого не было. Вообще ничего нельзя сказать.

Михаил Самуэлевич: Ну вы меня задурили, честное слово! Было, не было... Ты объясни мне, пожалуйста, по-простому, как мясо-рыба-тресту.

Иосиф: То, о чём я говорю, на самом деле очень просто. Любая твоя торговая сделка в миллиарды раз сложнее, чем создание Вселенной.

Михаил Самуэлевич: Это ты загнул.

Иосиф: Ничего подобного. Объекты, которыми пользуется Ашем, это очень простые объекты. Они простые, потому что близки к Нему. В них нет градаций сложности, они... ну, как бы неделимые, нерасчленяемые. А вагон досок, например, возник в результате бесконечного деления изначально целых величин, хотя они, делясь, по-прежнему остаются целыми.

Михаил Самуэлевич: Да оставь ты эти доски в покое! Как будто никаких других примеров не существует.

Иосиф: Хорошо. Создатель работает с простыми целыми объектами, притом что каждый из этих объектов по уровню... м-м-м... совершенства превосходит совокупность бесчисленных объектов материального мира. Что Он делает? Он произносит: «Брешит бара Элохим», и — бабах! — возникают материальные вещи. Фраза «В начале сотворил Ашем небо и землю» и есть та самая совокупность простых объектов, из которых получились небо и земля.

Андрей: Элементарно, Ватсон!

Ольга: Андрей!

Иосиф: Даже не слова, буквы! Вот, видишь этот телефон? (Берёт со стола хэнди.) Ты думаешь, что он создан из микросхем, каких-то там проводочков, а на самом деле телефон состоит из букв: т-е-л-е-ф-о-н. Для тебя, русского... русскоговорящего... руссковоспитанного человека, в твоём собственном мире... сознании... индивидуальном видении эта штука собрана из букв «т», «е», «л» и так далее. А для немца это буквы «h», «a», «n», «d», «y». Одну и ту же вещь вы собираете из разных материалов. Но тот факт, что мобилка вообще существует и по ней можно звонить, объясняется тем, что в основе своей она состоит из букв... ну, Божьего языка, что ли. Некоторые говорят, что это иврит.

Андрей: Ну нация, ёлки-палки! Ты, Йоська, может, пульнёшь Господу Богу по этой мобилке, замолвишь за меня словечко, а? Он тебя поймёт.

Иосиф: Не надо... так не надо...

Михаил Самуэлевич: Стоп-стоп. Не так быстро. Давай сначала. Я говорю «берёза» и думаю при этом о берёзе, да?

Иосиф: Наверное.

Михаил Самуэлевич: А немец говорит Birke и думает... он что, о можжевельнике думает?

Иосиф: Нет, он думает о Birke. В известной степени Birke имеет отношение к твоей берёзе, как и ты — к немцу... Ты пойми, человек в какой-то степени и есть Создатель, он создаёт свой индивидуальный мир... видение... из ничего. Вот где была берёза до тех пор, пока ты о ней не думал?

Михаил Самуэлевич: Где, где... В лесу росла.

Иосиф: Вот ты смешной! «В лесу росла» — просто слова, возникшие у тебя сейчас. А где был этот лес минутой раньше? Не было его нигде. А ты взял, подумал о нём, и лес вырос. Ты можешь создать и зайчика, который будет скакать в твоём лесу, и для него, зайчика, твой лес будет абсолютно реальным домом... в известной степени.

Михаил Самуэлевич: Вы, ребята, совсем рехнулись, честное слово! И я с вами скоро рехнусь от таких разговоров... от всех дел вообще.

Андрей: Да не переживай ты так, Миша! Сумасшедшим на свете гораздо легче. Вот тронулся бы я умишком, посадили бы меня в комфортабельный немецкий дурдом, хорошо кормили, развлекали, пижамку бы чистенькую выдали. Может, мне опять под психа закосить?

Ольга: Немецкий дурдом, Андрюша, это тебе не военкомат. В два счёта раскусят и выпрут на историческую родину. И будут тебе твои «Три сестры»: в Москву, в Москву!

Андрей: Дура.

Ольга (напевает):

На кой мне хрен ваш город золотой,

На кой мне хрен петь складно?

В моей душе семь сотен лет пожар,

Забыть бы всё — и славно,

В моей душе семь сотен лет пожар,

Забыть бы всё — и славно.

А если завтра в чистый рай

Под белы руки взят буду,

Апостол Пётр, ой, батька Николай,

Пусти меня оттуда...

Скучные вы, мужики, вам или трахаться, или о чём-нибудь говорить. Как механические апельсины какие-то.

Андрей: А ты кто? Механическая роза?

Михаил Самуэлевич: Ребята, ну хватит вам, а? Смотрите, как мы хорошо сидим, поём, разговариваем... Такие песни хорошие. Не ссоримся. Что-то такое на нас на всех нашло... какое-то помрачение. Как будто действительно все с ума сошли. Но, вроде, всё кончилось, да? Мир?

Андрей: Миру — мир. Нет — войне.

Михаил Самуэлевич: Брось, честное слово. Завтра будет утро, мы все протрезвеем, придём в себя, а там посмотрим. Вот Андрей о чём-то таком рассказывал... интересном, потом Йося его немножко перебил. Я хочу ещё послушать.

Андрей: Есть ещё желающие участвовать в философской беседе?

Ольга: Мели, Емеля, раз начал. Надо же как-нибудь время убить.

Андрей: Слушайте, люди... Вы ничего не чувствуете? Вам не хочется смеяться? Вам не смешно?

Михаил Самуэлевич: Почему?

Андрей: А потому... Все наши эти идиотские драмы давным-давно уже описаны у классиков. Один к одному. У Фёдор Михалыча, у Толстого, у Чехова... Даже мысли, и те в голову лезут какие-то плоские, банальные, много раз пользованные. Смотришь, например, на звёздное небо, и такая чушь вертится в башке... даже противно. Как будто проговариваешь про себя монологи из старой пьесы, которую проходили в школе.

Ольга: Я в школе всё не могла понять, почему «Вишнёвый сад» — это комедия. Теперь, кажется, понимаю.

Андрей: Она и есть один сплошной балаган. А там, где надо ржать, все плачут.

Ольга: Совсем как в жизни.

Иосиф (после паузы): Есть такая теория, что человек воспринимает абсолютно всю информацию, которая поступает через органы чувств, но вычленяет для себя из общего потока кусочки, фрагменты, сортирует, укладывает в цепочки, и получаются идеи, концепции, всякие точки зрения... И выходит, что из общей картины мира ты без конца вырезаешь лоскутки, склеиваешь их и получаешь так называемое «я».

Андрей: Процесс бесконечного обрезания...

Иосиф: Не в том смысле. Наша личность — это кастрированный мир, суперкастрированный мир. И даже не то, что представляет собой живое тело после кастрации, а наоборот — совокупность, так сказать, её отходов.

Андрей: Ух ты! Я картину напишу: человек, склеенный из тысяч кусочков хуёв и яиц. А что... (Смотрит в пустоту, словно прикидывая, как это может выглядеть.) Нормально. И не просто человек, а женщина, именно женщина!

Ольга: У тебя обычный сдвиг на сексуальной почве. Ты хоть когда-нибудь пробовал изобразить, скажем... спелое, тугое, брызжущее соком яблоко, подсвеченное, допустим, недопитым стаканом вина, который пронизывают лучи густого и жёлтого, как расплавленный маргарин, августовского солнца?

Андрей: Во-первых, яблоко не может одновременно лежать на столе и брызгать соком. Для этого его следует укусить. Во-вторых, жёлтое, как расплавленный маргарин, солнце — краденая метафора, из Лимонова. И, в-третьих, зачем рисовать то, что и так можно увидеть? А? Налей вина, положи яблоко, дождись августа — и давай, любуйся! Предметы несуществующие гораздо интереснее.

Ольга: А «Джоконда»? А «Давид» Микеланджело?

Андрей: Джоконда только похожа на реальную женщину. Это удобная форма, в которую легче переливать своё собственное содержание. Просто Леонардо облегчает нам жизнь, заботится о нас. А Кандинскому насрать на форму, он рисует сразу содержание. Вот тот самый образный поток, который слова ещё не расчленили. Некастрированный мир. Малевич довёл эту идею до её логического конца, он показал, что форма не имеет значения. «Чёрный квадрат» — какая тут может быть форма?

Ольга: Да? А ты посмотри на себя в зеркало, особенно утром.

Андрей: И что я там увижу?

Ольга: Ты увидишь, во что твоё богатое содержание превращает твою похмельную рожу.

Иосиф (после паузы): Я вот хотел сказать... я хотел сказать, Андрей, что мир этой кастрации совсем не замечает, он сам по себе, а мы обрастаем словами, словами, словами... Продукты кастрации — это, наверное, наши слова. Как шелуха, которую мы так стараемся содрать с ореха, что забываем о самом орехе. Забываем его съесть.

Андрей: Дом из ореховой шелухи! Мир из ореховой шелухи! Разве не смешно?

Ольга: Какой ты скучный, Господи!..

Иосиф: Или ещё такой образ: медный тазик. Медный тазик, надетый на лицо. В нём пробиты дырочки. У каждого свой узор, своя последовательность. Мой узор называется еврей, твой, допустим, — русский, ещё чей-то — немец. И когда мы разговариваем, то пытаемся разглядеть через эти дырочки лицо другого человека. А видим — таз. Медный таз!

Андрей: Ну, если я доживу до завтрашнего утра, неделю из мастерской не выйду. (Пауза.) Что-то мы не пили давно, господа! Или расхотелось?

Ольга: Наливай, конечно. (Берёт рюмку, смотрит.) Трудно пить через медный тазик.

Михаил Самуэлевич: Трудно жить через медный тазик.

Пьют.

Андрей: А что делать прикажешь, отец-вероучитель? Как тазик снять?

Иосиф: Не знаю. Разные есть способы.

Андрей: Например?

Иосиф: Например, полюбить кого-нибудь. Или простить. Или в Бога поверить.

Андрей (смеясь): Ну, первое мы пробовали, и не раз. Фигня. Тут, в этой комнате, сегодня уже столько любви было — на десять иисусов христов хватит. А насчёт простить... Хрен его знает. Тебя, например, я уже простил. Так и быть: забирай Ольку и катись отсюда на все четыре стороны. Я не в обиде.

Иосиф: Ты не меня, ты себя попробуй простить. Меня не надо.

Андрей: И то верно. Тебя твой Бог простит. Заслужил. Ишь, как складно брешешь.

Михаил Самуэлевич: Ребята, ребята, не заводитесь! Вы что, хотите, чтобы опять было... как было? Я, вообще-то, Йосю не очень понял, но вот чувствую... чувствую, что он прав. Я человек от религии далёкий, моё дело как бы лес, но... Мне так жалко нас всех. Честное слово, и себя, и вас так жалко! Действительно, так вдруг захотелось всех простить... Я ведь ни на кого не обижаюсь — ни на тебя, Оля, ни на кого вообще. Тут другое... (Пауза.) Мы вот... умираем... сидим здесь и потихоньку умираем ни за грош. Время бежит, скоро нас хоронить придут, ребята, на помойку вынесут. Совсем недолго осталось. Я мог бы и сегодня даже сдохнуть... Вот попал бы туда... спросили: как жил, зачем жил? А я и не знаю. Херово как-то всё получается.

Андрей: Ну-у, понеслась метла по кочкам! Сдохнуть, сдохнуть... Знаешь, что я думаю, если честно? Что мы уже все давно — того. А вокруг — ад. (Обводит рукой комнату.) Вот это и есть ад, господа! Добро пожаловать. Ах, вы даже не догадывались? Тем хуже для вас. Теперь будете знать. Ни котлов, ни сковородок, ни чертей. Как жил, так и концы отдал. (Пауза.) Мы тут сидим, треплемся, а на Земле, может, тысяча лет прошла. Может, и Земли уже никакой нету, её атомной бомбой разнесло.

Ольга: Если вдуматься... очень похоже на правду.

Иосиф: Это и есть правда.

Михаил Самуэлевич: Как ты сказал?

Иосиф: Мы — мертвецы. Мёртвые в медных тазиках. Никакого Шеола нет, и Ган-Эдена¹⁷ тоже нет. То есть нет нигде, кроме как здесь и сейчас.

Ольга (с неожиданной радостью): Стало быть, бобок, господа?

Сцена 2

Андрей встаёт из-за стола, убирает пустые бутылки, прохаживается по комнате, что-то мурлыча себе под нос, наконец, застывает у окна. Открывает раму, закуривает, пуская дым наружу. Слышен шум дождя.

Андрей: Так-с, друзья мои. Мы уже с вами сделали всё, что могли, по полной программе: и выпили, и подрались, и спели, и высокие материи обсудили, и комедию успели изобразить. Всё это прекрасно, всё в лучшем духе. Ля богема, как ты любишь восклицать, Оля. Я рад за нас за всех, мы проявили себя с самой лучшей стороны. Как и следовало ожидать, чуда не произошло: никто не умер, никто не просветлился, никто не сказал ничего нового. Роли были сыграны безупречно. Я — типичный злодей, губитель и растлитель, эдакий мерзопакостный Свидригайлов, моя жена — жертва, она же Соня Мармеладова и Настасья Филипповна в одном лице, Иосиф — типичный спаситель, князь Мышкин и Алеша Карамазов с известной поправкой на нос. Михаил Самуэлевич тоже из этой серии, четвёртый угол в треугольнике, любитель падших женщин, — будешь Рогожин, хотя куда тебе до него. Однако занавес ещё не опускается, ещё рано, публика требует продолжения и, натурально, трагической развязки. Но я, простите, устал от этого гнусного спектакля. Устал и хочу спать. У меня, в конце концов, сегодня день рождения, который надо как-нибудь кончать. Поэтому... (Пауза.) Поэтому сейчас я иду за пивом. Это всем ясно? Андрей Шигимагин идёт за пивом. Вернусь минут через сорок. И чтобы к этому времени вы все, наконец, определились: кто, с кем, и всё такое. Можете трахнуться втроём, можете передушить друг друга, но определитесь, чёрт бы вас побрал! Потому что когда я вернусь — а вернусь я, естественно, злой как собака, — то всех лишних спущу к ёбаной матери с лестницы. И лягу спать, наконец. Вам понятно, сволочи?!

Уходит, громко хлопнув дверью.

Михаил Самуэлевич: Куда же он побежал? Без зонта! На улице такой ливень, ночь...

Ольга: Предатель.

Михаил Самуэлевич: Его могут забрать в полицию.

Ольга: За что?

Михаил Самуэлевич: Я не знаю... Натворит делов.

Ольга (снова берёт гитару, перебирает струны): Ну что же вы, мужчины? Бейтесь за меня, деритесь за самку. Что приуныли? Один уже сбежал, не вынесла душа поэта... (Напевает.)

А я ё-жиков люблю,

Я от ё-жиков торчу,

Я от ё-жиков шизею,

Хоть они по три рубля.

Михаил Самуэлевич: Да-а, ситуация... Врагу не пожелаешь.

Ольга: Не вижу действия. Активнее, активнее, товарищи! Нечего отсиживаться.

Иосиф: Так унизительно всё получилось.

Михаил Самуэлевич: Не по-людски... Можно же было тихо, спокойно...

Ольга: Ах, оставьте, милостивый государь. Втихаря уже было, и не раз.

Иосиф: Мы не нашли в себе сил... не сумели...

Ольга (напевает):

Гоп-стоп! Мы подошли из-за угла.

Гоп-стоп! Ты много на себя взяла.

Теперь расплачиваться поздно, посмотри на звёзды,

Посмотри на это небо

Взглядом, бля, тверёзым, посмотри на это море —

Ты видишь это всё в последний раз.

Может, мне из окна выброситься вам, дуракам, назло?

Михаил Самуэлевич: Оленька, не надо так говорить!

Ольга: Ладно, не надо — так не надо. А то ещё терзаться лишний раз будешь: погубил я невинную душу, такой-сякой...

Иосиф: Смерть — это не выход.

Ольга: Кто-нибудь хочет секса, мальчики?

Михаил Самуэлевич: Зачем ты так...

Ольга: А что, почему бы и нет? Боитесь? Вы вечно всего боитесь, мальчики. Боитесь поступков, которые выходят за рамки, поступков вообще. Боитесь показать себя, потому что показывать-то — нечего. Вдруг вылезет это, сопливое, в шортиках, в гольфиках, с октябрятской звёздочкой — что тогда? Вы ещё в том возрасте, когда мечтают стать героями-космонавтами или героями-водолазами, героями, одним словом. Только теперь к этой мечте примешивается противное взрослое знание о том, что это невозможно. А женщина для вас — мама, сердитая мама, которая требует: вырастай скорее, сынок, прекращай жевать сопельки и становись героем! (Смеётся.) Вам почему-то кажется, что быть мужчиной означает делать что-то такое особенное, большое и светлое, а оно вам не под силу... Вот вы и напяливаете глупые маски: миллионера, философа... А женщина, собака бешеная, видит всё как оно есть. Это просто проклятие женщины — видеть мужчину без маски... всегда без маски...

Иосиф (после паузы): Да, ты обнажаешь нас, как нож хирурга вскрывает язвы! Безжалостный нож, который приносит исцеляющее страдание, спасительную боль. Это самое ценное... драгоценное в тебе. Я так люблю тебя за это, в тебе я вижу... моё спасение, исцеление. Но подумай о себе!

Ольга: О чём прикажешь мне думать, возлюбленный?

Иосиф: Ты направляешь этот нож против себя, ты с каким-то мазохистским упоением перерезаешь им себе горло...

Ольга: О-ля-ля, и Мишка мне все уши прожужжал тем же самым, только выражался попроще. Как вы похожи, мальчики! У вас просто страсть учить женщину уму-разуму. А то она сама, бедная, не сообразит, как ей жить. И падает, падает в тёмную бездну, где ждут её акулы, зубастые крокодилы...

Иосиф: При чём тут крокодилы? Ты поставила всех в идиотское положение. Не нужно было нам вообще сюда приходить.

Ольга: На-ам?! Так ты серьёзно уверен, что я останусь с тобой? Бедняжка.

Иосиф (вдруг, в бешенстве): Да, останешься, останешься! Потому что ты носишь моего ребёнка, моего сына! (...и подавился своими словами) ...моего сына.

Михаил Самуэлевич: Оп-ля!

Иосиф (очень тихо): Я не хотел этого говорить, но мне пришлось. Прости.

Ольга: Ну ты и сволочь... (Встаёт; громко, жёстко, быстро.) Миша!

Михаил Самуэлевич: Что?

Ольга: Говори сейчас, немедленно: берёшь меня или нет?

Михаил Самуэлевич: Да. Да!

Ольга: Тогда собирайся и пошли. (Иосифу.) А ты, тварь, никакого сына не получишь, понял? Ты понял?!! Я тебе после всё, что останется, в баночке пришлю.

Иосиф бросается к двери, загораживает собой дверь, разбросав руки.

Иосиф: Никуда ты не пойдёшь.

Михаил Самуэлевич (подходит к нему вплотную): Йося, давай по-хорошему, ладно?

Иосиф: Не будет по-хорошему. (Вдруг падает на колени, бормочет, вопит, срываясь на визг, шепчет, ревёт.) В тебе такая бездна способностей, бездна смыслов! Ты — как колодец, в который страшно глядеть, как воронка, куда затягивает человека. В тебе можно погибнуть, раствориться без остатка, умереть. О, как бы я хотел умереть в тебе! Медуза Горгона, на которую посмотришь — и ослепнешь. Служить женщине, обожествлять женщину — это почти религия... Ведь если ты чему-то служишь, ты отдаёшься, отрекаешься от себя, от своего «я»... и получаешь взамен гораздо большее. Ты топчешь мужчину, чтобы истребить в нём вот это его яканье, цеплянье за себя... просто ты не понимаешь своей настоящей миссии. Совершаешь циничные, злые поступки, но они не пачкают тебя, потому что ты — сама чистота, изначальная, вечная чистота, Вечная Женственность. Ты — Шхина, присутствие Божье на земле, которая ходит по миру в нищенском рубище... Она бредёт по свету неузнанная, в неё бросают камни, провожают грубыми, похабными окликами, но тот, кто способен её узнать, будет лицезреть вечную Славу Божию...

Михаил Самуэлевич: А почему же ты спрятался в кухне? Почему не увёл Ольгу ещё с самого начала, скажи? Просто сбежал, как обычный трусливый жидёныш, сбежал, чтобы отсидеться и переждать, пока там разберутся, что к чему, пока пыль осядет. Знаю я таких, как ты, навидался будь здоров. Умничают в курилках! Выступают на кухнях! Витают в облаках! Образованные, подкованные, словечки подбирают; как только голову эту на тонкой шейке не разорвёт от знаний... С вечным насморком, вечно грязными носовыми платками — и с богатой душой. Как красиво они умеют любить! Стихи пишут, безумства вытворяют. Им прямо так хочется верить, доверять, аж таешь от их присутствия, таких сладеньких, чистеньких, благородненьких. Они неспособны на большое предательство, на крупную подлость — себе дороже. Они кидают по мелочи, тихо, безопасно, так что даже не поймёшь, предал или спас. Но всегда готовы упасть в ножки, покаяться, выдавить слезу... И снова кажется, что такой чудесной, бескорыстной любви вообще не бывает на земле, да и прощать особо вроде как нечего... так, пустячки... А они, эти хрупкие еврейчики, они хуже любых пиявок, они присасываются к самому сердцу и пьют, пьют, пьют... У них ведь ничего нет за душой на самом деле, они холоднокровные, как ящерицы, и к тому же прекрасно умеют когда надо отбрасывать хвост. А я тут ни при чём, а я тут ни при чём! Это она сама решила, сама сказала, сама выбрала... Главное — я не виноват. Они больше всего на свете боятся быть виноватыми, они тебя продадут с потрохами, лишь бы отстоять свою невиновность. И ничего при этом не почувствуют, кроме здорового облегчения, как после того, когда хорошо накакаешь...

Ольга (тихо, удивлённо): За что ты его так? Он ведь лично тебе не сделал ничего плохого.

Иосиф: Такие люди, как вы, Михаил Самуэлевич, мне тоже отлично знакомы. Я прекрасно знаю эту вашу — нашу, национальную — специфическую философию «крутиться». И я с детства изо всех сил старался ни в чём не походить на таких, как вы. Первую треть жизни вы делаете всё возможное, чтобы забыть о том, что у вас есть душа, загоняете её на самое дно, топчете, душите... Вторую треть вы, как цепной пёс, сторожите свою пленницу, чтобы она не смела и носа показать наружу. И уже под самый конец, когда вы стареете, лысеете, начинаете страдать радикулитом, одышкой и аденомой, душа всё-таки прорывается на волю. О-о-о, вы даже можете себе это позволить! Казалось бы, всё так хорошо, стабильно, почему бы и не побыть немного самим собой? И что же? Эта новорождённая душа оказывается куцей, склизкенькой, слепенькой и хромает к тому же на обе свои жалкие ножонки. Как досадно, Боже мой, как досадно! Вы переварили свою душу, отравили её своими желудочными соками, её уже наполовину пожрала кишечная палочка... Что же вам делать, бедняжке, с этим маленьким незаконнорождённым уродцем? Инстинкт самосохранения подсказывает: надо «крутиться». Старый, испытанный метод, отточенный за годы. И вот вы «крутитесь»: втираетесь в доверие к творческим людям, заигрываете с ними, ссужаете их деньгами в надежде на то, что они исцелят вашего внутреннего инвалидика, заучиваете много незнакомых слов, засыпаете над умными книгами... А душа, в ужасе перед таким лечением, ещё больше скукоживается, забивается, как кутёнок под кровать, в тёмные дебри вашего гнилого нутра, где остались её простенькие, родные пищеварительные ценности...

Ольга с ужасом и отвращением отступает от них обоих.

Ольга: А ну... вон отсюда! Немедленно! Оба! Вон, я кому сказала!

Михаил Самуэлевич: Ты... чего это?

Ольга (уже не владея собой): Выметайтесь на хуй, недоноски!!!

Потрясённые, Иосиф и Миша торопливо уходят, почти бегут, толкая друг друга у дверей.

Ольга (одна, сидит на стуле, обхватив голову руками и нечленораздельно бормочет сквозь слёзы): Оленёнок, ну никто же не виноват, что они все такие подлые... Что они только и умеют поливать друг друга грязью... Ты же у меня хороший, Оленёнок, правда? Почему тебе так не повезло в жизни? Почему тебя все обижают, все над тобой насмехаются?.. Конечно, маленького обидеть легко, беззащитного обидеть легко... Плохо быть маленьким. Давай мы с тобой споём песенку, Оленёнок, хорошую, добрую песенку... А злые люди не придут, злые ушли. Они больше никогда-никогда не придут, правда? Мы споём, и я положу тебя спатки. А когда ты проснёшься, настанет утро... такое яркое-яркое ясное утро, и мы пойдём гулять, пойдём смотреть на бабочку...

Ветер распахивает окно, врывается шум дождя.

Мы будем дружить с бабочкой. Оленёнок будет дружить с бабочкой. Он будет катать бабочку на спинке, а бабочка... (Не выдерживает, рыдает в голос.) ...а бабочка... бабочка нам расскажет про одну далёкую страну, у самого конца света... И в этой стране жили люди, которым было очень плохо, а с ними одна маленькая девочка, которой было хуже всех... Девочка часто плакала и хотела домой... только она забыла, где её дом... (Рыдает.) А мы с тобой, Оленёнок... мы пойдём выручать эту девочку, и бабочка укажет нам дорогу. Мы найдем её... найдём и спасём, и привезём домой... Будем жить хорошо, дружно... Построим большой-пребольшой дом... у нас будет красивый садик... позовём гостей... хороших, и устроим праздник. А сейчас давай спатки... нам нужно набираться сил... (Всхлипывая, поёт без гитары.)

Спи, пока темно.

Завтра вновь утро случится.

Я открыл окно.

Слышишь: спят звери и птицы.

А над всей землёю горит звезда,

Ясная, как твой смех.

Мы с тобою вместе уйдём туда,

Где горит звезда для всех, для всех...

Сползает со стула, сворачивается в клубочек, затихает, обессиленная. В открытом окне шумит дождь.

Сцена 3

С громким, грубым стуком распахивается дверь, слышен топот, пьяный голос Андрея. Входит вся троица — мокрые. Миша и Иосиф неуверенно жмутся к стене, Андрей подталкивает их к Ольге.

Андрей: А вот и я! Не ждали? Сюрприз! Карабас-Барабас собственной персоной! А с ним его подручные: Синяя Борода и Кощей Бессмертный. Сладкая парочка, три подарочка. Хорошо ты устроилась, я смотрю, спать увалилась. Всех вон — и спать. Не-е, не пойдёт такое дело. В этом доме не спят, милая, в этом доме сходят с ума. (Трясёт Ольгу.) Вставай, вставай, соня, посмотри, что я тебе принёс!

Ольга: Я... кажется, спала... кто вы такие? Что вам здесь нужно?

Андрей: Мы — твоя ка-арма, Онька. Не ври, не притворяйся дурочкой. Это мы — твои великолепные мужчины! Святая троица, любовники леди Чаттерлей.

Ольга: Ты... опять пьяный?.. и каких-то дружков с собой привёл... Сколько раз я просила тебя не приходить домой пьяным...

Иосиф: С нею... что-то не так. Она...

Андрей: А-а-а, всё с ней так. Сейчас очухается. (Набирает в рот минеральной воды, смешно раздувая щеки, брызжет на Ольгу.) С добрым утром, сестрёнка! С добрым воскресным утром.

Ольга: Почему... воскресным?

Андрей: Потому. Передача была такая в совке — «С добрым утром». Чтобы в выходной день у граждан великой страны было хорошее настроение. Сейчас у тебя тоже будет хорошее настроение.

Ольга (всё ещё в полусне): Почему?

Андрей: А по-то-му, что Шигимагин кое-что принё-ёс...

Ольга: Что принёс? Подарок? Вкусное?

Андрей: Ещё и какой подарок. Вставай, хватит валяться.

Ольга встаёт, обводит всех тяжёлым взглядом. Она наконец-то пришла в себя.

Ольга: Что это? (Берёт у Андрея небольшой полиэтиленовый свёрток.)

Андрей: Угадай с трёх раз.

Ольга: Уже угадала. Где ты взял?

Андрей (ухмыляясь): Места надо знать. Как у нас в Москве говорили, «точки». И, притом, не какая-нибудь погань, а настоящий, небодяжный казахстанский драп. Соотечественники везут, не забывают несчастных земляков. Гуманитарная помощь. Сейчас такой косячок забьём, ух! И все проблемы — как рукой. Я этих двоих специально затащил, чтобы хоть раз в жизни попробовали настоящий продукт. Ну что, пыхнем, несчастные?

Иосиф: Я — нет.

Михаил Самуэлевич: Я тоже.

Андрей: И как хотите, даже не предложу второй раз. Чего добро зря переводить. А ты, Онька?

Ольга: Буду, буду. Всё равно без травы теперь не уснуть. Зачем вы меня разбудили?

Андрей (забивая косяк): Я охреневаю от этой страны, честное слово. Куча магазинов, где конопля прямо на двери нарисована, всё что хочешь для хорошего пыха, даже специальные журналы продают, с ума сойти. Я когда в такой магазин в первый раз зашёл, чуть не обоссался от удивления. Ну, дайте, говорю, травки, что ли... грасс, грасс, марихуана... Они как сделали круглые глаза: ферботен, ферботен¹⁸! Поди пойми... (Закуривает, передаёт косяк Ольге.) Зачем тогда магазин открывать, если плана нет? А, с другой стороны, если план есть, на фига все эти прибамбасы? Что я, раненый, не знаю, как мне с кайфом раскуриться? Паскудная буржуазная демократия...

Сидят, курят. Иосиф кашляет от дыма, Миша мрачно молчит.

Андрей (Ольге): Ну как, тащит? Я уже поплыл.

Внезапно оживает Мишин мобильный телефон.

Михаил Самуэлевич: Алло! Да, Марат... Живой, а что? Пока ещё живой. Как? Чего-о? Кто с ним говорил — я с ним говорил? Договор?.. Ах ты, мудила! Ублюдок, козёл грёбаный! Я тебя встречу, бля, порву на хер, я тебя закопаю, я тебе руки-ноги поотрываю, падла вонючая, чтоб ты сдох, и чтобы мать твоя сдохла вместе с тобой, и дети твои чтобы в земле погнили, гадюка! Я тебе глотку перегрызу, я из тебя жилы вырву!..

Миша стоит, окаменевший, белый как мел, по лицу катятся крупные капли пота. После долгой-долгой паузы мёртвым, отсутствующим голосом:

...повесил трубку.

Андрей: Покури, легче станет.

Михаил Самуэлевич (растерянный, едва собираясь с мыслями): Я его... такими словами... за что? Я... больной на голову.

Очень долгая пауза.

Ольга: Мне поговорить нужно.

Андрей: Ну говори. Кто тебе не даёт.

Ольга: Дай слово, что ты будешь молчать. И вы все будете молчать.

Андрей: О’кей, какие проблемы. Считай, что перед тобой три пескаря.

Ольга: Я серьёзно говорю.

Андрей: И я серьёзно. Все молчат. Валяй.

Ольга (после паузы, тихо): В этой комнате — трое мужчин, с которыми я спала...

Андрей: Господи, опять!

Михаил Самуэлевич: Помолчи!

Ольга: Я принадлежала вам, всем троим. Это... даже странно как-то... необычно... в одной комнате, за одним столом... Такая ситуация достоевская... Пьём, курим, беседуем...

Андрей: Сейчас начнётся лекция на тему трогательных человеческих отношений.

Иосиф: Заткнись! Не вмешивайся!

Ольга (не обращая внимания): Вы все... должно быть, уже ненавидите меня, да? Ненавидите меня... Я ведь... никого из вас не сделала счастливым. Но вы — вы хоть мгновение, минуту были счастливы со мной?

Иосиф (с готовностью): Да!

Миша кивает, бормочет что-то нечленораздельное.

Андрей: А как же!

Ольга (с очень странной интонацией): Какое единодушие! Может, нам взять напоследок и трахнуться вчетвером? Прекрасное завершение романтического вечера. Хотите, я вам всем дам прямо здесь? Любое желание, любой каприз — бесплатно, kostenlos¹⁹! Вы же только этого и хотите от женщины, об одном только и мечтаете. В рот, в задницу, куда угодно, залейте меня спермой... Ваши твёрдые члены, мальчики...

Андрей (вдруг по-настоящему перепугавшись): Пожалуйста, не слушайте её! Это думка пришла... плюс водяра... У неё иногда такое бывает. Не слушайте её, не надо! Оля, перестань, прекрати, уймись! Идём в душ.

Ольга: Не-е-е, родной, никуда я не пойду... разве что ты захочешь трахнуть меня под душем... Вы всё-таки трахнете меня сегодня... Шампанского! У нас есть шампанское?

Андрей: Нет. Только водка и газвода.

Ольга: Тогда водки, быстро! Стою на асфа-а-альте-е-е я в лыжи обу-у-утый...

Михаил Самуэлевич: Тебе хватит, Оль. Успокойся, пожалуйста... Что с ней творится, в конце концов?

Иосиф: Холодную ванну, немедленно. Нужно её быстро в холодную ванну...

Михаил Самуэлевич (Ольге): Идём... пошли... тебе нужно прийти в себя.

Ольга: Сиди уже, спасатель! Неужели у тебя ни разу за полтора года не хватило смелости... или ума... просто навалиться на меня всей тушей и тупо отыметь? Поз-зорище!

Андрей: Какие полтора года?

Иосиф: Как полтора года?

Ольга: А вот так! Ровно восемнадцать месяцев этот меценат вылизывал мне одно место — видите ли, я запретила ему совать в меня...

Андрей: Тварь.

Ольга: Кто тварь, я?

Андрей: Все вы твари. (Пауза.) Миша, это правда?

Ольга (перебивает): А то ты не знаешь, что правда? Не догадываешься? Что ж ты делаешь такие невинные глазки, Андрюша? Можно подумать, ты понятия не имеешь, откуда у нас в доме брались деньги, вещи, откуда этот дорогущий Босх, наконец! Ну что ты на меня так смотришь? Презираешь, да? Тебе было просто выгодно, выгодно и удобно строить из себя целку, невинную девочку, и ещё брать деньги у Миши за свою мазню, как будто он всерьёз ценит тебя, твой талант, как будто он действительно какой-нибудь Савва Морозов. Что, не так? Можешь не отвечать, я тебя не первый год знаю, насквозь вижу. Мишка просто оказался благороднее, чем я думала... или подлее... платил тебе за меня как мужу...

Михаил Самуэлевич (через силу): Да, это она, а не Сузи, на самом деле заставляла меня ссужать тебя деньгами, чтобы я мог её хоть иногда...

Иосиф (неприкрыто злобно): Какое самопожертвование!

Михаил Самуэлевич: Я люблю её! Как может любить нормальный, простой, земной человек, мясо-рыба-трест. Это же вы тут все такие начитанные, возвышенные, а я простой, как две копейки, и я говорю вам: вы и мизинца не стоите этой несчастной женщины. Вы, со всем вашим типа внутренним миром сложным, со всеми штучками-дрючками, вы — дешёвки! Зачем я связался с вами...

Андрей: И сколько бабла запалил...

Михаил Самуэлевич (в бешенстве): Молчать, спиногрыз! Где твои картины?! Кому ты нужен, пьянь подзаборная?! Это ты, гадюка, вша, её погубил, ты высосал её кровь, ты сделал её... проституткой какой-то, алкоголичкой, наркоманкой!.. Знаешь, что бывает с теми, кто уничтожает красоту? Знаешь?!

Андрей: Да угомонись ты, чучело... ей-богу, кто Ольку хоть раз в жизни трахнет, с ума начинает сходить. А ты знаешь, Михаил Самуэлевич, что если выстроить всех её мужиков в шеренгу, то шеренга эта, я так думаю, до Москвы достанет? До самой Новоарбатской площади, где я назначил ей первое свидание. Весной, одиннадцатого мая. Явился с ландышами. И увидел... (Пауза.) У меня много было женщин до неё, чего там, но в тот момент... Я потом тысячу раз перечитывал у Булгакова, как любовь выскочила перед ними, словно разбойник с ножом, выскочила и зарезала... Я шатался по улицам, как в тумане или в бреду, и в каждой прохожей женщине видел Ольгу. Она стояла у переходов метро с маленькими букетиками каких-то цветов, от тяжёлого, сладкого запаха которых долго болит голова, она продавала разноцветные шарики мороженого в будочках, она водила все трамваи, она стояла на Тверской... она даже сидела на бронзовой лошади вместо Юрия Долгорукого!.. она даже лежала в Мавзолее!.. Чума, наваждение... Друзья решили, что я спятил, и ухаживали за мной как за тяжелобольным, на всех вечеринках старались подсунуть лучший кусочек... я не пил ни грамма... Ни грамма!! (Пауза.) Так было... недолго. А потом? Потом начались эти поздние приходы, она стала исчезать на ночь... звонила: ах, мама заболела... подружке принесли новый диск Б. Г. ... хочу побыть одна... А там и просто: не жди, буду утром. И вот Шигимагин сидел, пялился в окно на рассвет и думал: так... не придёт в полвосьмого — порежу вены... не придёт в девять — порежу вены... ну, если к двенадцати не придёт — тогда точно порежу. А без двадцати двенадцать звоночек: тинь-тинь! И она на пороге. Свеженькая, сияющая, немного смущённая: привет! Завтракал? Завари-ка мне кофейку, да покрепче... И так мы жили. Годами.

Иосиф (вдруг): Но почему? Почему так было?

Андрей: Потому, дружок, что одна застенчивая еврейская девочка из очень, о-очень хорошей семьи, обитавшей на Калининском проспекте, вдруг попала к «зелёным человечкам с Сириуса», которые так возбудили когда-то нашего Мишу. И эти «зелёные человечки» быстро взяли застенчивую еврейскую девочку в оборот: подливали водочки, давали травки, играли песенки... А ей до того понравилось! Потому что папа — старый зануда-профессор, мама — обычная психопатка, консерваторский педагог, друзья-приятели... пардон, какие друзья, подружки — все поголовно убогие, зачуханные, сугубо положительные квочки, которых с самого рождения готовят отдать замуж за таких вот, как наш Коган, деловых. А «зелёные человечки», тоже, кстати, из приличных домов, любили рок-н-ролл, Берроуза и задорных девчонок. Плюс открылся небывалый темперамент. Я, конечно, и сам не подарок, но, во-первых, я мужчина, а во-вторых, знаю меру. А Ольга не то что не знала — она и не хотела никакой меры. Live fast, die young! (Пауза.) Такие дела. Я её увез, на самом деле, а не она меня. Хотел вытащить из болота. И вот вам результат — десять поросят...

Ольга (после паузы): Хорошо ты меня полил, Андрюша, спасибо. Особенно приятно, что при них. Но ничего, пусть слушают, теперь уже всё равно. Жаль, правда, ты не сказал, что ради тебя я ушла из дому, и дед меня проклял, из-за тебя я потом помирилась с ними всеми, чтобы мы могли спокойно уехать... ладно. Я так понимаю, все здесь меня сильно и трепетно любят, да? Каждый выгораживает сам себя и катит бочку на ближнего. Что же, вполне по-мужски... Но я же была с вами... с каждым из вас... искренна! Изменяла, обманывала — но не врала! А вы меня предали... даже странно: все трое. Любите и предаёте. Я хотела услышать всего два слова, громко и членораздельно: «ОНА МОЯ!» И кончено... Глупые, ведь этот так просто... Так просто было в эту ночь изменить жизнь. Но вы только и делали, что спихивали меня друг другу: на, мол, подавись, а то я больше не могу с ней с такой... Ах, мои мужчины, мои милые мужчины, мои настоящие мужчины! Почему же вы за всё время не смогли сделать счастливой одну-единственную несчастную женщину? Вы, такие крутые, такие яркие индивидуальности, такие суперлюбовники?.. Что же вы так облажались, господа?!

Иосиф: И чего ты хочешь теперь от нас? Что мы должны сделать?

Ольга: Сделать? Сделать?! Вы уже всё, что могли, сделали, и даже больше. (Пауза.) Надо не делать, надо быть! Женщина — это материя, бесформенная, мягкая, текучая, ей нужна форма, чтобы существовать. Она — почти небытие. А мужчина — это то, что есть, существующее, твёрдое, жёсткое, устойчивое... Женщина хочет вливаться, наполнять, заполнять пустоту, вытеснять её. Миссия женщины — вытеснять вакуум из мира. Но должна же быть какая-то форма, оболочка, из которой нужно вытеснять этот грёбаный вакуум! Это и есть настоящая родина, настоящий дом, тупые вы, безголовые, — то, что противостоит пустоте изнутри и снаружи. Форма плюс бесформенное. Одно! Целое! Но каждый из вас так жадно цепляется за свою паршивую роль, за свою пустоту внутри, которую вы так бережёте, на которую молитесь... Женщина отдаётся мужчине вся, без остатка, это её способ существования вообще, единственный способ существования, а мужчина должен открыться женщине, принять её в себя. Вы даже не понимаете на самом деле, что происходит в постели: не мужчина входит в женщину, а наоборот — женщина в мужчину! А вы — поганая стеклотара... ужасно...

Андрей (кричит): Да у тебя же нет ничего своего!! Всё чужое, всё краденое — песенки, мыслишки, мужчинки!.. Ты — воровка, ты всю жизнь жила за чужой счёт. Сносила в норку по зёрнышку, чтобы сколотить свой маленький дрянной капиталец, чтобы хоть на что-нибудь опереться внутри самой себя. Мужчины для тебя — костыли, потому что без них ты вообще не в силах тронуться с места. Инвалидка, калека! Ты нами только пользуешься, пользуешься, пользуешься без конца, а самой ценной вещью на свете считаешь свою дырку, как и все бабы! Для тебя нет большей жертвы, чем раздвинуть ноги, а мы должны трепетать и быть благодарны за такое снисхождение...

Тем временем Иосиф встаёт, тихо отходит в дальний, неосвещённый угол комнаты, закрывает глаза ладонью и молится. Вначале его не слышно и не видно, но затем, постепенно, свет сосредоточивается только на нём одном, и звук нарастает до грома.

Иосиф: Шма Йисроэль, Адонай элохейну, Адонай Эхад... Вегавта эд Адонай элогеха бехоль левавха увехоль нафшеха увехоль меодеха. Вехаю гадварим гайэль ашер анохи мецавха гайом аль левавеха...

Он молится; слова молитвы перекрывает его же голос, громко и страшно, по-русски:

...И будет так: если послушаетесь Моих повелений, которые Я даю вам сегодня, послушаетесь, любя Господа, Бога вашего, и служа Ему всем сердцем вашим и всей душою вашей, то пошлю Я дожди земле вашей в срок: дождь после сева и дождь перед жатвой, — и соберёшь ты хлеб свой, и сделаешь вино своё, и масло своих олив. И взращу траву на поле твоём для скота твоего, и будешь ты есть досыта. Берегитесь, чтобы сердца ваши не поддались соблазну, чтобы не свернули вы с пути и не стали служить другим богам...

Миша вскакивает и с силой бьёт Андрея по лицу — раз, другой... Свет гаснет.

Сцена 4

Андрей, сильно избитый, стонет и плещется в ванной. Ольга лежит на диване — кажется, она, наконец, уснула.

Михаил Самуэлевич: Ты что, так сильно её любишь?

Иосиф: Люблю. И ты.

Михаил Самуэлевич: И я. И он.

Иосиф: Хороший праздничек выдался, нечего сказать. Не нужно было приходить, честное слово, не нужно.

Михаил Самуэлевич: Теперь уже ничего не поделаешь. Она что, и вправду собиралась уходить к тебе?

Иосиф: Не знаю, она так говорила.

Михаил Самуэлевич: А ребёнок?

Иосиф: То же самое.

Михаил Самуэлевич: Ты ей веришь?

Иосиф (после паузы): Не знаю. Я уже самому себе не верю.

Михаил Самуэлевич: У неё семь пятниц на неделе.

Иосиф: Знаешь, почему она не останется с нами? Ни с тобой, ни со мной?

Михаил Самуэлевич: Знаю. Потому что никого на свете не любит. Не умеет.

Иосиф: Нет. Потому что она не умеет жить так, как мы ей предлагаем. Просто не умеет. А в тридцать лет переучиваться поздно... (Пауза.) Так больно, знаешь... видеть, как человек идёт своей дорогой к гибели, а ты ничем не можешь ему помочь. Ничем! Потому, что эта дорога предначертана свыше.

Михаил Самуэлевич: Ты прав, её не остановить.

Иосиф: Мы пытаемся её спасти, а спасти никого нельзя. Только самому спастись.

Миша умолкает, долго и напряжённо о чём-то думая, затем внезапно:

Михаил Самуэлевич: А ты мог бы её убить?

Иосиф: За что?

Михаил Самуэлевич: За всё. За всё, что она сделала с нами.

Иосиф отрицательно качает головой.

Михаил Самуэлевич: А я?

Иосиф: И ты тоже.

Михаил Самуэлевич: Почему ты так думаешь? Мне, знаешь... мне теперь жить не хочется. Она как будто отняла у меня что-то такое... такое, без чего жить нельзя. Мне теперь всё равно.

Со странной, одержимой решимостью берёт со стола нож.

Михаил Самуэлевич: Вот сейчас... у тебя на глазах... подойду к ней, наклонюсь — и убью.

Иосиф (тихо, вставая): Сначала меня убей.

Долго стоят друг напротив друга, затем Миша со звоном швыряет нож на пол.

Михаил Самуэлевич: Эх-х! Жиды мы с тобой. Жиды!

Садятся одновременно, молчат, стараясь не глядеть друг другу в глаза.

Иосиф (после паузы): Зря ты так с Андреем. Он, может быть, больше всех страдает. Ты, наверное, челюсть ему сломал. Или нос. Всё лицо было в крови.

Михаил Самуэлевич: Такая злоба накатила... Хотя чего злиться-то, собственно? Ну, ведь это их дело, как они живут, в конце концов? Правда?

Иосиф: Правда.

Михаил Самуэлевич: Я ведь в молодости был КМС по боксу. Еврей-боксёр — странно, да?

Молчат.

Иосиф: Пойду посмотрю, как там Андрей.

Михаил Самуэлевич: Не надо, не ходи. Ему сейчас только тебя не хватало.

Иосиф (после паузы): Что думаешь делать?

Михаил Самуэлевич: Мне-то, вообще, домой пора ехать. Сын... ты же знаешь...

Иосиф: Сколько ему сейчас?

Михаил Самуэлевич: Двенадцать. Совсем большой стал. (Пауза.) Поздний он у меня. Может, слишком поздний.

Иосиф: А Сузи?

Михаил Самуэлевич: Что — Сузи? Она книгу пишет. Ей вообще ни до кого дела нет. Даже пожрать забывает.

Иосиф: Что врачи говорят?

Михаил Самуэлевич: Да ничего они не говорят. Ничего хорошего. Сколько денег на них ушло, в Австрию, в Швейцарию ездили — всё зря. Как эта болезнь называется, до сих пор запомнить не могу. На сто тысяч человек один болеет. Или даже на пятьсот тысяч. Какие-то врождённые генетические изменения.

Иосиф: Ты знаешь, я так подумал... ведь есть люди гораздо несчастнее нас. Твой Гриша, например. И миллионы других. А мы сидим в тепле, пьём водку и чувствуем себя самыми последними на свете.

Михаил Самуэлевич: Да-а, что есть, то есть. Прикованный к инвалидной коляске дебил... что может быть ещё страшнее?

Иосиф: Не говори так, он просто больной мальчик.

Михаил Самуэлевич: Больной мальчик... Я из-за него, собственно, и поехал — с Ритой не хотел оставлять. Она бы его сразу в интернат сдала. Думал, здесь будет лучше, как-нибудь сумеют помочь...

Иосиф: Как странно... Именно твой ребёнок заболел. Один из сотен тысяч. Вероятность чуда...

Михаил Самуэлевич: А я его люблю, представь себе. Он же мой, моя плоть, родное. И никогда в интернат Гришку не отдам. Сердце разорвётся.

Иосиф: Если чудо — что он заболел, то, наверное, и исцелить его должно чудо. Знаешь, ведь иногда Ашем выбирает самого несчастного, чтобы явить Свою силу и милосердие. Так бывало в истории... Чем хуже, тем лучше.

Михаил Самуэлевич: Я уже ни на что не надеюсь, и на чудо тоже. Откуда ему взяться? Для этого хотя бы надо в Бога верить, молитвы знать, в церковь ходить... в синагогу... Вы вот другое поколение, а нас так воспитали... в безбожии. Я Библию, конечно, открывал, Евангелие тоже, но неблизкое оно всё какое-то, чужое. Допустим, я еврей, но почему я должен, скажем, верить, что этот Моисей чёрт-те когда беседовал с горящим кустом на горе Синай? Или, с другой стороны, какое отношение ко мне имеет человек, якобы распятый на кресте две тысячи лет назад?

Долгая пауза. Андрей в ванной утих.

Михаил Самуэлевич: А отчего ты в религию подался?

Иосиф: Знаешь, отчего всё так плохо? Мы — эмигранты. Не из России в Германию, конечно, а от самих себя. Мы эмигрировали из самих себя, и притом очень давно, может быть, ещё в детстве. И вот мучаемся ностальгией, тоской по дому... и всё из рук валится.

Михаил Самуэлевич: А где он есть, этот дом? Ты знаешь, где он? Как туда вернуться?

Иосиф: Это Бог знает. И может тебе открыть. Если очень-очень захочешь. Потому я выбрал религию. А иудаизм... просто там есть одна особая точка зрения насчёт духовного пути...

Михаил Самуэлевич: Расскажи, если не секрет.

Иосиф: Чтобы искренне воззвать к Творцу, человек должен сперва оказаться в ми-маком — месте, полностью свободном от Творца, на самом дне пропасти. Когда некуда больше идти. Такое состояние ещё называется Мицраим, то есть, Египет. Полное, абсолютное рабство. Ты даже молиться в таком состоянии не можешь, потому что молитва твоя насквозь пропитана эгоизмом, она — хуцпа, что мягко переводится как «дерзость». И вот, из этой глубины ты, надрывая глотку, взываешь к Неизъяснимому. Потому что больше тебе уже никто не поможет. Это как раз то, что Андрей назвал адом.

Михаил Самуэлевич: И что происходит?

Иосиф: Понимаешь, нужно дойти до предела бедствий, до предела отчаяния... Тогда твоя молитва будет услышана, и никак иначе. Чтобы по-настоящему нуждаться в Боге, нужно чувствовать себя как рыба на раскалённой сковородке... (Пауза.) И Он даст тебе немного Света. Это ещё не Свет Исправления, а так, слабое воспоминание о нём, отблеск, решимот. Он даст тебе знать, что Он есть, существует. Никаким иным способом узнать о Его существовании нельзя... (Пауза.) И ты делаешь свой первый шаг к Нему. Потом, с каждым новым шагом, ты получаешь всё большие порции Света, и после каждой порции тебя ждёт новое падение в ми-маком, на самое дно...

Не замечают, как Андрей и Ольга, обнявшись, очень внимательно слушают их.

С каждым разом ты падаешь со всё большей и большей высоты, и снова поднимаешься — выше... выше... выше... Но всякий раз твоя молитва искренна, потому что ты взываешь из бездны. Как сказано в «Шма», «ложась и вставая», то есть поднимаясь к вершинам и снова падая...

Михаил Самуэлевич: Так и костей не соберёшь...

Иосиф: А зачем их собирать, эти кости? Тебя же вообще нет, верно Андрей сказал... Ты — мертвец, и я — мертвец.

Андрей (улыбаясь): Не помню, кто это изрёк... «Тот предмет, который мы называем “труп” и который приводит нас в такой ужас, на самом деле живёт с нами здесь и сейчас».

Ольга: Миларепа.

Андрей (Ольге): Тебе бы с первой парты подсказывать, отличница.

Михаил Самуэлевич (смущённо): Ты как, ничего?

Андрей: Да ну, правильно ты приложился, КМС Коган. Поделом. (Пауза.) А ты, Йося... без обид... я не понимаю, что ты всё проповедуешь? Ведь всем уже ясно, что ты обычный, ничтожный, запутавшийся человечек, точно такой же, как и все мы, — зачем ты продолжаешь вещать эти истины? Ну что, они сделали тебя сильнее? благороднее? счастливее? Эти русские интеллигенты, как они умеют, плюхнувшись в лужу, вести философские беседы! Как с гуся вода! Ну, обосрался маненечко, подумаешь, с кем не бывает... Как это, блин, сказано: «Узнайте истину, и истина сделает вас свободными». Ха-ха-ха, смешно! Вот ты, Йося, знаешь назубок все истины, и что? Ответь мне: и что?

Иосиф: Для истины нет разницы, кто о ней говорит. Она от этого не становится ни хуже, ни лучше.

Михаил Самуэлевич: А что такое истина? Кто-нибудь может мне сказать?

Андрей (ухмыляясь): Ну-ка, реб Иосиф, покажи себя.

Иосиф: Не знаю.

Михаил Самуэлевич: А кто знает? Ну хоть кто-нибудь знает, ради чего мы живём, ради чего мы мучаемся?

Ольга: Какой абсурд, Господи! Полпятого утра, а они решили смысл жизни искать.

Михаил Самуэлевич: Неужели ты не понимаешь, что только чудо может всех нас спасти?! Только чудо! А чудо, мне кажется, неотделимо от смысла жизни.

Ольга: Что ты несёшь, какое чудо? Воистину, легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в Царствие Небесное.

Михаил Самуэлевич: Что ты имеешь в виду?

Ольга: Те, кто думает о смысле жизни, Миша, уже годам к тридцати дотумкивают, что никакого смысла у жизни нет. Жизнь есть, а смысла нет. Поздно ты спохватился.

Андрей: Кстати, позволю себе заметить, что мода на экзистенциалистов прошла. Ты старомодна, Онька.

Михаил Самуэлевич: Но зачем же всё это? (Обводит руками комнату.) Неужели вы завтра утром сможете спокойно встать и спокойно жить дальше? После всего, что было?

Ольга: Сможем, сможем.

Михаил Самуэлевич: Но зачем?!

Ольга: Выворачивать себя наизнанку — единственное, что мы умеем делать. Единственное занятие, единственный талант. А всё остальное...

Андрей: Просто мир, Миша, абсурден по определению. В нём действительно нет ни цели, ни смысла, ни стержня. Если Бог и существует, то Он — слепоглухонемой капитан дальнего плавания. Он чужд этому миру абсолютно, Он вершит свои неисповедимые дела наобум, как припадочный. Извергает вулканы, трясёт землю, насылает болезни... Такой уж Он вздорный старикан, ничего не поделаешь. А мы — мы предоставлены самим себе. И никогда не знаешь, что произойдёт в следующую минуту... по Его безумной милости. И, честное слово, горе тому, на кого Он случайно обратит внимание...

Внезапно оживает Мишин мобильный телефон. Миша подносит трубку к уху, и такое у него лицо, как будто оттуда, из трубки, ему сверлят мозг бормашиной.

Михаил Самуэлевич: Да... да... да... (Отключив телефон, дрожащим полушёпотом.) Они сейчас будут здесь. Они едут.

Ольга: Кто едет?

Михаил Самуэлевич: Арсен... только вы не бойтесь, они вас не тронут... они за мной...

Андрей: Сколько ты им должен?

Михаил Самуэлевич: Я-то?.. Я им всё должен... фирму, машину, дом... и то может не хватить. Завтра я буду нищим... нет, уже сегодня...

Андрей: Ну-ну, хрена они сюда так просто залезут. Думаешь, мы будем стоять в сторонке и смотреть?

Михаил Самуэлевич (бессильно): Упаси тебя бог... Пойду вниз спущусь... подожду во дворе.

Ольга: Ещё чего! Вызывай полицию!

Михаил Самуэлевич: Будет ещё хуже. Ребята, я вас прошу...

Андрей: Миша, это, кажется, я тебя подставил... Тут один звонил, пока ты в отрубях лежал...

Михаил Самуэлевич: Знаю, знаю... не бери в голову. Теперь уже поздно.

Андрей: Прости...

Долгая пауза.

Иосиф: Послушайте... мы сейчас все уже в таком состоянии... хуже уже некуда... мы готовы... и Он нас может услышать.

Ольга: Что ты несёшь, что ты несёшь!..

Андрей: А чего?! Забавно придумано. Может, действительно сказать Ему пару ласковых? Вдруг очухается, протрезвеет?

Ольга: Андрей, не надо! Не надо в такие игры! Ты... не знаешь, с чем... с кем шутишь.

Андрей: А мне терять нечего! Кто я есть? Шут, паяц, скоморох! Посмешище, ряженая обезьяна на ярмарке. Что же вы не смеётесь надо мной, не тычете в меня пальцами? Ведь я веселил вас как мог, придумал столько забавных шуток, такие номера откалывал! Смейтесь же, сукины дети, смейтесь! Хохочите! Нас ожидает отличная виселица и голодные вороны... Но пока есть время, Шут будет говорить с Королём. (Долгая, жуткая пауза. Андрей неуклюже взбирается на стол, задирает голову к потолку, внимательно смотрит вверх. Затем громко, во всю глотку.) Эй, чудовище! Ау-у-у! Слышишь меня? Видишь? И как я тебе — ничего? Да не перебивай, дай слово сказать. Смотри: это мы. Дерьмо под твоими сапогами. Пыль. Прах. Правда, говорящий прах, мыслящий. Ты же его таким создал, не отпирайся, кто же ещё, если не Ты. А зачем? Себе на потеху? Или для примера кому-нибудь: вот не будете слушаться папу, детки, и станете такими же, как эти... Интересно, что Ты думаешь, глядя на нас? Ты нас вообще различаешь, хотя бы контуры? Но мы — есть! Понял, старый хрен: мы — есть! Ха-ха, говорят, какой народ, такое и правительство... куда там, бери выше, нечего мелочиться: какой народ — такой и Бог. И вот от лица всех нас я говорю: Тебя — нет! НЕТ! НЕТ! И не было никогда. Мы исключаем Тебя из этого пропащего мира, из нашей развалившейся песочницы. Мы больше не хотим верить в Тебя. Уходи вон! Собирай манатки и проваливай. Dixi.

Спрыгивает со стола. Гробовое молчание в комнате.

Иосиф (шёпотом, с совершенно безумной убежденностью): Он тебя слышал...

Андрей: И что теперь? Меня поразит молния? Провалюсь сквозь землю?

Иосиф: Он ответит тебе. По-своему. Произойдёт чудо.

Сцена последняя

Четверо за столом, четыре тонкие струйки голубого сигаретного дыма.

Андрей: Вы, ребята, извините, что я на евреев так... иногда... Я ведь и сам, считай, практически еврей.

Михаил Самуэлевич: А вот я всю жизнь мечтал быть русским...

Ольга: Теперь уже неважно — еврей, русский...

Михаил Самуэлевич: Почему?

Ольга: Нет нам всем прощения.

Андрей: Но ведь нас никто не обвиняет.

Ольга: Какая разница. Мы сами себя осудили.

Молчат.

Михаил Самуэлевич: И что теперь?

Ольга: Плаха.

Андрей: Ну, зачем так мрачно?.. Просто выпили лишнего, побузили...

Михаил Самуэлевич (Иосифу): А какое чудо должно произойти?

Иосиф: Не знаю... я чувствую... оно уже происходит.

Ольга: Господи, мне ещё никогда не было так страшно. Стыдно и страшно. Как будто по моей вине случилось что-то такое... непоправимое... человек погиб...

Андрей: Ребята, а может не надо всё так засерьёзнивать, а? Что, сейчас раздадутся шаги Командора? И Мишка как-нибудь свои вопросы порешает... наверное, не в первый раз... Всё будет хорошо.

Михаил Самуэлевич: Ими там Марат занимается... может, действительно договорятся... они ведь тоже понятия знают...

Ольга: Мы все виноваты. Мы Бога убили. Мы Его распяли. Мы Его каждый день распинали... и глумились над Ним.

Иосиф: Бога нельзя убить. Потому что нет ничего, кроме Бога. Кроме Него и Его воли. Сказано: «И ожесточил Ашем сердце фараона». Даже тогда, когда поднимаются самые злые и тёмные силы нашей души, на то есть воля Создателя. Один учитель набрал горсть песка, высыпал сквозь пальцы и сказал ученикам: «Если вы усомнитесь, что каждая песчинка легла сейчас на своё место, вы больше не мои ученики».

Ольга: Заткнись, пожалуйста. Как ты смешон со своей философией, со своими цитатами. Неужели у тебя вообще нет сердца, одна только голова, полная мудрых мыслей на каждый день?

Михаил Самуэлевич: А я думаю, Бог есть. Не знаю, как это объяснить, но Он — есть. Бог — добрый. Он хочет для нас только хорошего. А мы... а мы мешаем Ему сделать нас счастливыми.

Андрей: Почему же мы Ему мешаем, интересно? Такие дураки, что ли?

Михаил Самуэлевич: Потому что... из упрямства. А Он нас любит...

Андрей: Вот уж спасибо за эту любовь! Знаешь, если такая любовь, то лучше уж ненависть.

Ольга: Я когда-то читала в журнале одну страшную пьесу... там тоже четверо сидят... после всего... после того, как сделали с собой всё самое отвратительное и гадкое, что только могли сделать, и думают... им кажется... там один говорит: вот сейчас придут четверо, и будут жить вместо нас... а мы исчезнем... потому что оказались никуда не годными людьми.

Очень громко, неестественно громко и резко звонит мобильный телефон Миши.

Михаил Самуэлевич: ДА!!! Сузи, да, это я, конечно, я! Что?.. Что ты сказала?! Он... ходит? ХОДИТ?! Бы... Бо... Бо-же ты мой... Не может быть. Как? Когда? Полчаса назад? Бо... бо... бо... Боже... И... и сейчас ходит? Ножками, своими ножками?.. Топ, да, топ? А... а ты можешь его позвать к телефону? Ну... ну, чтобы сам подошёл... сам... да? Зови его, зови скорее!

Все четверо стоят, как громом поражённые, как свидетели конца света. Иосиф выпускает из пальцев чашку, и она разбивается с грохотом.

Халлё, сыночек! Гришенька! Ну, скажи папе словечко, скажи, родной! Радость-то какая, Господи! Чудо! Свершилось ЧУДО!! (Держит хэнди в вытянутой руке, чтобы все слышали. На всю комнату, на весь зал громко, словно Глас Божий, звучит возбуждённый, хриплый вой дебила... Миша медленно, очень медленно опускает руку с телефоном.) Он... ходит.

Иосиф выходит на середину комнаты, лицом к залу, аккуратно поправляет рубашку, приглаживает волосы, протирает очки, произносит: «ЭЛЬ МЕЛЕХ НЕЭМАН», затем, закрыв глаза рукой: «ШМА ЙИСРОЭЛ, АДОНАЙ ЭЛОХЕЙНУ АДОНАЙ ЭХАД», после отступает на шаг, опускает руку, поднимает лицо вверх и очень тихо:

Иосиф: Господи... проклинаю Тебя...

Ольга (бросается к Иосифу, обнимает его): Ты что, ты что говоришь? Не смей! Ты же... единственный среди нас, кто хоть немного... хоть чуточку... как ты смеешь?!

Иосиф (спокойно и торжественно, сквозь слёзы): Проклинаю... Тебя... Эхие, который есть Неведомое, проклинаю Тебя... Иах, чья сущность Хокма, проклинаю Тебя, чье Имя Тетраграмматон, которое не может быть произнесено, проклинаю Тебя, Эль-Шаддай, Всемогущий, проклинаю Тебя, Элоим Гибор, Владыка Суда, и Элоха, и Адонай, Бог Воинств, и Элоим Саваоф, и Шаддай, и Адонай Мелек, Царь Мира, Бог Авраама, Ицхака и Яакова...

Андрей: Иосиф! Что ты делаешь?.. Этого... нельзя!

Иосиф (навзрыд): Вот я стою перед Тобой, Владыка... создатель миров... я, маленький еврей, у которого рак печени... которому осталось уже совсем недолго...

Михаил Самуэлевич: Рак? Почему же он раньше не сказал? Я бы...

Андрей: Потому он и не пил...

Ольга: И уверовал...

Иосиф: Я просто хотел быть немножко ближе к Тебе... к себе... ведь я увижу Тебя совсем скоро... Ты заберёшь меня отсюда... но я... я знаю, что Ты есть... и ненавижу Тебя, как может ненавидеть только тот, кто любит... Я... никогда и ни о чём не просил для себя, полагаясь на Твоё могущество... твою милость, Господи... А Ты... Ты безумец. Твой суд страшен! Ведь Ты мог вернуть этому несчастному ребёнку разум... ведь свершилось чудо... Ты услышал!.. Но предпочёл дать ему ноги. Словно в насмешку, в насмешку! Что Ты сделал с нами?.. Ведь мы... мы теперь даже не верим — мы знаем, что Ты есть. Как... пророки. О чём же мы будем пророчествовать, Господи? Какую же мы весть понесём?.. О, что Ты натворил! Ведь... простой человек, которому не дано откровение, он верит в красивую сказку, которую сам себе сочинил... или в страшную сказку... не зная истины. А мы — теперь — знаем! Что же мы будем делать с нею? (Пауза, рыдает.) Ты совершил чудо, чтобы наказать нас... как ни один человек не в силах наказать... даже не наказал — отомстил... Неужели в Тебе нет ни капли милосердия? Ты — фашист, Господи! (Падает, хрипит в конвульсиях, замирает.)

Андрей: Скорую, немедленно скорую! Миша, звони, звони!!

Ольга (тихо): Он умер. Не надо суетиться.

Очень долгая пауза.

Андрей: Что теперь?

Михаил Самуэлевич: Я в Харьков поеду, больше не могу здесь. К матери на могилку схожу, цветов принесу, поплачу... Там, наверное, прополоть уже надо, заросло всё... Оградку покрасить...

Андрей: Финита ля комедиа. Пьеро мёртв. Арлекин остался с Коломбиной.

Ольга: Бедный мой Арлекин...

Андрей и Миша, обнявшись, уходят. Ольга берёт гитару, поёт:

Глупый мотылёк

Догорал на свечке,

Жаркий уголёк,

Дымные колечки.

Звёздочка упала в лужу у крыльца...

Отряд не заметил потери бойца.

Мёртвый не воскрес,

Хворый не загнулся,

Зрячий не ослеп,

Спящий не проснулся.

Весело стучали храбрые сердца...

Отряд не заметил потери бойца.

Не было родней,

Не было красивей,

Не было больней,

Ах, не было счастливей,

Не было начала, не было конца...

Отряд не заметил потери бойца.

Два долгих, громких и требовательных звонка в дверь. Потом ещё, ещё, ещё...

ЗАНАВЕС

2001