ЖЕЛЕЗО

Назначение неизвестно, известно только, только по внешнему виду, что это — размером с дом, что впускает в себя воздух, воздух внутри может храниться, хранилище воздуха, или течь ветром, ветром насквозь, прочь, как угодно. Кому-то было угодно оформить кусок городского пространства, захватить пространство, место на земле, асфальте, соорудить из железа сетки, балки, жестяную крышу. По крыше гуляют, прогуливаются городские птицы: вороны, голуби, воробьи. Синицы — те только зимой. По крыше — всегда — ветер, снег, дождь, капли падают на бетонное основание, жесть громыхает негромко.

Вороны переминаются с лапы на лапу, шагают по железным балкам внутри, как попугаи по деревянным палочкам в клетках из тонких алюминиевых прутьев.

Клетка, клетка для птиц, филиал зоопарка рядом с третьим транспортным кольцом, выездом из тоннеля, из-под земли проложенной трубы. Там копятся выхлопные газы, чтобы травить городских птиц, траву, которой нет и так, деревья, чуть тронутые ветром, ветрами, ураган, штормовое предупреждение. Мы закрываем пластиковые окна и вытираем пыль, занесённую ветром на предметы, обустраиваем жилплощадь.

Открываем обратно окна, и там внутри железа могли быть колибри, тогда были бы орхидеи, трепыхались бы и те и другие, но по размерам отверстий не подходят — вылетели бы прочь искать места потеплее. Орлы или ястребы бы клекотали, мешались друг другу, расправляя крылья, потягиваясь в неволе, задевали ближнего, злились от тесноты, и тоже улетели бы прочь. Там, наверху железных балок, просочились, протиснулись. Павлины бы стачивали, расхаживая, когти об асфальт, пылили хвосты, расстраивались от блёкнущей красоты и грустили: расстояние до крыши — не выбраться.

Или теннисный корт — летом, теннисная сетка, натянутая, белая, потом желтеющая, потом новая белая снова. Мяч, стук: ракетка, покрытие, ракетка, покрытие, покрытие, покрытие, покатился — промахнулся. Теннисисты — мы, соседи, в шортах, футболках, кепках, стоим на изготовке принять мяч, покачиваемся телом, напряжены, волнуемся, не пропустить бы следующий удар, не проиграть бы команде напротив. Проиграв, они обидятся ненадолго, на пирог не пригласят в следующий выходной, а потом постучат в дверь без звонка, в воскресенье, спросят — «что же вы не идёте, пирог стынет».

А зимой — каток, мы, такие, в вязаных шапочках, рассекаем замёрзшую воду, детей не пускаем, чтобы не мешались, не путались под коньками — их время для катания с трёх до пяти, когда мы идём обедать, почитать книжку под торшером и лечь спать. Уход за теннисным кортом — смотрим на термометр за окном — время ли заливать, не растает ли, беспокоимся из-за оттепели среди зимы, из-за весенней оттепели, из-за навалившего снега — расчищаем его купленными для этих целей пластмассовыми, с деревянными черенками, лопатами, хранящимися по домам в кладовках.

Во дворах множество машин, понатыканы, не пройти, злость берёт, когда обходишь, а вокруг ещё лужа, и её обходишь, а там уже стены домов, серый забор, выбоины и ямки асфальта. Осторожно ступаешь на пятках, раз, два, три, прошёл, преодолел — и дальше ровная дорога к магистрали.

Нужно место для машин, которые ездят, ездят вперёд и задним ходом, разворачиваются и поворачивают, тормозят и паркуются, припарковываются. Под жестяной навес, в укрытие, туда, где покрытие такое, чтобы не раздолбать подвеску. И чтобы не в гараже, где хоть и защита, но механизмы преют от влаги, конденсата, бензиновые пары пахнут навязчиво. И в гараже не покрасоваться свежевымытым кузовом, пусть и поеденным ржавчиной. А под навесом не угонят, потому что — стоянка, охраняемая стоянка, запирается на ключ, хранящийся у сторожа, ему погудишь — он открывает ворота, плавно так въезжаешь, осторожно, не зацепить крылом бампер соседа. Заводишься — тррр, быр-быр-быр, вжжии, хоп, и приборная панель зажглась красным и зелёным, замигал символ масла — надо бы поменять, но в следующий раз, сейчас времени нет, потому что надо догнать ветер, выехать, как на парусах, из-под этой чёртовой крыши, из этой чёртовой зелёной конструкции. Зачем мне машина, ведь её нужно где-то хранить, а это стоит несколько денег, и за ней надо ухаживать, и это стоит несколько денег, и волноваться — не угнали бы, хоть и на замок ворота заперты, но сторож — сволочь, и бензин сливает, пидорас, пидорас, однозначно.

Я её продам, продал. И не будет мне больше беспокойства, не будет напряжённого вслушивания, когда какие звуки во дворе — не мою ли увозят, не будет хлопот, где заправить, где помыть, где колёса подкачать, как добраться из одного района в другой, где проехать, как угнаться за всеми, превышающими скорость движения раза в два — ну не ездят здесь по-другому. Ах, ещё и зимнюю резину поставить — вот, хватит!

Я выйду утром из дома на работу, вернусь вечером домой, проснусь днём дома, выйду на балкон — а там ни зоопарка, ни катка, ни гаража — одна эта железная конструкция.

Буду хранить в ней время, временно, пока там пустота, до появления определённости, которая, я рассчитываю, не явится до моей смерти и после. Только и видеть, как стареет, разрушается железо. Зелёная краска тускнеет, приобретает оттенок цвета морской волны, пятна ржавчины, железо желает покрасоваться тоже; крыша прохудилась и протекает, асфальт растрескался, раскололся, открывает бетонное основание, фундамент. Конструкция, значит, не рухнет, не разрушится, а может быть только демонтирована. Остов мира под моим окном, и вечность, зависимая от воли градостроителей.

Мой личный определитель возраста: как ловко, когда все протекания помещены вовне, а ты сидишь себе на балкончике за столиком, на складном стульчике, покуривая сигаретку, и в этих движениях не старишься. Но там же — я сам, частью мира являюсь, застываю в жестах, бешусь и плачу, и жду, когда меня снесёт, снесут за то, что назначение — неизвестно.

ЭЛЕМЕНТЫ

Мы составились внезапно, друг через друга, установив жёсткую зависимость по отдельным персональным знакам, замеченным каждым из нас в своё время. Нам думалось, мы возникли вместе с Шивой, танцующим создание мира: там, где письменных источников не сохранилось, лучше начинать свою историю.

Первым знаком была темнота. Мы, одни из нас, стремились достичь темноты как первоэлемента. Не провалиться куда-то, не найти отверстие в ткани мира и исчезнуть, а увидеть темноту глазами, зрением. Узреть отсутствие света, начать движение из тёмной точки. Мы ожидали, что именно там, в темноте, располагается желание, которое позволит нам обладать миром по нашему усмотрению, конструируя его из различных элементов, используя и темноту.

Но в месте, где обитала темнота, — в квартире панельного дома, составлявшего углами переулок и улицу, глядевшего торцом на реку, на берегу которой расположились порт и краны-подъёмники — желание, возникнув, скоро уничтожалось. Квартира перед рассветом хранила клетку с пегой морской свинкой, кровать с покрывалом леопардовой расцветки, охристого окраса колченогую собаку, коричневого дерева шкаф. Желание в темноте съезжало немного то вправо, то влево, бродило без цели, не сумев зацепиться за какую-то определённую часть общего пространства, включавшего и два тела. Соскочило, убралось восвояси, недоумевая. Случившись, не знало, куда себя деть, а помаявшись, прекратилось за ненадобностью.

Поэтому другие из нас утверждали, что мир и желание возникнут и сохранятся, если первым элементом полагать скорость. Не движение само по себе, а именно скорость, не ускорение, а плавную длительность, стремящуюся к покою, не прерывающуюся. Такое, что невозможно удержать, приостановить или прекратить. Инерция — её основа. Начало неизвестно откуда, хлопок ладоней, и покатилось, потекло вниз, вперёд, замирая только для постороннего.

Средоточие скорости — вокзал, прибыть на который необходимо не с целью отправиться куда-нибудь на природу, а лишь постоять в толпе спешащих, изучающих расписание. Объявления о приходе и отправлении поездов, или модная музыка исполнителей зарубежной эстрады — это настраивает на бесконечность. Стоит только представить себе, что те, кто вокруг, обладают ясной целью и явились сюда для её воплощения. Но для других из нас вокзал — место для упражнения на сокращение собственных обстоятельств, выполняя которое, в дальний путь отправляется всё подряд, с желанием заодно.

Третьи из нас полагались на материю, а именно — предметы. Владение ими, существующими, имеющими форму и предназначение, и поэтому столь совершенными, воплощало желание.

Один из нас носил пальто с оленем на спине. Олень ранее украшал настенный гобелен. Но теперь, на пальто — где оленю шов на левом боку отрезал задние ноги так, чтобы голова, шея и часть туловища попали на широкую спину — именно широкую, прямую, а не приталенную, иначе тело животного пришлось бы исказить вытачками — олень из фигуры мещанского быта обернулся прекрасным существом постмодернистского типа. И прямая оленья цитата отравляла торжество владения, искажала желание вторичностью, использованной в художественно-шмотнических целях.

Тогда четвёртые из нас однажды обнаружили началом всего, а следом и желания, пространство. Именно оно содержало, вмещало когда-то желание, и указывали на офисное здание как образец. Наблюдая за его постройкой, в ходе которой библиотечный замысел был заменён офисно-торговым, они стали обладателями неработающих кондиционеров; медленных лифтов; отсеков для сотрудников, оставлявших им, проходящим мимо, только голову; туалетов с фаянсово-кафельной тишиной; кабинетов с окнами в полстены. Так, тихо, за перечислениями, исчезало желание, оставаясь по частям в каждом из помещений, соединяясь с офисной пылью, оседало и убиралось обслуживающим персоналом, паковалось в целлофановые мешки и выносилось прочь, в мусорные баки, располагавшиеся неподалёку от офиса.

Пошли отсюда — сказали мы друг другу — здесь нет желания, и ни один из знаков, замеченных каждым из нас в своё время, не позволяет держаться вместе, жёсткая зависимость невозможна.

Мы создадим свой мир, свободный от желания отыскать, овладеть и сохранить желание. Начнём с темноты, сделав её настоящим первоэлементом, не заполненным проступающими очертаниями потенциальных, будущих предметов и различных существ. Там, где нечего изобразить на карте желания из-за того, что ни хрена не видно, и поэтому неясно, что же именно желать, — там возможно заняться чем-нибудь другим. Не требуется предъявлять наглядные результаты. Мир, в котором не видишь собственных рук, — выглядит никак.

В нём мы останемся без движения. Начинать ни к чему. Начало утомляет, имея продолжение, не каждый выдерживает до конца. Покой — никто не знает, как это, потому что ни один из нас не собирается трогаться с места. Мы ни рождены, ни мертвы — появление на свет и сживание со света — не наши истории. Оцепенение — наверно, мы лежим, воображая, как возможна возможность. Прикидываем, можно ли так всё устроить, чтобы мир уже был, и через него — мы, заодно, не напрягаясь.

И вот, стол сервирован, и мы, распластавшись, как рыба на блюде, уже возмущаемся многообразием, жалуемся на рябь в глазах от пляшущих вилок в обнимку с ножами. Нас опередили, но всё ещё можно поправить — мы станем одним из столовых приборов, каким-нибудь предметом, неизвестным науке, молчаливым и покладистым, причудливой расцветки, отплясывающим в общем хороводе, дёргая ножкой под portishead.

И, если не касаться поверхности, то можно иметь основания, а после — полагать, что мы миновали материальную сторону своего воплощения. Как если шагать вдоль спирали, составленной из стальных листов, весом в несколько тонн и высотой с трёхэтажный дом, а добравшись до центра, потянуть за ниточку-намётку, стянуть спираль по краю вокруг талии в юбку-солнце, и закружиться, чтобы листы приняли горизонтальное положение относительно поверхности. Вот мы — где-то между, на месте, в своём месте-пространстве.

И теперь — мы вправе развлечься как нам заблагорассудится.

А тут — вы, и поэтому мы пойдём за вами следом, увидев вас, взглянув и увидев, заговорим с вами, как с больными в коме, обращаясь к сознанию, мозгу, или что там у вас воспринимает прямо, без излишеств; тронем вас одним словом, многими словами, неожиданными словосочетаниями. Мы пойдём чуть в отдалении, позади, шепча слова одно за другим, почти задыхаясь от быстрой ходьбы, от быстрой речи, выдыхая слова на морозе, слова не идут, ну, дальше сантиметров двадцати — вот истинная длина слова. И мы курим на ходу, запинаясь, спотыкаясь, потому что мы смотрим на вас, а не себе под ноги. Выдыхаем дым вам в спину и, кашляя, шепчем что-то неведомое; слова удлиняются, и только оттого мы и курим, чтобы дотянуться до вас, дотронуться запахом, потому что мы — как эфир, висим где-то непонятно где, невесть где висим, как взвесь, и даже не можем украсть у вас кошелёк, чтобы, когда вы вернётесь домой, вы бы заметили, что на вас обратили внимание, и это был кто-то, а не невесть что.

И поэтому тогда, обессилев, мы будем всматриваться в ваше лицо — расположенное уже в замкнутом помещении, оказавшееся в стеснённых обстоятельствах — такое, какое только и может предоставить себя для разглядывания. Лицо, стекающее на плечи, линяет, тускнеет, теряет ритм, обретает, наконец, бесформенность — это мы взяли лицо на прогулку — по городу, городам, где лицо оставляет себя по частям за каждым поворотом, на прохожих и на деревьях в парках. Но мы не знаем названия этих улиц, бульваров, и нет имён тем частям, которые пропадают за углом. Это только меняющееся лицо, каждый раз — новое, скрывающееся и возникающее снова и снова, оно приближается, чтобы объясниться. И мы видим лицо, только лицо, и продолжаем смотреть, потому что лицо смыкается. Не становится маской, затвердевая, но соединяется в целое, показывается и остаётся лицом человека, которого до этого не было. Возможно, мы стали вами.

ВЕТЕР

Иногда здесь можно устраивать представления — между мостом и железнодорожными путями. Кидаться вниз акробатом, привязанным резинкой к перилам. Подпрыгивать мячиком и обвисать совершенно, почти касаясь земли, замереть. И снова взбираться — по лестнице, которую чистят от снега.

Это — зима, и под мостом едут вагоны, один за другим тянутся, но не столь далеко, чтобы не увидеть последнего, и счесть состав бесконечно уходящим вдаль. Вагонов, безусловно, определённое число. Я стою под ними и веду подсчёт. Первый, второй, первый, второй.

Облокачиваюсь, раскачиваюсь, улыбаюсь — вагонам, везущим разноцветные контейнеры. Подмигиваю — контейнерам, разложенным на земле рядом друг с другом, или — детскими кубиками — один на другой. Они почти дотягиваются до моста, чуть кренятся, если дует сильный ветер. Составляют дополнительную, запасную лестницу, по которой без специальных приспособлений можно — только спрыгнуть вниз. И поэтому — лучше остаться наверху, на мосту, чтобы иметь возможность продолжить представление здесь, где господствует ветер.

Как если бы я зависела от него, схожая с неподвижными от рождения предметами. Неспособная умножиться или повториться — всегда единственная. Вздыхающая об отсутствии времени. Мечтающая о воплощении, исполнении и избавлении от стихийно-ветряного плена.

Я, с этого момента, — даю слово. С этих пор — лично устанавливаю причинно-следственные связи. Там, где ветер по-прежнему господствует. С условием, непременным выполнением которого будет сама возможность исполнить обещанное.

Что нельзя отъять? Моё стояние на мосту, на этой, уже сразу нечищеной, узкой полосе между проезжей частью и перилами. Внешний вид — тяжёлые ботинки, чёрные штаны, серые куртка и шапка. Светлая кожа. Чувство вины. Плакат на деревянной палке.

Идёт снег, едут машины, темно и почти невозможно разглядеть меня, стоящую на мосту. С плакатом, на котором написано что-то, что невозможно разглядеть и подавно — из-за темноты, и снега, и скорости, на которой едут машины.

Вчера. Стояла ли я здесь вчера? И как сюда попала? Прямо с небес, скрежеща небесными жерновами, перетирающими в прах всякого, кто овладел способностью двигаться по своей воле, чтобы потом некоторых восстановить, без движения восставить? Или — живу неподалёку, в доме, в квартире, за железной дверью, в ожидании кого-то, к чьему приходу готова? Вооружённая?

Завтра — на завтра у меня есть план. Блестящий план, годный к исполнению и в любой другой момент времени, отличный от завтрашнего. Но всё-таки — исполненный именно завтра, то есть в положенный, как выяснится впоследствии, срок.

Сейчас, из-за того, что надпись никто не смог разобрать — так мне казалось в тот, первый день, — я опускаю плакат, не простояв и пяти минут, заляпанная и по пути, и во время стояния грязью из-под колёс. Плакат — ватманский лист бумаги с нанесёнными на него гуашью буквами — запачкан чуть менее, но это всё равно, потому что надпись подлежит замене.

Дней стояния — четыре. Каждый куплет с припевом — день. Припевов два — после первого и последнего куплетов, поэтому завтра и послезавтра слов на плакате будет меньше, — но оставим исчисляемые подробности. Главное — арсенал средств: орудий и навыков. Но что это, как это, как быть дальше, если пока я только верчу головой, где мой дом?

Дома я переоденусь в синюю майку. До дома — 10 минут быстрым шагом. Дома — растеряюсь по углам и распределю по шкафам раздражение, удивление, воодушевление и другие, все другие — эмоции. Сяду на табурет — бесчувственная. Кукла, несознательное чудище, воображающее изменить порядок мироздания в четыре дня.

Нехитрые слова бодрой песенки, сочинённой в то десятилетие, — такими они мне запомнились, выхваченные из общего ритма. Ритма, в шуршащем постукивании которого было возможно всё и даже больше, чем многие из нас ожидали увидеть воплощённым. Всё то, с чем мы сейчас поневоле имеем дело. То, в отношении чего мы уже готовы негодовать. И требовать возврата прежних времён.

Но песню мне было не исполнить — звуки только бубнились под нос — не более. И по утрам, когда я выходила из дома и шла на мост, нарисованные буквы обладали лучшей проникающей способностью, чем звуки. Да и те, к кому я обращалась, в такое время обычно слушают свой внутренний голос. Поэтому плакаты не представлялись надёжным, безупречным средством, но в том арсенале, каким владела я — одна, имеющая среди нас решимость, — плакаты обещали хоть что-то. Позволяли перебраться через время, его промежуток, в котором мы, как тогда казалось, безнадёжно застряли. Нами владело убеждение, что нет нужды что-то делать: двигаться или думать. Изменения случатся сами собой, просто потому, что время течёт, а тело — стареет. Ничтожная песенка, которую мало кто помнил, — сможет ли она превысить себя?

Меня выбрали, назначили, или я сама вызвалась — не восстановить. Понятно, что иметь дело с последствиями пришлось только мне. Напоминало спиритический сеанс, производимый на квадратном километре площади, хотя и одним человеком с плакатом. О масштабах никто и не думал, все хотели результата.

Мне нужно было выйти, собраться и выйти. Требовались движение, прыжки и ужимки, нечто нечленораздельное, сумбурное, причудливое — но действие. Немного не такое, как двигать взглядом стакан на столе, а более широкое, сильнее разящее. Долбящее, как припев; действие, крепнущее с каждым повтором. Вы назвали это моим призванием, но ошиблись: призвание требует тщательной подготовки, успешной демонстрации и повторного преображения вновь и вновь. Стояние с плакатами было другим, близким поражению, но такой результат нас не устраивал.

Четыре раза одной и той же дорогой. Вверх и вниз. Недолго постоять наверху. Действие, не имеющее документальных свидетельств, подтверждений. Ничего не было. Вам это приснилось. Привиделось зимним утром. В темноте вы не отличили указатель от плаката. Вы слушали свой внутренний голос, который шептал вам, каждому из вас, четыре дня слова, написанные на плакатах. Их читали не вы, да. Вы — мчались, цепенея в сиденьях, отключаясь ненадолго, открывали глаза и вспоминали в свете люминесцентных ламп, что вроде бы видели какое-то существо, у которого, как в комиксах, над головой висели слова в рамке на белом фоне.

Ни в один из дней не ощущалось сколько-нибудь значимых перемен. Как будто, если бы бог был, он отвернулся от нас, не позволяя распознать за привычными делами то, что мы желали — все до одного, несмотря на сомнения, страх и чувство вины, на что было указано вначале. Мы дежурно созванивались и пожимали плечами в трубку, обмякая после разговора — от неопределённости.

Я говорила: причина может быть, только если мы её установим, выстроим это как исчисление — как подсчёт вагонов, например. При условии, что мы признали следствие: изменения случились. Давайте их назовём, какими бы они ни были. Ведь согласие принять участие в представлении с плакатом уже сделало из вас невесть кого, лишило неподвижности. Продолжайте, милые мои. Кожа на ваших губах потрескалась от поцелуев. Ваши тела растворились, испарились из прошлого, вы целиком здесь. Вам удалось изменить свой неясный облик. Уходите.

Вы ушли. Чему я научилась у вас? Перемещаться и переживать, сопротивляться и настаивать. Быть твёрже, терпеливее и надёжнее. И, оглядываясь на мосту, в один из дней, я знаю, где мой дом, что и кто его вместе со мной окружает. Как поджигать тополиный пух во дворах, и как пахнет корицей в соседнем переулке, где пекарня. И ещё много разного, такого, что мне без вас было не постичь.

Звонок. Это ко мне. Кто там? Ни у кого нет ответа на этот вопрос. Особенно, если это хороший человек. Он никогда не знает своего занятия, своего пола, своего имени, самого себя. И всё-таки он стоит за дверью, намереваясь войти, погладить меня и увести из дома. Наверно, он так уверенно давит на дверной звонок, что когда-то видел существо, стоящее на мосту с плакатом, — так мне хотелось бы думать о нём. Он — тот, кто помнит то десятилетие и даже, о, чудо, ту беспечную песенку. Он не из тех, кому не достаёт решимости стать рядом со мной на мосту, глядя, как едут вагоны один за другим.

Указывает ли он на совместное вознесение — в потоках воздуха, гонимые силой ветра? Или он ожидает разделения — я спускаюсь по лестнице и иду домой, как тогда, с плакатом, а он — он остаётся славить наше единство? Никто не знает. Мы просто стоим рядом, там, где ветер господствует. Но что такое его господство над нами, субъектами, из-за которых он вынужден менять свои очертания?

Заслоняю от ветра лицо, прикрываю ладонью глаза: тот, кто вошёл в мой дом, — я сама; щурюсь от света люминесцентных ламп, медленно просыпаюсь, преодолев расстояние, промежуток. Умноженная, укреплённая, сверхнадёжная тварь, владеющая ветрами — любым из направлений. Сдержала слово и сделала дело. Своё.