МОЛОКО

Ради Митову

Он, Лопухов, появляется на большую перемену. Узнаёт, почём биточки. Дорого, — говорит. Покупает стакан молока. Садится вон за тот столик (вы меня слушаете?), возле раковины. Я уже просила Лиду, чтобы она не задавала этот дурацкий вопрос: «Вам молока?» — он очень обижается. Иногда неделю не приходит. Ещё он обижается, если начнёте по нему сверять часы или что-то такого типа. Нельзя, в конце концов, старый человек. Лопухов просит дополнительный стакан. Он наливает в него молоко из термоса. Да, и пьёт по очереди домашнее/заводское. Пожалуйста, не смейтесь над ним, — Ниночка схватила меня за руку, — он. Он очень большой учёный. Так говорят, — она растерянно улыбнулась.

Конечно, о научной деятельности Лопухова мне было известно больше, чем официантке. В каком-то смысле, каждый специалист обязан помнить хотя бы одну зрелую работу Лопухова. Я знаю все. Начиная с самых ранних, когда длинноногий пилот, как его называли одногруппники, словно бы играя с учителями, лишал свой аппарат то одной, то другой части, то добавлял к нему совершенно немыслимые приспособления. Уже тогда сказалась характерная черта его судьбы: ни один человек не украл у Лопухова идеи. Лопухов всегда мог объяснить необходимость той или иной конструкции, но до тех пор, пока он не проводил на чертеже последнюю линию, его мысль выглядела абсурдной, изобретение нелепым.

Защитив кандидатскую диссертацию (по совокупности: статья «Стратостатная установка ПВО» — восхитительная и, конечно, неосуществимая идея, ещё одна улыбка по поводу фантазий времени; «Противовоздушные заграждения заякоренными дирижаблями» — практическое расширение предыдущей работы; «Оценка вибрационных процессов: с земли и в небе», где он обсуждает конструкторский и пилотажный — как колебания могут дезориентировать или направлять действия пилота в критической ситуации — аспекты проблемы; работа по аэродинамике и прочности «Полёт на сбитом самолёте»), Лопухов какое-то время маялся в конструкторских бюро. Но он был то ли слишком аутичен, то ли непомерно нагл — сейчас трудно сказать. К тому же — это простительно, учитывая мой возраст — я постоянно упускаю из виду, что началась война, несовместимая с моим представлением о спокойной эволюции Лопухова. Параллельно с собственно военно-техническим соревнованием, ужесточилась и гонка призраков. США, Германия, СССР взапуски создавали секретное оружие всевозможных типов. Лопухов участвовал в таком контрпроекте какому-то сверхдальнему немецкому самолёту. Там он блестяще себя зарекомендовал и ему уже прочили высокую должность. Но скоро оказалось, что с вражеской стороны разработки уже давно прекращены. Закрылось и направление Лопухова. Около десяти лет, меняя КБ, он вяло пытался продолжать работу. К сожалению, времена спокойных фундаментальных исследований в самолётостроении уже прошли. Всё, что Лопухову оставалось, — это его инженерный юмор да надоевшие всем игры в побивание общеизвестных истин. Потом и ему это надоело. Как-то утром он проспал будильник. В начале шестидесятых сорокалетний Лопухов окончательно вернулся в институт. Видимо, преподавание и необходимость выглядеть понятным казались ему меньшим злом, чем производственная суета. Так он стал обладателем двух обывательских атрибутов гениальности: разбросанный и заумный. Завкаф Борисович, воспитанник Лопухова, чуть не поколотил меня, стоило об этом заикнуться.

Мне всегда доставляет удовольствие, когда, пускай заочно, у толпы отбирают цацу. У Лопухова было очень чёткое представление о том, каким должен быть летательный аппарат. Этот его тезис о функциональной экспликации. Поймите, — говорил он нам, — матрёшка прямой речи, но Борисович утверждает: здесь точная цитата, — поглаживая крыло любимого Bf-109, — самолёт должен каждым изгибом демонстрировать принцип своего действия. Вот поток встречается с крылом, он готов сорваться, и инженер как будто играет с ним, даёт дробиться вихрями, а вот снова уверенным движением собирает из турбулентности. Если вы не объясните воздуху, что перед ним самолёт, он никогда его не поднимет, как не поднимает утюги или кучи металлолома. Почти сразу, — продолжал Борисович, — мы разделились на тех, кто его понимал, и остальных. Это совсем не значило, что остальные не разбирались в авиации. Из некоторых вышли очень неплохие конструкторы. Но они, как бы это вам сказать...

А так, дорогой завкаф, что все, кто Лопухова понял, навсегда остались в институте и стать конструкторами не смогли.

Жаль, но говорить о происходившем между 1964 и 1972 я могу лишь со слов Борисовича. Похоже, эти восемь лет Лопухов посвятил «преподаванию». За всё время, не считая простеньких заказов, студенческим бюро не было разработано ничего. И здесь сказалась своеобразная прозорливость Лопухова. Почувствовав, что ожидает его учеников, что создаётся каста авиастроителей, а открытого масштабного проекта уже не будет, он нацелил их на моделирование, так популярное с конца семидесятых. Впрочем, употреблять лучшие умы для работы над самолётами без смысла и пилота у Лопухова имелась ещё одна причина. Особенно если правда, что он искренне любил своих воспитанников: Лопухов был жёсткий самоироничный человек.

Как-то Лопухова за это сбили. Был весенний день, начало мая, с хоров на кафедру летали бумажные самолётики. Сначала их делали старательно, с двойным перегибом, а потом уже складывая как придётся. Наконец, самые ленивые просто перебрасывались скомканными листами. Один шарик попал в Лопухова. Он поднял мятыш и спросил, неужели преподаватель заслуживает такой некачественной торпеды. Лопухов потребовал вырвать из тетрадей сегодняшнюю лекцию и принести ему на подпись смятую так, как он их сейчас научит. Дальше всех расчёт крейсерской скорости летал у Борисовича. Скучный вузовский анекдот.

Затем, отдай цацу обратно, Лопухов стал действительно непонятным. Однажды, ведя лекцию, пятидесятилетний инженер нарисовал авиалайнер в офортной манере Гойи. На фюзеляже сидел василиск, изрыгающий потоки бесцветного пламени и вращающий винты тем способом, которым заводят бензопилу. Вместо моделирования Лопухов занялся чем-то наподобие истории параавиации. Кружок потихоньку распадался. Приходили случайные люди, а настоящие ученики покидали Лопухова. В конечном счёте, последние организовали новую студию, которая существует до сих пор. Считалось, что обращение к прошлому в технической дисциплине означает старение, творческую усталость. Лопухов по институтским меркам был всё ещё зрелым человеком, и отправлять его в запас было некрасиво. Поэтому учёного перевели на другую кафедру.

Формально, новое место Лопухову не подходило, но то была относительно недавно созданная кафедра, ещё с междисциплинарными шатаниями, и он там чувствовал себя свободнее, выполняя обязанности консультанта. Когда же стало ясно, чем Лопухов собирается заниматься на самом деле, ученики попробовали к нему вернуться, но Лопухов их, кажется, обругал. Говорят также, что сделал он это напоказ, и те поняли — старались реже напоминать истинную причину его ухода, — но это уж, извините, детектив.

Итак, примерно с массовым переходом на монопланы возникла серьёзная проблема компоновки приборной доски. С каждым поколением авиации кабина обрастала всё новыми индикаторами, датчиками, устройствами. Братья Райт, скорее всего, не соответствовали бы актуальным требованиям. Современный лётчик должен постоянно считывать информацию с нескольких десятков приборов и в то же время править самолётом «вслепую», автоматически находя нужный рычаг или переключатель. Профанное «чувство неба» есть на самом деле чувство — нет, не самолёта — кабины. Это Лопухова и не устраивало. Он считал, что пилотирование можно свести к более простым операциям, тем самым извлечь пилота из такой себе Платоновой пещеры. Знаете, жил один греческий философ, — я надоел Борисовичу. Начиналась вторая пара. Думаю, не стоит с ним договариваться о продолжении разговора, — спросите на кафедре АСУ. Лопухов там тоже... — завкаф таинственно улыбнулся.

Стало как-то грустно. Хотелось ещё побыть в атмосфере, сохранявшей вокруг учёного ореол гениальности. Трудно представить нечто более противоположное метаэродинамике Лопухова, чем АСУ. Достаточно сказать, что Лопухов резко критиковал сомнения советской авиационной мысли, возникшие в связи со стелсом, — поднимать с помощью компьютера то, что иначе не полетит, он считал издевательством. Лопухов смеялся над 117-м файтером, его способностью заваливаться в смертельный штопор, стоило кому-то пролететь рядом на сверхзвуке, обзывал невидимку «летающим гробом». Информатика для него оставалась полезным приспособлением вроде линейки, которую следует оставлять на земле. Но именно здесь, на кафедре автоматизированных систем, Лопухов написал свои самые выдающиеся работы.

Действительно, миф рассеялся. Последний ученик Лопухова, Семечкин, самого Лопухова выдающимся — да и живым, похоже, — не считал. Он обиделся, когда я прервал его и попросил показать записи учёного. Хотя Семечкин подчёркнуто брезгливо обращался с бумагами и, неопределённо тыкая пальцем, снова начал объяснять мне бесполезность изобретений, от меня не ускользнуло, что папка хранилась не в архиве, а в личном сейфе, притом на отдельной полке.

Любопытно было наблюдать, как Семечкин, не прекращая разыгрывать презрение, препятствовал мне скопировать чертежи. В дело пошли даже заверения во вредности сего писания. Допотопные, тривиальные, бессмысленные — гипнотизировал он, — тем более, что документы отданы ему на хранение. Семечкин даже не догадывался, какое имел надо мной превосходство. Дело в том, что через полтора часа я встречусь с Лопуховым, и мне уже будут не нужны никакие его работы. А если, — я попробовал блефовать, — Лопухов разрешит мне посмотреть свои бумаги, тогда дадите? Но он не разрешит, — ответил Семечкин.

Теперь, пока есть время, я по памяти расскажу, что делал Лопухов до конца восьмидесятых. Каждый четверг проходило научное заседание, на которое он являлся с модификациями одного и того же проекта. Иногда идея вызывала кратковременную эйфорию, но обычно её безжалостно разносили. Дальше этого не шло. Несвоевременность поставленной Лопуховым задачи удивляла коллег. Так разрешалось думать корреспонденту журнала «Наука и жизнь», а не серьёзному инженеру. Часто в предложениях Лопухова содержались очень интересные моменты, в конечном счёте, направлявшие работу кафедры. Правда, напрямую их использовать было нельзя. Словно Лопухов нарочно интегрировал находки в свою неосуществимую идею. Это раздражало. Но совсем бесило то, с каким изяществом, опровергая обвинения в ретроградстве, Лопухов подтрунивал над насущными проблемами авиации. Более всего, больше даже «летающего гроба», он ненавидел — я сначала тоже не догадался, но потом, хорошо подумав... Нет, до сих пор не могу поверить. Совершенно безобидное приспособление.

Идея персонального самолёта появилась вслед за народным автомобилем. Статус её был, конечно, полуформальный. О «народном самолёте» полагалось думать каждому перспективному студенту, но думать несерьёзно, в порядке факультатива. Так что летать этот самолёт мог разве что между общежитиями и институтом, разгоняя белок, умудряющихся забираться по шершавой штукатурке к лекционным окнам, и другую нечисть, мешающую учёбе. А так его не существовало. Здесь. Я не хочу, чтобы вы думали о Лопухове как о каком-нибудь мечтателе. Напротив, он всегда оставался практичным, пожалуй, даже несколько зашоренным техническим мыслителем. Как и работа с АСУ, футуристическая фантазия (скажем честно: в утрированной форме) была для него предлогом высказать накопившиеся идеи. Лопухов стерёг волны административных попущений. И он дождался.

Попавшись на глаза, запомнился один из комментариев к чертежу: «торопишься». Там устройство, подающее вибросигнал пилоту о том, что он приближается к предельному углу атаки. Затем следовал громкий писк в наушниках. Если же пилот не послушается — удар током и принудительное выравнивание. Нет, это был не настоящий самолёт, а тренировочная кабина. Ведь сначала Лопухов обязан научить лётчика обходиться с новым интерфейсом. Суть изобретения Лопухова заключалась в особом отношении к зрению. Он считал, что «главное чувство» станет внутренним, а не внешним, критерием полёта. Поэтому пилота нельзя захламлять лишней визуальной информацией. Процесс информирования Лопухов представлял в виде звуковых, тактильных и мышечных ощущений, которые опосредованно, через подготовленное воображение, должны влиять на картину, которую видит лётчик. Короче, виртуальная приборная доска. Лопухов даже разработал её параметры: галлюциногенные индикаторы должны размещаться на расстоянии 40—95 см вокруг головы пилота. Самые необходимые, экстренные, приборы вроде высотомера или авиагоризонта Лопухов всё же сохранил, но первый увеличил и разместил далеко впереди, предложив удлинить фонарь, а второй расширил на всю кабину, оцепив её сеткой светящихся параллелей и меридианов. В общем, это был хороший дизайн для фантастического фильма. Неудача Лопухова заключалась в том, что он так и не смог свести проект к академическому анекдоту.

В том, что это была шутка, точнее — суггестивный набросок, я не сомневаюсь. Для Лопухова новый интерфейс являлся выражением метода. Это доказывает хотя бы усовершенствованная невольными его последователями схема звукового оповещения, сигнализирующая пилоту, на какой параметр надо обратить внимание. Или работы по изменению формы кресла с тем, чтобы пилота можно было натренировать правильнее реагировать на характер перегрузки — авиагоризонт может на некоторое время выходить из строя, это частая причина катастроф в военной авиации.

Как видите, Лопухов не стремился упростить управление. Кое-что в его системе было даже жестоким, напоминающим дрессировку. Так что «народным» этот самолёт быть никак не мог. Я бы сказал, что он больше подходил для абстрактных небесных жителей, с их небесными представлениями, замашками. «Торопишься» — значит, Лопухов и сам понимал, что будущего, которое он создаёт, мы уже давно лишились. Коллеги, занимавшиеся более серьёзными вещами, часто напоминали ему о сомнительности его прав на это будущее. Намёк для Лопухова, что пора идти домой. Он прекращал спорить, даже если находился в выгодном положении. Заседание становилось скучным. Учёный собирал удержанные позиции в портфель. Многие его жалели, полагая, что таким образом он пытается привлечь внимание к своей несостоятельности. Ведь Лопухов, как я уже говорил, умел быть на ладони. Он никогда прямо не вмешивал в работу, но и не скрывал единственную предпосылку занятий инженерией. И чем дальше развивалась техника, тем нелепее становилась эта предпосылка.

И всё-таки Лопухов — гений. Для представителя маргинальной авиации хотя бы схематически выразить изобретение — уже подвиг. А Лопухов постоянно демонстрировал потрясающую способность конструировать с любого места. Как опытный гинеколог-авторемонтник перебирает двигатель через выхлопную трубу. Он не только создал, его аэроплан летает в головах всех неудачников от самолётостроения, которыми полон университет. И каждый из них уверен, что Ло-1 вот-вот воплотится в жизнь.

Ерунда, вы хотите сказать, лучше расскажи, что у тебя в белой папочке, тайный дневник Лопухова? Расчёт аэродинамической нагрузки на ангела, повисшего над кипящим чайником? Ну, вроде того: ещё один самолёт-мертвец. Мой случай — почему об этом говорю — тоже показательный и Лопухову полярный. На факультет я попал, поскольку проще было с поступлением. Холодно относясь к инженерской прозе, я скоро увлёкся фантазированием на историческую тему: чертежи да Винчи, психоаналитические автобиографии Циолковского — вообще всё, что можно разглядеть в облаках дыма, окутывающих архаические паровозы. Вовка Лисый, отравившись трудами отцов авиации, предложил затеять что-нибудь революционное. Впрочем, подразобравшись, он выбросил из головы и эту глупость, и желание возродить немецкие маргиналии конца Второй мировой войны — его тогдашний конёк. Но мой эскиз уже был подписан. Программа предполагает от курса к курсу постепенную детализацию проекта. Теперь, за неделю до защиты, учтя все требования (силовая установка, дальность, хоть какая-то функциональность), я оказался перед устройством, похожим на электродрель. Летать оно отказывалось. Лисый и я вместе попытались как-то вразумить неповоротливую скотину: изменили форму крыла, восстановили честное хвостовое оперение. Теперь это был типичный слабенький региональник, штатная дипломная работа. Но изначальные просчёты ещё давали о себе знать. Конструкция была тяжёлой. Балансируя на грани прочности, я начал экономить на чём придётся. Несуществующий двигатель — преподаватель согласился. Что в полёте машет крыльями сверх положенного — авось прокатит. Наконец, всё было урезано. Скоро я совсем удеру в полиграфию и web-программирование, так что четвёрки будет вполне достаточно. Мой руководитель подозрительно повращал модельку в Автокаде и ткнул в закрылок: не пойдёт. А так? Думайте, — хорошо ему говорить. Что мне делать? — я с надеждой бросился к Вовану. Увы, Лисый был крепко пьян, получив накануне допуск. Вдобавок, вечером уезжал в Полтаву.

Всеми брошенный, заваливая несколько заказов, я отправился в библиотеку отыскивать прецеденты. К моему стыду, — как инженеру, мне, наверное, уже нет прощения — самостоятельно найти решение не удалось. Вынудил — знаете, как ходят, нудят — у Светличенко, когда-то нам преподававшего аэродинамику. Конечно, в его предложении содержалась некоторая насмешка, вроде той истории, когда надоевшего аспиранта попросили разработать построение правильного 60-угольника (20 лет, лучшие годы жизни), но другого выхода не было.

Я догадывался, что Лопухов меня сразу разочарует. Длинноногий — человек стареет снизу — из-за своей неформатности одетый в многокарманные джинсы юнисекс. Он не знал, что с ними делать, этими ногами — слабенькими, норовящими по-птичьи вывернуться суставами назад. Теперь я отчасти понял, почему он садится за отдельный столик. Голова у него была почти лысая, с гаденьким пушком, завершавшим орнитологическое сходство. В целом же Лопухов был небольшого роста — всего метр примерно семьдесят.

Разговор сразу не заладился. Грациозно взмахнув тубусом, я чуть не опрокинул стаканы и, чтобы как-то поправить ситуацию, употребил заготовленное предисловие, мол, проект мой — развитие его ранней работы. Он диковато уставился на меня. Видимо, то была его очередная юношеская проказа (позже я узнал: Лопухов подтрунивал над стратосферным бомбардировщиком Ойгена Зенгера, призванным, периодически отталкиваясь реактивным двигателем от плотных слоёв, «допрыгивать» до Соединённых Штатов).

Когда же мы собрались смотреть закрылок, оказалось, что очки Лопухова остались в преподавательской. Я спросил, не сбегать ли за портфелем, но он отказался, — не стоит мучиться, — и предложил мне рассказать словами. Казалось, старик надо мной смеётся: нас всегда учили (часто на примере иностранцев), что настоящий инженер должен уметь объясняться одним только чертежом. Похоже, для Лопухова я был слишком настоящим. Так рассеялось мнимое сходство наших инженерных судеб.

Понимая, что позора уже не избежать, я стал рассказывать, как на первом курсе увлёкся этой его шуточной работой, как постепенно пытался приручить авиационного урода. Лопухов внимательно меня слушал, водя пальцем по скатерти. Наконец, я дошёл до того места, где передо мной встала проблема, которую он решил, ещё работая в КБ. Но поскольку проект был свёрнут, оказалось невозможно найти соответствующую документацию. Тогда Лопухов, от которого я ждал чуда, сказал: «Было дело. Нас пообещали оборудовать вычислительным комплексом и что-то типа того. Поэтому мы имели неосторожность обратиться к основному уравнению полёта, несколько преобразовав его под нашу задачу и оснастив сложными коэффициентами. Там ещё случилась очень интересная ситуация с поперечной нагрузкой. Жалко, нет свободной бумаги. Компутером оказалась трофейная шифровальная машина, да. Уравнение мы обратно упростили. Вы и сами, если попробуете, поймёте, что идеальной окажется типовая схема с подвешиванием двигателей на пилоны. Отношение надо выбрать, — Лопухов показал вторую фалангу на безымянном пальце. — В библиотеке содержится методичка, автор — Светличенко эМ эС. Прямо как написано, так и...».

И всё? Я хотел спросить, не сожалеет ли он, что исследования дали тривиальный результат, не считал ли унизительным использовать чужие находки. И ещё я хотел узнать: неужели этот последний путь в его прошлое, в золотое время, для меня — да что там — для моего повёрнутого на небе товарища, например, закрыт. Но Лопухов уже сделал всепонимающее отеческое лицо.

«Итак, диплом у вас практически в кармане?» Я кивнул. «Тогда давайте выпьем, по-настоящему. Но, — он притворно огляделся, — если вы угадаете правильный стакан, открою вам один секрет». Наверное, он хотел, чтобы я нашёл домашнее. Я пригляделся, которое пожирнее. «Подделка, — констатировал Лопухов, — теперь, молодой человек, попробуйте-ка вот это». Я отхлебнул, скромная порция кальция поструилась в мозг. Знакомый вкус животного масла, консистенция, нет, одиннадцатое состояние воды. Молоко было ещё тёплое, с запахами пота, высушенной травы, звуком жестяного ведра и вязкостью особой смазки, которой мажут вымя. «Ну, раз уж вы отведали, не буду водить за нос. Только никому не говорите. Серьёзно». Я пообещал. Лопухов нахмурился, соображая, как бы потехничнее огорошить: «У меня есть собственная корова. Совсем недавно я купил корову».

«Оказывается, — продолжал он с дзэнской физиономией, — среднюю по размерам корову можно содержать в автомобильном гараже. Правда, вам придётся позаботиться о вентиляции, зимнем отоплении и обить гараж теплоизолятором. Иначе образуется конденсат. От этого корова может перестать доиться или заболеть. С кормёжкой, сами понимаете, в наших местах не проблема. Выпас тоже очень благоприятный. Озеро неподалёку. Только опасайтесь ужей. Если эта тварь присосётся к вымени, придётся загонять свою бурёнку в воду на пару часов, и прощай, молоко. Если всё делаете правильно, удой будет два раза в день. Не экономьте на воде и сене. Слушайте, я вас не агитирую. Да и вряд ли это сейчас пригодится. Просто: хороший рецепт на конец жизни. Знаете, какое удовольствие дремать в тени дерева, чувствуя свою подругу по бренчанию колокольчика. Ещё глаза у неё влажные, умные. Наверное, вам это должно казаться диким».

Но я отлично представлял себе, как рано утром Лопухов отпирает двери гаража, возится с ведёрком, наливает в кружку вредное пожилому желудку парное молоко. А потом, благо лекций ему читать совсем немного, длинноногий пилот ведёт «подругу» в поле. Обычно идут к Маленькой Швейцарии, мимо ставка. Старушки ему кивают, там же неудобно: склон, а внизу дикие огороды. Но корова и человек любят это место. Пришли, — говорит Лопухов. Он выбирает клочок земли без муравейника и кемарит. Часам к шести, устав от дневного сна, Лопухов нередко по-женски садится на коровью спину. Белолобая угрюмо ковыляет домой. Инженер не очень беспокоится о маршруте. Ведь с одной стороны крутой подъём, с другой — их нелюбимый лес. Лопухов всегда боялся леса, где неожиданные ветви хлещут по лицу и, приближаясь, расплываются стволы деревьев.

1 мая 2004 г.,

Рельсвизюм