ДНИ В ШКАФАХ

ПОСЛЕДНЕЕ МОРЕ

* * *

Я проснулся, как Греция после долгого мифа, варварским днём, опровергшим законы Гомера и выстроенным из острых граней. Будто мы, я не помню её имён, отыскали в канаве Бога. Мальчик придумал смерть. Мне казалось, что с женщиной так не бывает. А потом хотелось, чтоб больше ничего не было.

И нет.

Только утро, немота, чтобы скрыть молчание и стихи — не проговориться. И шаги — навсегда от зенита.

Когда я был мал, я рождался во всех городах мира. Я слагал свою жизнь зимой и жил её летом, я австрийски сердился, французски — кричал, лечил на латыни, страдал на славянском и плакал по-андалузски.

НЕЖНОСТЬ

...Красавица была юна и, пожалуй, могла убедить, что вы — первый. Прижавшись, она прошептала: «Дверь закрой! Ботинки снимай: у входа — железная этажерка, телефон у нас чёрный и весь в трещинах, света — нет. Ты с ума сошёл приходить сейчас. Тебе не хватает меня ночью? И так моя дверь распахнута: прошлой луной кто-то ошибся этажом и взял меня силой. Опять не умеешь шнурки завязывать, дурак!» — схватила за руку и повела к зеркалу, откуда на меня глянули чёрные дуги бровей чуть кучерявого брюнета с орлиным взглядом и совершенно взрослого. Я отпрянул в ужасе: «Что! — уже?». Девушка разрыдалась, прильнула ко мне и залепетала, что отчим — святой и о скорой маме, которая закрывала глаза, выставляла на холод в рубашке. Я обнял её за талию, затем рука моя опустилась ниже...

* * *

— Ну, как вам моя служанка? — комната была намного старше здания, в котором располагалась: северные стены её, никогда не знавшие солнца, были увиты плющом, а то, что снаружи показалось мне причудливой занавеской, было самым настоящим сводом. Впрочем, та часть гостиной, где я находился, являлась оплотом восьмидесятых: была оклеена обоями, над отполированным сервантом висел плакат с обнажённой девицей — идеал неизвестной эпохи. Женщина продолжала:

— Они сели по берегам Днепра и курили костры, — говорила она всё громче, и всё сильнее удивляясь собственным словам, — и падали птицы в реку, и шумные звери выпрыгивали из воды, и тени ложились от разных солнц. Когда боги, оглохшие от молитв, ушли, мир перестал себя вспоминать. Они были склабы, придумали имена и названия всем предметам (а сестре не придумали, сестра — Лыбедь!). Построили город... и маленький городок, но со стенами более страшными, чтобы не обижали. Когда маленький вырастет, то станет главнее: мамы главнее, папы и президента. А ещё будут куклы, верхотой с дом, и жираф. Папа станет жирафа бороть, но тот его укусит и убьёт. А Ганс победит жирафа и станет спать с мамой... совсем как папа.

На меня, хлопая глазёнками, смотрела девочка: с женской грудью, свысока, томительно потягиваясь, но — лгунья, подлиза, сластёна:

— А лошадь меня не лягнёт? — сказала, состроив рожу. — Штаны не снимай: не дам!

* * *

С тех пор вкус чая изменился. А Марина ходила ко мне домой, оставляя: себя в пыли на корешках изданий, узоры на серванте и крошки на столе (сестра не позволила их смести), каждая из них пахла по-разному. Гибкость её принимала другую, знакомую, форму. Она стала садиться спиной к свету. Я знал, что происходит, — все знали.

Когда Неряшка растворилась в вечернем августовском вине, с батоном под мышкой и флорентийской улыбкой восторженному прохожему, удивились одни ласточки — они кричали всю ночь, а утром их не стало.

ПРИХОЖАЯ

Мартышка, и нас не минует прекрасное.

Коридор, начинаясь в подвале, вплетался в небо, и всегда нужно было держать в уме ту комнату, в которую хочешь попасть. Сестра говорила, что все хрущёвские квартиры имеют одну общую прихожую с зеркалом, вешалкой и разбитым телефоном, что если ключ положить остриём на язык, можно увидеть то, что он открывает. Итак, неделя приходила с балкона: воскресенье, понедельник; над моей кроватью была среда. Дни притаились в шкафах. Наши окна выходили на второй этаж, но если незаметно подкрасться к балкону, то на мгновение можно было увидеть лес, в котором сорвавшийся лист падает целую зиму, ущелья, пронзившие землю, и... планета смущённо набрасывала покрывало домов, как вуаль. Нам становилось огромно от слёзного счастья. Ася спускалась во двор, а я выплёскивал на неё поток конфетти, которые менял у бабушки на цирк и мороженое. Сестра танцевала.

* * *

Во мне живёт Химаил Тязин.

Он стоял и курил и говорил, что осень совершенна, потому что сама подводит себе итог, и смотрел на приближающиеся облака. В его голосе была напряжённость: он растягивал слова, будто согревал в груди жабу.

А сегодня я назвал свою женщину по имени, и в моём голосе была его интонация.

Химаил Тязин не сковывает мою волю, он задумчиво молчит часами, ему не нужны ни мои женщины, ни мои стихи, но любит их именно он. Я не знаю, что он думает о Боге, политике, искусстве: его дар убеждать меня слишком велик, и мы никогда не спорим. Я люблю его и, наверное, не смог бы без него жить. А когда перестаю в него верить, он достаёт из груди молодую жабу и населяет пространство пустыми предметами. В такие моменты я спрашиваю себя: неужели, мы — один и тот же человек, и разница в том, что он — Химаил Тязин,

а меня не зовут никак.

* * *

Клара подметала коридор, а Карл курил. Клара опустилась на колени и вытерла пол, а Карл надел шляпу и вышел из номера. Клара была девственницей, а у Карла в Ростове был сын. Клара была сиротой, Клара жила на чердаке, на чердаке стояла кровать, стоял сундук с бельём, на дне сундука лежало ожерелье.

Клара понравилась Карлу.

Кларе понравился Карл.

Карл.

Клара.

Клара.

Карла.

Кларл.

— Ой! — сказала Клара.

— О-го-го! — сказал Карл.

Клара убирает в коридоре. А Карл сидит на сундуке с бельём и курит. Клара уже не девственница. А Карлу не нравится Клара. Кларе хочется замуж. А Карл хочет в Сочи. Клара опустилась на колени и вытерла пол. А Карл полез в сундук за трусами и нашёл ожерелье.

Клара купила пачку вермишели.

Карл забрал ожерелье и уехал в Сочи.

* * *

Юрий Сергеевич смотрит на след от самолёта и говорит, что самолёт убивает пространство. И машины убивают, и глупые люди, и булочник. И кондуктор трамвая. Все рассекают пространство и все его губят.

«А что делать?» — спрашиваю. «Ничего не делай: наблюдай», — говорит Юрий Сергеевич, бешено размахивая руками.

В это время в стакан упала амёба. Вода свободно входила в неё и выходила. Так вода в стакане превратилась в амёбу.

Юрий Сергеевич поднял стакан и проглотил его содержимое. Но не знал, что существует закон, по которому стакан проглотил его.

К СЛОВУ

Механический бутерброд заглатывает людей, включает форсаж и отрывается от земли. У людей рвутся барабанные перепонки и вываливаются глаза. Механический бутерброд, набирая высоту, оставляет туманный след. Он уже высоко и отсюда кажется красивым.

ПОСВЯЩАЕТСЯ ЖЕРТВАМ

Однажды человек, с пятачком вместо носа, забыл часы. Решил он спросить у прохожего время, но прохожий и глазом не повёл. Тогда человек спросил у гражданина в пальто, но гражданин сел в машину и уехал.

Идёт человек печальный, видит: сидит на пеньке профессор. Человек подошёл к профессору, а тот как закричит: «Убирайтесь отсюда с вашими ничтожными вопросами!», как плюнет человеку в лицо и как топнет ногой. Человек испугался и спрятался в переулке.

А по переулку шли хулиганы и бросили в человека камень. Что напрасно, так как перед этим переулком прошли бандиты и засунули человеку под ребро нож. Что тоже напрасно: умер-то человек от разрыва сердца.

Читателю предлагается выбрать правильный ответ:

1) сволочь, так ему и надо;

2) так не надо;

3) надо, но не ему;

4) так никому не надо;

5) человек вместе с часами забыл рот.

ПОСЛЕДНЕЕ МОРЕ

Гомер сидел на берегу моря и смотрел на каплю, лежавшую в его ладони. Капля сбежала с пальцев. Поэт понюхал их: пахло солью. Настроение было возвышенным. Он решил сохранить эту каплю в бессмертии.

Гомер уже собирался уходить, представил тропинку, ведущую между скал домой и улыбнулся: она казалась сказочной. Он подумал, что тропинка существует здесь только благодаря ему. Уйди он, не обрати на неё внимания — останется пустое пространство между деревьями. Но самой тропинки не станет.

Гомер помрачнел: много лет во вселенной существовало одно — она сама, но люди разделили её на части, назвали их и, сами не ведая, создали множество новых вселенных. А теперь я уйду?

Лицо поэта становилось всё мрачнее: и тропинки не станет. Неужели я так устроен, что столько разрушу? Ведь вселенная не бывает мала, и каждая стит того, чтобы быть.

Непроизвольно его губы произнесли прекрасное стихотворение, у которого первая и последняя строки были одинаковы.

 — Мой стих! — воскликнул Гомер, — он... помнит себя. Если вещи начнут познавать друг друга, они станут бессмертны. Я напишу поэму о вечном странствии, где события будут порождать события, где каждый поступок будет бесконечен в своих последствиях, с героем, который помнит.

Поэт смотрел на краски уходящего дня и думал, что такой человек всегда одинок, что теперь и он сам навеки принадлежит своему герою, и уже ничто не затуманит его черты.

Гомер зажмурился, открыл глаза и понял, что ослеп.

* * *

Не читаю нобелевских лауреатов. Вообще. Последнего — год назад. Француз. Украинский перевод. Приближающее к оригиналу «i». Стихи были широкие и скучные. Помню, лошадь была. И всё. А вчера видел противный такой достоевский сон: дождь. Я стою на дороге. Грязевым потоком с холма сползает тварь тощая, что аж кишки колотятся. Тычет в меня мордой, ушами уныло хлопает. Поворачивается задом, убегает и постепенно растёт, но так, что видимые размеры сохраняются. Смотрю: скачет по жухлой траве...

Книжку я отдал и забыл. А лошадь осталась.

* * *

Горим! А зачем, почему горим — непонятно. Говорят, что Пожар везде. А, по-моему, только у нас, в Харькове. Я, конечно, судить не берусь. Моё дело — больница. А по молодости были: книги. Но теперь уже ничего не помню. Книги сгорели первыми. Моё дело — больные. И как врач, я обязан уметь отделять их от пациентов. Это непросто. Вот, например, вчера привели больного: весь обгоревший, ожоги чёрные, до мяса. К таким прикоснёшься — пепел посыплется. А вот разрезали, оказалось, что пациент: целый он был внутри и живёхонький. Существуют врачи, санитары, больные и пациенты. А ещё террористы, они подливают бензин. Скажем, когда загорелась Зеркальная Струя, многие подумали о конце света (который террористы хотят приблизить, но они гераклиты, сектанты), потому что горела вода. Оказалось, бензин. А пожарников больше нет. Т. е. все мы теперь пожарники. Говорят, что Пожар везде. Но это не так. Когда я был молодым, случалось, горели отдельные дома. Это совсем другое. Пожар распространяется не мгновенно. Иногда, когда дым рассеивается, можно увидеть звёзды, я смотрю на них, и сердечко внутри ликует, потому что некоторые из них ещё не горят. А больница горит. Сначала сгорели больные, потому что внутри у них угли и жар. Опосля пациенты, они тоже поджарены, но снаружи. А потом санитар, Лаврентий. Но он был сырой, и мы поняли, что каюк. Книги сгорели давно, а теперь и шкафы, препараты в шкафах, и парты в аудиториях, и скелет Михаил, и подруга его, Василиса. Одиноко горели мои сотрудники: каждый в палате, которую себе выбрал. Вот всполохнул Митрофан, педиатр. Потрескивает Николай-горбун. Трудно горит Алексей, очень толстый, это жир ему так мешает. Когда обвалилась стена, снаружи нам стали бросать лестницы и верёвки, но они не долетали, сгорая. Наконец, загорелась моя палата. Краска посыпалась, где обои — свернулись в трубу. Взорвалась банка с медикаментами, а линолеум расплавился и закипел. Сгорели мои ботинки. Но с ботинками — история:

«Знаешь, Анечка, я думаю, лучше всё-таки залететь», — сказал, и к гинекологу. А он говорит: «Что, Аня Николаевна, ребёнка? Тогда логопед вам нужен». Отвечаем: «Не стоит, мы к вам пришли». «Тогда ветеринар. Потому что, если желаете родить бессловесную тварь, это только к нему». В общем, были и у логопеда, и дантиста, и отоларинголога, и окулиста, и невропатолога, и патологоанатома, если выкидыш, и ветеринара, на случай рождения экспоната. Так вот у него какой-то кот на ботинки мне и нассал. И с тех пор они не горят. А кота кастрировать приводили.

Так что не сгорели ботинки. Халат мой обуглился, занялась рубашка. Вспыхнули спички и сигареты. Зарумянилась кожа. Последней сгорела душа. Нечувствительно, я не заметил. Поэтому, может, и не сгорела. Неизвестно. Но это не я, а другой доктор определит.