ВОПЛОЩЕНИЕ ПЕССОА

Действующие лица

П. — Фернандо Пессоа

К. — Офелия Кейрош

К. К. — Карлос Кейрош, племянник Офелии

М. М. — Мария Мадалена, мать Пессоа

Ж. М. Р. — Жоан Мигел Роза, отчим Пессоа

Ж. М. Н. — Жоан Мария Ногейра, сводный брат Пессоа

X.

Сцена первая

П.: О, дорогая, овальная Офелия! Как мне холодно. Ты слышишь, как мне холодно? Хорошо? (В комнате плюс 22°С. Он лежит одетый на узком диване. Видно, ему неудобно без подушки. Но поза уже запущенна и безразлична. Офелия хочет укрыть его пледом.) Нет-нет. Напрасно. Я промёрз, пока бродил, пока тебя не было.

К.: Но мы уже неделю живём здесь безвыходно, и никуда не отлучаемся от жилья. Мы не были друг без друга уже неделю.

П.: Разве? Неужели? Ну и что. Пусть даже так. Я успел уже набродиться. Ещё раньше. В прошлую осень. Впрочем, всё прошлое — одна осень. Одна и та же осень. Она одна и та же, и что из того, что мы другие. То есть — друг с другом.

Я помню, как я бродил. Я великолепно бродил. По улицам, переулкам, полям. Короче, по пустыням. Мой остов свободно перемещался по осени. И случалось, что листья залезали внутрь моего фрака и нанизывались на кости. И тогда они шуршали, шуршали, и из меня сыпалась их труха. Но я не трусил. И мороза не боялся. Кости трещали от мороза, глаза покрывались корочкой льда, слезам невозможно было течь, но я шёл и шёл. Не то чтобы вперёд, но вокруг. Вокруг замерзали звери и люди. И этот снег, снег. И я знал, что под каждым сугробом — труп. Но это всё было вокруг. Изнутри я не чувствовал холода. Может, у меня не было нутра?

Но кое-что у меня было. Я сгибался от вьюги и стужи, я кренился, я шатался из стороны в сторону, из страны в страну. Но одна несгибаемая черта была в моём характере. Хе-хе. Например. Однажды я повстречал труп одной женщины. Он лежал навзничь и нагишом. Он уже давно так лежал и посинел от ожидания. Я долго тормошил и разворачивал его, как нужно. Силы у меня хватало. И я взял этот труп, он оказался девушкой. И семя моё замерзало в своём течении, и я чуть не вмёрз в её лоно. И в это время на нас свалилась птица, которая околела на лету. И это было вчера. И разве могу я теперь согреться?

К. : А разве бывают в Португалии такие холода?

П.: В Португалии?

К.: Да.

П.: Я забыл, что мы в Португалии. Ладно, укрой меня пледом. Впрочем, мне и так уже тепло. Ты напомнила мне, что мы в Португалии, и мне стало тепло. Конечно, в Португалии не бывает таких холодов. Это я перепутал. Впрочем, в Португалии вообще ничего не бывает.

К.: Неправда. В Португалии всего хватает.

П.: Например?

К.: Например, в Португалии много дверей. И за каждой дверью кто-то живёт. Многие даже выходят наружу. И если теоретически представить, что все двери распахиваются одновременно, понятно, какой воцарится сквозняк?

К.: Нет, просто сквозняк. Но — похлеще самума. И всё начнёт выдувать из домов наружу. И посреди улиц будут кучи... кучи...

П.: Барханы?

К.: Да нет. Кучи мусора. И в них будут копошиться.,.

П.: Скарабеи?

К.: Нет. Нищие.

П.: Послушай, а может, это был песок?

К.: Где?

П.: Ну, не палые листья, не снег. А песок. Может, это песчинки скрежетали между жилетом и фраком? Кажется, это всё-таки был песок.

К.: Кто его знает.

Он впервые шевелится. Диван такой узкий, что она не может сесть рядом. Стоит — над.

П.: И глаза режет. Расстегни мне фрак и продуй кости.

К.: Он не расстёгивается.

П.: Да? Ну, ладно. Тогда расскажи мне сказку.

К.: Это сказка о Спящей Красавице, Финисте Ясном Соколе, Сером Волке, Сивке-Бурке, молодильных яблоках, живой воде, Чуде-Юде, Кощее Бессмертном и вообще: поди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что. Вот. Жили-были...

П.: Подожди. Это сказка Шехерезады?

К.: Почти. То есть Шехерезада намеревалась рассказать её на тридцать четвёртом месяце, но ей помешало неблагоприятное стечение обстоятельств.

П.: Тогда — хорошо.

К.: Итак. За одной дверью жила Красавица, а за другой дверью жил Финист. И оба были непробудны. Кто заснул первым — неизвестно. И проснуться они не могли. Ибо для того, чтобы проснулась красавица, требовалось, чтобы её поцеловал Финист. А для того, чтобы проснулся Финист, требовалось, чтобы его обожгла слеза Красавицы. А так как ни та, ни другой не страдали сомнамбулизмом, они не могли выполнить этих условии. Их бытие превратилось в дурной силлогизм, а сновидениям был присущ махровый солипсизм. И что могло нарушить этот порочный статус-кво? Видимо, только так называемое чудо. Причём не имманентное данной системе взаимоотношений — точнее, взаимонеотношений. То есть нечто должно было сверхъестественным образом нарушить заданную причинно-следственную связь. То есть нечто должно было сыграть в пробуждении Красавицы роль поцелуя Финиста, тогда красавица смогла бы прослезиться над Финистом и разбудить его. Или, наоборот, нечто должно было сыграть в пробуждении Финиста роль слезы Красавицы, чтобы он, в свою очередь, смог обслюнявить Красавицу. Но если мы допустим существование такого чуда, которое смогло бы разбудить хоть одного из двух главных героев нашей сказки, мы будем вынуждены прийти к закономерному и плачевному выводу. Если один герой сможет проснуться без посредства другого, то и второй герой сможет проснуться без вмешательства первого. Следовательно, они не испытывают необходимости друг в друге, и исходные условия сказки постулированы неверно. Пока что не будем строить гипотез насчёт того, в чьём образе могло бы быть персонифицировано чудо (в образе Серого Волка, Сивки-Бурки, Чуда-Юда и т. д.). Сразу оговоримся, что наблюдение за соблюдением заданной каузальности осуществлял сам Кощей Бессмертный. То есть такая величина, которой нельзя противопоставить какое-либо земнородное чудо. Тут потребуется deus ex machina. (Он ёжится и томится.) Здесь мы впервые подходим к телеологии, но удаляемся от нашей мифологемы. То есть пока что мы стоим на распутье и должны решить, что для нас важнее: предопределение или детерминированность. Оставаться ли нам в системе координат сказки или расширить сферу воздействия, что может привести к энтропии.

П.: Хватит болтать вздор.

К.: Действительно, это сложная сказка. Недаром Шехерезада не успела её решить в своё время. Жаль, что ты к слаб. Ведь мы ещё не дошли ни до молодильных яблок, ни до живой воды, ни до волшебного зеркала...

П.: Хватит.

К.: Не дошли туда — не знаем куда...

П.: Заткнись. Поставь мне лучше термометр.

Она встряхивает термометр и ставит его под правую мышку его фрака.

К.: Шехерезада...

П.: Помолчи несколько минут. А то покажется неверная температура. (Молчание. Сначала вокруг дивана и Офелии — пусто. Постепенно образуется как бы обстановка. Над диваном — коврик с попугаями. За окном — дерево с полуоблетевшими листьями. Форточка открыта, в раму нижнего окна воткнут нож. Рядом с диваном — столик с несколькими книгами, у которых корешки со всех четырёх сторон, стопка чистой бумаги, перо и чернильница.) Всё.

К.: Всё?

Достаёт термометр, внимательно смотрит на него.

П.: Ну?

К.: Странно.

П.: Что?

К.: В нём нет ртути. (Становится на колени и шарит по паркету. Поднимает длинными ногтями ртутный шарик и кладёт его в ладонь левой руки. Катает и рассматривает.) Температура нормальная.

П.: Ну и слава...

К.: Не богохульствуй!

П.: Ладно. (Молчание. Она глотает ртутный шарик.) Что дальше?

К.: Не знаю.

Молчание.

П.: Я захотел писать.

К.: Хорошо.

П.: Так диктуй же!

К.: Мой памятник...

П.: Стой! Дай сначала перо и бумагу. (Она не двигается. Он сам с трудом встаёт с дивана, садится перед столом на корточки, его подбородок еле задран на столешницу. Берёт лист и окунает перо в чернила. Закрывает глаза.) Ну, диктуй!

Она диктует, он пишет вслепую и тяжело дышит.

К.:

Мой памятник... Существенней — беспамятник меня,

Качается, качается, как маятник-маяк,

Из сыгранного отблеска в беспроигрышный мрак

В кромешном отрицании загробного огня.

Декарт и Беркли мечутся, скулят из-за кулис.

Адепт и деспот пламенно подсказывают ноль,

И нет суфлёра с воздухом раздуть парной пароль.

(Он ложится, на нём начинает исчезать одежда.)

Грядёт аннигиляция неуличённых лиц.

Одежда постепенно исчезает, обнажается скелет.

П.: Спасибо. Хватит. (Впервые улыбается — уже черепным оскалом. Кости постепенно исчезают.) Ну, вот я и умер. Спасибо тебе.

Он совершенно исчезает.

Голос П.: Пожалуйста, спрячь ото всех мой труп. И не целуй меня. Нет, поцелуй, но только один раз, в губы. Они здесь, вокруг голоса.

Она наклоняется и целует то место, которое говорит.

Сцена вторая

Море. Ветрено.

Голос, не мужской и не женский, просто голос, почти не голос:

Песочный педантизм рассыпался во прах

И ветер получил обещанную пыль.

Но португальский вкус остался на губах.

И щёлкает во рту заученный бобыль.

И попугай твердит из попранных словес,

С акцентом — неземным, на мёртвом языке.

Наощупь. Наобум. Напамять. Наотрез.

И наперегонки с забвением в строке.

И ветер учит речь посредством порошка.

И ноет ноосфера в этой тишине.

И ноет новый Ной с тоской ученика,

Ковчег которого останется на дне.

И...

Голос П. (перебивает): Бред! Мания безличия! Я жил не по Фрейду и не по Юнгу. Я вообще...

Почти не голос: Тут хватит и Ломброзо.

Голос П.: Чёртов попугай! Да я...

Голос К.: Послушайся хоть раз в жизни.

Голос П. (постепенно становится чужим): Хорошо. Мне нравится твоя шутка. Мне всё равно.

Сцена третья

Большой пустой зал. Стены затянуты чёрным крепом. Блестящий стол, на нём — закрытый гроб. Рядом — Офелия. Она курит, высоко запрокидывая голову и стряхивая пепел на крышку гроба. Входят Мария Мадалена и Жоан Мигел Роза ведёт её под руку.

М. М.: Добрый день, сеньора. Это вы отправили нам телеграмму?

К.: Если вы — Мария Мадалена, то да.

М. М.: Ну вот, я поспешила явиться на ваш призыв. Хоть не совсем поняла, чем могу быть вам полезна. Но в вашем призыве было столько страдательности и одновременно властности, что вот — я здесь.

К.: Странно, по-моему, я чисто терминологически известила вас, что умер ваш сын.

М. М.: Позвольте? (Достаёт телеграмму.) Здесь указано: Фернандо Антонио Ногейра Пессоа.

К.: Да.

М. М.: Ну?

К. Что — ну?

Бросает окурок на пол.

М. М.: Позвольте поинтересоваться, какое я имею к этому отношение?

К.: Не юродствуйте. Это же ваш сын.

Молчание.

Ж. М. Р. (— М. М.): Зачем вы скрывали от меня, что у вас был такой сын?

М. М. (— К.): Чей сын?

К.: Ваш.

М. М.: Кто?

К.: Фернандо Антонио Ногейра Пессоа.

М. М.: С какой целью вы меня компрометируете перед мужем? (Прижимается к мужу.) Поверьте мне, я не знаю, что нужно от меня этой шантажистке.

Ж. М. Р.: Я вам верю.

Целуются.

М. М. (— К.): Я твёрдо помню всех своих детей. Среди них не значился Фернандо Антонио Ногейра Пессоа. Сейчас появится мой настоящий сын Жоан Мария Ногейра. Он подтвердит, что у него не имелось подобного брата.

Появляется Жоан Мария Ногейра.

М. М. (к нему): Сынок, вы знавали Фернандо Антонио Ногейра Пессоа?

Ж. М. Н.: Не имел чести. (Целует ручку Офелии.) А что?

М. М. (ему — указывая на Офелию): Эта сеньора имеет смелость утверждать, что данный субъект состоял моим сыном и, следовательно, вашим братом.

Ж. М. Н. (всё ещё держа ручку Офелии — пожимает её не то многозначительно, не то машинально): Сеньора, кто мог ввести вас в такое заблуждение?

К.: Ничего не понимаю! Что за отречение?

Жоан Мария Ногейра выпускает её ручку. Молчание. Все, кроме Марии Мадалены, закуривают. Угощает Жоан Мигел Роза.

Ж. М. Р.: Я вижу, сеньора искренна в своём заблуждении. Сейчас мы вместе попытаемся разобраться в этом недоумении, то есть — недоразумении. Давайте присядем. (Все оглядываются. Стульев нет. Жоан Мигел Роза приподымает Марию Мадалену и усаживает её на крышку гроба. Садится рядом. Жоан Мария Ногейра пристраивается на краешек стола. Офелия продолжает стоять.) Итак, вы считаете, что этот Ногейра Пессоа был сыном моей жены. Вспомните, пожалуйста: что дало вам повод для такого необоснованного подозрения? (Офелия курит в прострации.) Напрягите память, сеньора. (Она молчит. Жоан Мария Ногейра вскакивает, подбегает к ней, участливо похлопывает по плечу, даже полуобнимает.) Я вижу, как глубока ваша скорбь. Однако истина превыше всего. Давайте по порядку. Кем доводится вам покойник?

К.: Эманация...

Все вместе: Что?

К.: Камоэнс. Сверхкамоэнс.

Все вместе: Ах!

Жоан Мария Ногейра лапает Офелию. Та тоже к нему прижимается.

К.: Долг левирата.

Все вместе: Хм-м-м...

Офелия немного отстраняется от Жоана Мария Ногейра и озирает окружающих.

К. (— М. М.): Неужели вы не знаете, что вы мать Фернандо Антонио Ногейра Пессоа, величайшего поэта Португалии)

М. М.: Во-первых, я полагаю, что величайший поэт Португалии — Камоэнс. (Обводит окружающих взглядом и загибает указательный палец правой руки.) Во-вторых, у меня не было сына Пессоа. (То же самое — и второй палец.) В-третьих, я слежу за современной литературой, но никогда не встречала такого имени. (То же самое — и третий палец.) Вот!

К.: Как? А Алберто Каэйро, Рикардо Рейс, Алваро де Кампос, Коэльо Пашеко, Бернардо Соарес, Марио де Са-Карнейро?

М. М. (с улыбкой): С этими господами сочинителями я, кажется, знакома. Двое из них уже лет двадцать как померли, а остальные, надеюсь, пребывают в добром здравии и продолжают радовать читающую публику своими новыми пиесами. А кто же такой Фернандо Антонио Ногейра Пессоа?

Офелия приходит в себя, потом — в бешенство. Смахивает сидящих с гроба.

К. (кричит): Нечисть! Мразь!

Хлещет по щекам Жоана Марию Ногейра, который всё ещё липнет к ней, и пытается отхлестать остальных, но её хватают за руки. Появляется Карлос Кейрош в чёрном. В руках у него толстая рукопись. Все успокаиваются.

К. (— К. К.): Прочти им что-нибудь.

К. К.: Охотно, тётушка.

Долго листает книгу. Потом начинает читать, но продолжает при этом перелистывать страницы. Зал заполняют плакальщицы. Тихая печальная музыка.

Скудеют мощью древние заклятья,

А ведь когда-то чарой, наговором

Умела без усилья разбивать я

Природной формы косные оковы, —

Я видела немало фей, которым

Повелевала голосом и взором,

И лес в восторге обновлял покровы.

Таинственным скипетродержцам ада,

Что спят в безблагодатности великой,

Теперь покорствовать уже не надо

Моим приказам грозным, как доселе.

Мой гимн оставлен звёздною музыкой,

Мой звёздный гнев стал только злобой дикой,

И бога нет в моём спокойном теле.

Ты, солнце, мне лучей дарило злато,

Твоей, луна, я знаю пламя страсти, —

Лишаюсь я столь щедро мне когда-то

Распределённой вами благостыни:

Я разделяюсь ныне на две части —

мертвеет мощь моей волшебной власти,

Лишь телу бытие дано отныне!

Но да не тщетной быть моей надежде:

Да обращусь я в статую живую!

Умрёт лишь та, что днесь, — не та, что прежде, —

Последнему да совершиться чуду!

Избыв любовь и муку вековую,

Я в гибели такой восторжествую:

Не будучи ничем, я всё же буду.¹

М. М.: Очень мило! Кто это написал?

К. (— К. К.): Скажи им. (Карлос Кейрош потупляется и молчит.) Ну!

К. К.: Скажите сами, тётушка.

К.: Нет, скажи ты.

К. К.: Ну, хорошо. Разве вы забыли, что сами написали эти стихи? Намедни.

Офелия падает без чувств.

М. М.: Как она скромна.

Ж. М. Р.: Однако пора разобраться до конца. Так сказать, обнародовать подоплёку, вскрыть подноготную этого печального — не спорю, — но всё-таки фарса.

Снимают с гроба крышку. В нём пусто.

Все вместе (с облегчением): Фуф! (Поочерёдно подходят к гробу и целуют пустоту в изголовье.) Ура!

Появляются гетеронимы. Плакальщицы поют «Португальское море». Гетеронимы выносят гроб. Родственники Пессоа собираются уходить.

К. К.: Господа! Одну минуточку! (Они оборачиваются.) Я хочу прочесть ещё одно, последнее стихотворение теперь небезызвестного вам поэта. (Скороговоркой.)

Я больше, чем Никто. В стерильной яме

Талант небытия вотще исчез.

Я исчерпал сознание небес.

Мой след — запечатлённый шрам на шраме.

И пусть сжигают пустоту во храме

Немыслимыми искрами словес.

О Муза! От тебя я ждал чудес! —

Чудеснее всего развязка в драме.

Язык мой без костей, но впереди —

Его скелет, нетленный, но подобный

Пожизненному тлению в груди.

С бессмертными сравняться неспособный,

Я — вот, я — здесь! О, только б сил найти

Поджечь словами новый мир утробный!²

Плакальщицы продолжают выть своё. Все уходят. Офелия встаёт, раскланивается и закуривает. Появляется X.

X.: Наконец. Один за всех.

Ни почивающих теней,

На вещей бледности моей,

Ни беспощадного огня,

Который уж лизнул меня.

Последнюю мою примету

Чужому не отдам лицу.

Не подражайте ж мертвецу,

Как подражаете поэту.

К.: Что-то знакомое. Что это?

Бросается на шею X. и целует его взасос. Тот терпит, но страдательно корчит рожу.

X.: Это называется «Я».

К.: Я!

Офелия подпрыгивает и хлопает в ладоши.

18 ноября 1991 г.

ИЗ ЦИКЛА «СТИХИ О ПЕССОА»

СОННЫЙ СОНЕТ

Кончай скитаться, книгочей,

В Китай и прочие края.

Затмил заботы бытия

Загробный праздничный увей.

Залётной Леты льёт струя.

Сучится скучный суховей.

Ты — слишком скорый скарабей

Для земнородного жилья.

Ударь в другие небеса.

Дрожи до судорог в душе.

Нет, не загладишь голоса

В своём закованном ковше.

Твой след, сладимая слеза.

Заужен к смерти. Жди — уже.

22 октября 1991 г.

АПОЛОГИЯ

Пессоа умирает не однажды.

И с каждым разом тяжелей, точней,

Бесповоротней призрачной надежды

И безвозвратней в лона лотерей.

И чернота ему не возражает,

Ни Гейм, ни Тракль, ни Годдис — не вольны.

Пусть только Бенн лениво отмечает

Три шага уготованной длины.

Вслепую раздвигаются барьеры.

Венера растопыривает пах.

И запашок её души — сверх веры,

И крест от рукоблудия зачах.

Трепещут выразительные вирши.

Бенн утверждает истинный туман.

И вторят, разбухают басом бурши,

Молчит последний голос лузитан.

Пессоа и бесцелен, и доцелен.

И многоцелен, послецелен Бенн.

Пессоа в глубине гнилых расселин,

А Бенн на высоте дрожащих стен.

Пессоа окружён их перегаром.

Сам — средоточье пьяной пустоты.

Он улетает португальским паром

С поверхности, зажатой им в персты.

Он станет голословен, как девица,

С зажатым целомудрием в паху.

Пусть рушится бессмертная столица,

Не отзовётся эхом наверху.

Пусть землю заливают океаны, —

Ни капли звуком он не оттолкнёт.

Пусть Бенн и остальные истуканы

Лавируют суставами ворот

Под натиском воды, — он станет задом

Ко всем стихиям дуть свои стихи,

Пренебрегать пожизненным раскладом

И забывать врождённые грехи.

27 октября 1992 г.

ЛУЧШЕ ПОЗЖЕ, ЧЕМ НИКОГДА

4-й номер «©П» под видом «благодарности» напечатал рекламу Русско-Украинского союза и Русского Движения Украины.

Причём приведённые материалы противоречат друг другу: выдержки из Европейской Хартии и Закона Украины о ратификации Европейской Хартии региональных языков или языков меньшинств как раз исключают придание русскому языку статуса второго государственного, — а это одна из заявленных задач Русско-Украинского союза и Русского Движения Украины.

Не имея ничего против Хартии и Закона, решительно не разделяю мечтаний о придании русскому языку статуса второго государственного.

Отдавая свои стихи в «©П», я был готов угодить в любой литературный «конь-текст»³, но не в подобный партийный переплёт.

О чём и должен заявить.

Влад Колчигин

А вообще, народ у нас несклочный. Большей частью — душевный.

Андрей Краснящих