ИЗ «ТЫСЯЧИ ФРАГМЕНТОВ»

17 СТАРТ

Море. Его большое самодвижущееся тело, покатый берег, прорезанный длинными рельсами слипа, ведущего в глубину. Тележка с белым маленьким корпусом яхты (что-то вроде юношеского спортивного «Кадета»). Двое стариков и я; я смотрю на них и не пойму, не могу вспомнить — неужели я уже стал таким же старым, как и они?

Мы сидим и смотрим на песок и на синеву моря. Наступает какой-то момент, когда мы, я, намереваемся запустить этот механизм. Он запускается так.

Я иду в эллинг, беру мачту, руль, паруса. Мы загружаем лодку: я сажаю стариков, а сам становлюсь рядом. Я отпускаю тележку и, притормаживая специальным тросовым тормозком, качу лодку со стариками вниз, пока она не касается волны. Я прыгаю в неё, устанавливаю оснастку, ставлю паруса, сразу же начинающие нетерпеливо полоскать в небе. Отстёгиваю лодку от тележки. И вот, наконец, однажды, после всей долгой бессмысленной жизни, мы свободны!

Вот оно — огромное море, сине-серое, катящееся волнами — перед нами. Прозрачный воздух совсем иной перспективой, чем перспектива городских стен, уходит за горизонт и дальше — за край. И это волнение жизни, когда будто сердце стало, как флажок на ветру, но я понимаю, все знают, выходить на такой яхточке в море — почти что верная смерть.

Киль соскальзывает с тележки, и я замечаю, что лодка уже плывёт в зеленоватой воде прибоя.

44 РЕАЛЬНОСТЬ

Реальность. Освещённый солнцем океан, имеющий лишь одну границу — между собой и мной, за пределами которой Я могу даже не видеть — угадывать ЕГО существование, как существование неизвестного нечто.

Окно, дерево, бессмысленный смех мужиков, забивающих «козла», непреходящая синева неба, шевеление листьев — океан реальности, лежащий за прорезями моих глаз.

45 ДРОБЯЩЕЕСЯ ОРУЖИЕ

В своих арабских исследованиях Григорий Полозков обращает внимание на описанный в рукописи ХVI века необычайный боевой снаряд, применённый мальтийцами в битве при Кирении.

«Огромный корабль, наконец, был разбит ударами ядер и подожжён, но в момент торжества, когда он, огромный и чёрный, начал разваливаться, из него вышли два меньших корабля и продолжили жестокий бой, а когда и они, ценой невероятных потерь, были поражены лучшими воинами и моряками флота Аллаха, из каждого вышли по два ещё меньших накира, и все четверо сразу вступили в схватку, двигались стремительно и дрались свирепо».

Полозков описывает (на основании свидетельства рукописи), что флоту удалось восьмикратно уничтожить таинственную машину. То есть из четырёх разбитых воинами Аллаха кораблей выступили восемь меньших, а когда удалось уничтожить и их, показались шестнадцать совсем малых. Чем дольше это длилось, тем меньше шансов оставалось у флота. «В конце, — пишет Абу ал-Махри, — словно рой жалящих ос осадил флагманское судно Ахмад-паши и уничтожил его, нанеся тысячу малых уронов...» Оставшиеся корабли флота были рассеяны; из преследуемых «роем» спаслись лишь два, но один затонул в бухте Диба, попав в узкую горловину Ашгум-эль-Гамиля при противном ветре, а последний и единственный ошвартовался в гавани Дамьетты. Позднее его капитан был сурово допрошен самим беглейбеем, интересовавшимся причиной гибели кораблей султана, и, очевидно, принял свою новую судьбу на одной из галер Аллаха; но простой матрос вернувшегося корабля рассказал в портовой таверне всю историю ал-Махри, подтверждая её неслыханными словами и противным Аллаху напитком неверных.

На основании этого рассказа Полозков приводит схему неосуществлённого и неосуществимого в его время боевого механизма, обладающего качествами неуничтожимости. Будучи разрушен как целое, снаряд, по мнению Полозкова, ведёт бой своими частями — и каждая представляет собой боевую единицу, способную, в свою очередь, дробиться на меньшие боеспособные машины.

Полозков приводит абсурдную цифру — 27 раз (или 27 поколений, или делений). Это вряд ли возможно в одном бою и представляется сомнительным вообще, поскольку количество машин при этом должно составить 134 217 728 единиц.

51 КНИГА ПОТЕРЬ

Каждый может завести Книгу потерь. Как бы выставить счёт жизни. Или Ангелу-хранителю. Или Самому.

Лучше взять для этого общую тетрадь или толстый альбом и разграфить его в виде таблицы: номер, дата, наименование, размер, примечания.

Если вы сумеете сосредоточиться, вы непременно вспомните свои детские утраты. Причём из глубины памяти будут всплывать всё новые, и, чтоб сохранить последовательность записей, вам придётся вклеивать в альбом дополнительные листки. Всё, что у вас украли, отобрали, чего лишили, что вы потеряли, растратили, не смогли сохранить.

Не ленитесь хотя бы раз в неделю записывать текущие потери, пока они не забылись и не оказались пропущенными в записях.

Берегите Книгу потерь! Если вы потеряете её, вам некуда будет эту потерю записать.

Может быть, у вас есть компьютер? Удобней работать в нём. Вы сможете, ведя учёт текущим потерям, вносить в начало вспоминаемые вами потери давних лет.

Вы будете поражены, как много их окажется в вашей жизни и как быстро будет расти Книга! И однажды, может быть, исписав две или три тетради, вы решите, из любопытства, подвести итог. Вы, наверное, зачитаетесь Книгой потерь, и вспомните всю свою жизнь. И удивитесь, как много у вас всего было, если вы так много смогли потерять! Вас изумит общая сумма потерь, и вы невольно задумаетесь, откуда, откуда же всё это взялось у вас — какими богатствами вас наделил неведомый добрый невидимка!

Так Книга потерь покажет, что жизнь, оказывается, щедра к вам, и не иссякает этот загадочный источник всего того, что у вас ещё смогут отобрать.

126 ОЩУЩЕНИЯ

Контора Левитова, где я забираю для Gabrielя строганые брусья и балки. Левитова убивает выдвинувшийся из письменного стола ящик, в котором он хранит пистолет. Со Стасом мы балуемся так: я стреляю в него из револьвера, чтобы попасть в рюмку, которую он держит, но попадаю сначала в провод, а потом в какую-то картину под стеклом. Тарвиду я говорю, что моё условие: на яхте пойдёт только тот, кто участвовал в её ремонте сам или вкладывал в это деньги.

Потом я иду по солнечным улицам города. Весна. И попадаю в Академию йоги. Я ищу там буфет, чтобы выпить кофе с булочкой, а нахожу Гориславца. Он говорит по телефону и передаёт мне трубку, а я начинаю смеяться, не могу удержаться, и тот, кто на другом конце провода, замолкает. И молчит, хотя я кричу, смеясь: «Алло! Алло!» Я вешаю трубку.

— Чем ты сейчас занимаешься? — спрашивает Гориславец, — Что пишешь?

— Ощущения, — отвечаю я.

— В каком смысле?

— Ну, это как бы чувства, но кратковременные, моментальные, не имеющие названия.

— Не ставшие глыбообразными, как чувства которые мы называем. Как бы мимолётные.

Коричневый мягкий свет в комнате, пыльные соломенные блики на длинном столе и на усах и лысине Гориславца.

И я вижу, он размыт и неясен, и время его замерло, и я испытываю мимолётное ощущение, не имеющее названия.

КОММЕНТАРИЙ

134. Есть определённые состояния.

Например: мне кажется, я всё знаю, всё понимаю. И от этого я в беспросветной печали, как в паутине, из которой не в силах выбраться. Я всё знаю и ничего не могу. Ничего не могу совершить, ничего не могу изменить (а ведь всё знаю!). Не могу вырваться. Не могу сделать простейших вещей, которые делают все другие, те, кто ничего не знают. Как немощный старик.

Знание — ловушка. Один из тупиков Червя-лабиринта. Не выход. Тупик ЗАКОНОМЕРНОСТИ. Закономерность всегда приходит к своему тупику. Нужно понять вот это — что все закономерности кажущиеся, осознать неправильность знания как такового.

«Знать, что ничего не знаю» — вовсе не заходить в лабиринт. Это тайна внешнего мира.

135. Кто думает, тот не действует; кто действует, тот не думает. Один из главных и трагических парадоксов человечества.

Но ни к чему сетовать, что дураки правят миром, а умные в ненужности или рабстве. А как же! — Дураки открывают ворота СЛУЧАЙНОСТИ, через них правит Бог свой мир, через дураков осуществляется воля Бога — жизнь.

Умные, открывая Его тайны, находят лишь застылое строение этого механизма, этой машины чудес, а используют её дураки.

136. Каков же путь от ума к безумию, и где он?

Это как пройти наоборот. От смерти к рождению, ибо рождение — случайность, а смерть — закономерность жизни. Случайность — подарок, закономерность — воровство.

Только в мимолётном чувстве — вся полная правда мира, и оно же, малое до незаметности, и есть центр действия.

484 ФРАГМЕНТЫ

Я снова шёл на биостанцию — через холмы и два озера — взять у них этих бледных роз с удивительным ароматом, что так понравился людям в спортзале.

Жаркие дни высушили озеро — пересохла река, питающая его — и теперь я шёл по тем местам, где раньше сверкала водная гладь.

Виктор, сидящий в длинном вагоне Клуба моряков, сделал мне знак, чтобы я заходил внутрь.

Я смотрел на девчонок, работающих на территории, ещё более прекрасных от сияющего солнца, и на двух лысеющих мужиков — постарше и помоложе. У того, что был помоложе, лоб наступал, оттесняя волосы к затылку, и, хотя он пытался скрыть это причёской, солнце безжалостно пробивало паутину волос, и череп блестел двумя песочными мысами, врезающимися в волосяную зыбь. Я думал лениво, что старею и тоже лысею и выгляжу так же в глазах этих юных девчонок.

Когда я обернулся, зрение моё как будто обострилось, и я увидел в мареве воздуха, всегда скрывавшем его, Изумрудный завод¹. Я уже раскрыл рот, чтобы крикнуть об этом остальным, но почему-то промолчал.

А Суббота подтолкнул ко мне надувной матрасик «Эльф» — я взобрался на него, хотя он висел почти в двух метрах от земли — и уселся прямо в воздухе. Матрас чуть соскальзывал из стороны в сторону, будто на прозрачном льду, и я боролся с искушением заскользить в сторону увиденного мной только что Изумрудного завода.

524 ПЛЕМЯ ДЕРЕВЬЕВ

Бродячее Дерево был белым и тучным немцем. Неожиданно оказавшись в роли исследователя, он совершил открытие: он первым обнаружил в глубоком лесу племя Деревьев. Много лет провёл он среди них и сумел постичь самую суть их странного существования, тайну их древесности, названной позже феноменом триинга.

А тайна заключена в том, что племя Деревьев — это племя одного-единственного человека. Только одного. Всегда.

Свои наблюдения БД оформил в пространный труд, который по праву признан наиболее полным исследованием этого явления.

Все люди племени, пишет БД, считаются деревьями. Причём деревом на языке племени называются и различные растения — от кустарника и лиан до зелёных гигантов верхнего яруса, и также весь лес, и все неизвестные леса, существующие в мире, и весь мир. Происходит это не от несовершенства языка, а из мировоззрения племени. Деревья могут быть проявлением целого дерева или его частями, что в речи обозначается приставками или определениями. И только один — тот, который видит деревья, — является единственным человеком.

БД замечает, что стоило немалых усилий, времени и приключений обнаружить его.

Сведения о нём скрыты строжайшим табу — при том, что они известны каждому жителю племени, кроме разве что малых детей.

Оказалось, что как раз каждый и является этим самым человеком. А остальных считает деревьями. Табу не позволяет ему открыть окружающим правду о себе. И о них. Такой взгляд создал необычную и сложную систему отношений и, особенно, воспитания.

Поначалу для БД было неясным, как родители (а люди-деревья живут парами) объясняют ребёнку, что он — человек в мире деревьев, когда сами представляют его деревом, впрочем, как и друг друга.

Секрет открылся в обнаруженной БД письменности Деревьев. Поражало то, пишет он, что необъяснимым образом все жители обучены грамоте, но при этом не имеют ни книг, ни записей, и сперва кажется, что никогда в жизни ею не пользуются. Воспитывая ребёнка как деревце, родители передают ему около семи сотен знаков, обозначающих определённые понятия.

В племени преобладает моногамия, и каждому из родителей помогает в его домашних делах и заботах взрослое дерево, являющееся к тому же его сексуальным партнёром. Они вместе заботятся о детях и вольно или невольно прививают им свои нормы жизни и поведения, основу которых составляет запрет употребления слова или понятия «дерево» в отношении кого-либо из соплеменников. За подобную грубость — назвать кого-то из деревьев деревом — грозит изгнание. Мифы племени повествуют об ужасах, ожидающих изгнанника за Краем леса, и единственный человек, который мог бы нарушить этот запрет, боится утратить привычный с детства мир, в котором ему с деревьями безопасно и хорошо. Научить же ребёнка читать — правило ещё более главное.

В 12 лет, в день инициации, он отправится один в узкое ущелье Святилища, все стены которого изрисованы символами деревьев и испещрены надписями на их языке, а также на других непонятных языках.

В конце этого святилища — тупик: там вошедший найдёт книгу, оставленную лично для него кем-то, кто знал, что он придёт. Книга сообщит, что он — единственный человек в мире деревьев, и даст указания, как жить в племени деревьев, не обнаруживая открывшейся ему тайны. Всё это переворачивает представления подростка, и он возвращается в посёлок совсем иным человеком.

Жители племени настолько всё же наивны, что каждый верит, будто книга откровения прочитана только им, и ни до, ни после не бывала открыта, ибо не может быть открыта деревьям, как и написано в ней самой.

Существуют деревья безвредные и опасные, друзья и враги, деревья-звери и деревья-оборотни.

Деревья производят всё необходимое человеку, удовлетворяют его потребности, но он иногда тоскует среди них, пытаясь вспомнить, понять, как он попал в их мир, и кто создал ущелье и книгу откровения. Почему этот создатель, человек, не появится, чтобы они, наконец, встретились, двое? И кто он — отец? Или учитель? брат? друг? А может, он давно умер, и, умирая, оставил ущелье и книгу для него, ещё младенца, единственного в мире последнего человека?

Феномен триинга, как скрытый феномен, сложен для углублённого исследования: считая себя человеком, каждый никак не проявляет своего отличия от мира деревьев. БД мог лишь предполагать, что был принят некоторыми как новый вид дерева, иными — как семя дерева, а многие поняли, что он — странствующее, бродячее дерево. Сам он пишет, что не видит разницы в восприятии аборигенов и цивилизованных людей, разве что первые подошли к решению этой центральной загадки жизни ответственней, ближе и намного деликатней, чем его соплеменники в обустроенных коммутированных городах.

Однажды посетив Святилище, БД тоже видит надписи на незнакомых ему древних языках и, прочтя книгу, становится первым убеждённым деревом. Так неожиданно проявляется разница в ментальности белого человека и аборигенов. Можно сказать, он сделался абсолютным деревом племени, разрешив собою вечный конфликт людей и деревьев.

Называя его Бродячим Деревом, аборигены, конечно, нарушают табу, но ведь каждый из них знает, что БД знает, что он — бродячее дерево. Находясь в племени Деревьев и по сей день, БД возвысился до учителя, Мудрейшей Истинной Лианы, Мудилы, в роли которой читает проповеди о космогонии вселенского древа, происхождении деревьев и познании ими добра и зла, а также о таинственном Древе Жизни. Аборигены верят каждому его слову.

И только когда БД открыто сообщает запретное сведение о том, что все люди племени, как и все-все существа мира, являются деревьями, каждый снисходительно улыбается про cебя — конечно, единственный в мире человек прощает великому БД его неведение в этом вопросе.

555 PHTML

С недавних пор, незаметно для большинства, в Сети начал появляться «перпендикулярный гипертекст», или phtml.

Если обычный гипертекст следует страница за страницей, «в глубину», то перпендикулярный гипертекст развёрнут как бы в перпендикулярной плоскости и поэтому невидим — его страницы оставляют лишь математические линии на страницах своего собрата (html, dhtml или vrml).

Таких перпендикулярных текстов по отношению к основному может существовать бесконечное множество, и для основного текста это тексты-невидимки, а весь их интернетовский лабиринт — вроде целого мира-невидимки, присутствующего здесь же: одновременно, но недостижимо.

Почти никто из пользователей Сети не догадывается о существовании phtml, а те, кто знают о нём, ограничиваются слухами. Или молчат. По одним слухам, phtml содержит в себе секретную информацию правительства, тайно влияющую на всё, что находится в Internet, по другим — это тексты-вампиры, вынимающие из Сети возникающее там знание и способные по команде втянуть в себя все данные, содержащиеся в Internet, вывернув его наизнанку в свой перпендикулярный гипермир.

Некоторые думают, что перпендикулярный гипертекст возник давным-давно, ещё до возникновения компьютеров и христианства, в эпоху гипотетической працивилизации, и в нём заложено всё знание мира и его окончательная разгадка. Говорят также, что эта працивилизация, насчитывающая сотни миллионов лет развития, собственно, и есть весь перпендикулярный гипертекст, в который она перешла, достигнув вершины информационных технологий.

В общем, проблема существует, и она в том, что никто не может проникнуть в phtml ни через какую известную среду, ни через скрипты, и никаким иным путём, кроме как зная сам язык phtml.

Но те, кто имеет доступ, — а возможно, и скорее всего, они живут среди нас — эти немногие молчат, хотя и ведают, что представляет собой на самом деле загадочный мир phtml.

570 КОНЦЕПТУАЛИСТ

Кто-то — может быть, Василий — открывает в себе необыкновенный талант: способность к рождению идей, причём совершенно новых и оригинальных, и к тому же — в самых разных областях человеческих знаний! Ему под сорок, когда он впервые начинает записывать свои «грёзы», за которые раньше клял себя как за сновидения наяву, и сразу же набегает около 200 тем, глобальных, фантастических, но реальных при всей своей невероятности! Вдохновлённый Василий изобретает всё новые и новые идеи и поражается лёгкости, с которой это происходит. Достаточно взять с полки книгу — популярную биологию, химию, физику, детектив или просмотреть журнал или газету — и почти на любую тему возникает новая идея — и Василия самого изумляет её свежесть, яркость, нетривиальность.

Так он вдруг находит себя, СВОЁ, и почти целыми днями он записывает, полный цветных сияющих миражей; он пробует делать схемы и чертежи, и даже моделировать в компьютерных программах, но бросает это, потому что тогда он начинает отставать от полёта собственной мысли — не успевает фиксировать идеи, их скопилась целая гора, он начинает их уже забывать, — бросает всё и кидается записывать; и ручка еле поспевает укладывать в русло этот прорвавший плотину поток. Поначалу Василий радуется как ребёнок, но через год накапливается ворох рукописей, в которых уже он сам не может разобраться, и Василий, наконец, задумывается: что же со всем этим делать? Он не может оформить свои идеи как положено, разослать, предложить их (кому?..), выполнить; он не может остановиться — оторваться от записи: каждая следующая мысль грандиознее предыдущей, удивительный мир будущего рождается прямо из его, Василия, головы, и вот он уже не успевает записывать — его мозг работает быстрее. Поначалу он пытается как-то отмечать суть идеи, чтобы развить её позже, но позже никогда не наступает. Так, отчаявшись, Василий бросает писать, и только смотрит, изумлённый, на эту лавину, этот фейерверк, это извержение — и наконец понимает, что всё это — для него одного. Странный талант. Сны, которые могли перевернуть мир, но они всего лишь сны... А мир создан тупыми орудиями, воплощающими куриную мысль — не больше зёрнышка, по крупице за жизнь, — и эта жизнь, и не одна, уходит на то, чтобы реализовать, с невероятными усилиями, эту крупицу недалёкого ума... далёкого... — так с горечью думает Василий, гений мысли. Так он и умрёт — самым великим и самым неизвестным, вместе со своим миром, который был слишком великолепен, чтобы остаться.

Только одна его идея — Виртуальная страна «вечных» — подхватывается предприимчивым коммерсантом Интернета, который, впрочем, переделывает её по-своему и превращает из виртуальной страны вечных в простые списки биографий и медицинских карточек с оцифрованным кодом ДНК, размещаемые в файлах за деньги умерших или их родственников. Но о Василии там нет ни слова. Рукописи его вскоре попадают в макулатуру и перерабатываются в газетную бумагу, на которой напечатают газетные новости и сплетни.

Такая вот история.

579 SILVER LINE

Существует иное метро, Silver Line, о котором никто не знает.

Среди ночи Катю разбудил какой-то гомон за окном. Сначала она лежала и вслушивалась в чирикающие слова и перезвон колокольчиков, а потом, поскольку сон ушёл, накинула куртку — ведь была зима — и вышла на балкон.

Удивительное зрелище открылось ей: с ночного неба спускались на бледно светящихся шарах очаровательные девочки-подростки, они переговаривались между собой и хихикали, и это их хихиканье Катя приняла за колокольчатый перезвон.

Она изумлённо смотрела на них, а они, заметив её, подлетели к балкону, не переставая пересмеиваться. Это были не феи и не эльфы, а дочери новых русских, и они катались на засекреченных летающих шарах, в которых горело что-то, как послушная плазма. Даже американские генералы не знали, что такие шары уже существуют, и поэтому девочкам разрешали покататься на них только иногда — глубокой ночью.

— Раз уж ты увидела нас, — сказала одна девочка, которая была среди других, наверное, самой старшей, — мы подарим тебе одну волшебную вещицу, как делают в сказках феи. — И все девчонки защебетали и захихикали, а красивая девочка с узкими азиатскими глазами подала Кате какой-то серебряный бумеранг.

— Это ключ от Серебряной линии метро. О ней никто не знает. Она глубже, под обычным метро... Гораздо глубже, и по этой линии ты сможешь доехать быстро в любой город любой страны. Даже в Америку или Австралию. Только смотри, чтобы никто другой не узнал, а то случится беда. — Девочки опять захихикали, стали улетать и скоро исчезли в темноте над крышей.

646 ХВАТАЛКИ И СМОТРЕЛКИ

Дети бывают хваталки и смотрелки. Первые норовят всё себе ухватить, вторые — всё увидеть.

Потом, вырастая, они не меняются, а остаются такими.

Хваталки всё забирают у смотрелок, иногда и жизнь, потому что хваталки не могут остановиться, пока не отберут всего, даже того, чего нельзя забрать себе.

Зато смотрелки много видят вокруг и становятся исследователями, художниками и путешественниками, но всё, что смотрелки сумели сделать или изобрести, хваталки отнимают для себя.

Так осуществляется собирательно-присваивающий первобытный строй современного общества: смотрелки собирают в мире его возможности, а хваталки их присваивают.

670 БИЗНЕСМЕН

Виталик был бизнесмен или коммерсант. Он всегда плыл по течению и, в сущности, не знал сам, чего хочет. Виталик был комсомольцем. Партия сказала — комсомол ответил «есть!». А партия вдруг сказала, что нужно делать бабки. И показала пример. Коммунисты пошли вперёд, как всегда, плечом к плечу с ГБ, и комсомол, задрав штаны, рванул на передовые «стройки». Обком и горком комсомола переделались в банк, комсорги внезапно размордели, надели малиновые пиджаки и пересели в кругленькие комсомольские иномарки. Виталик просто пытался делать как все.

Значит, так. Виталик занимается «бизнесом» — брокерствует металлом, цементом, сахаром, картинами и оружием, отправляет девчонок в азиатские бордели под видом танцовщиц, снимает пенсионные фонды, обменивает валюту. Всё под прикрытием, под широкой номенклатурно-комсомольской крышей — где, правда, не сыскать свободного от бизнесменов места, но он, Виталик, пока внутри, хоть и мелкая сошка. Почти всегда он — директор, соучредитель или даже учредитель, но всегда знает, кто настоящий начальник: об этом ему всегда ненавязчиво сообщают. А затем слишком навязчиво демонстрируют — да, впрочем, Виталик привык унижаться.

Он покупает тачку, но по рангу. Строит какую-то дачу, не в силах понять, зачем она нужна. Его друг (друг?), мент, тоже строил, и советовался с ним, Виталиком, и вроде даже как будто пытался с ним, с Виталиком, просто так поговорить, «за жизнь», но как-то не очень-то получилось, а потом Виталик встретил его на кладбище в виде переводной картинки на гранитной плите.

Дело в том, что Виталик не совсем такой, как надо, вроде как с ущербом, не как все — и он пытается это скрыть. Ему не доставляют удовольствия попойки и комсомольские оргии — перепив, он теряет память и блюёт, а потом долго мается животом и грызёт сухарики и кашку. И с комсомольскими «общественницами» как-то у него не получается браво, а в ресторанах и на пикниках он почему-то остро чувствует одиночество, и ему хочется плакать. И любить.

Однажды он отправлял партию «танцовщиц» в Македонию, и одна девчонка-подросток показалась совсем невинной; лицо у неё было чистым и ясным, как у ангела, и Виталик пошёл в туалет и заплакал. От жалости к себе, конечно, не к девчонке: ему представилась её любовь и как будто они, счастливые, странствуют по свету.

Он долго просидел в туалете и вернулся со странным лицом, так что друзья подумали, что он бегал дрочить. Да с кем не случалось...

Как правило, комсомольцы лично проверяли лучшую часть девок, что шли на отправку. И Виталику перепадало. Хотя что-то не так было: брезгливо было тискать потных шлюх, а иногда от красивого лица в оргии он испытывал боль, как тогда, когда ревел в туалете. Но потом привычный скоренький оргазм стирал остроту, и становилось безразлично.

Не давало покоя, вспоминаясь уже столько лет: знала ли та девчонка, куда её отправляют? Неужели не знала? Не могла не знать! Но тогда — почему? Разум всё время находил утешительные ответы, в которых он, Виталик, был ни при чём.

И ещё: когда его унижали, — а случалось это всегда при контактах с главными — Виталик краснел.

Такой вот он был, с червоточиной.

Иногда он видел красоту мира... Вдруг, в какой-то миг, когда бежит из банка в офис, поднимет голову и изумится небу и деревьям. И свету вокруг себя. Точно внешний мир, незнакомый и прекрасный, полоснёт бритвой по глазам. И Виталик нагибает голову, глядя под ноги, и бежит дальше. Но внутри что-то чуть провернулось. Не так. Не так, как надо. И когда он стал всюду ездить на тачке, это не прошло.

Бизнесмен-комсомолец, остро чувствующий красоту. Наверное, он должен был стать художником, но не сложилось почему-то. Когда-то они вызывали в Виталике суеверное уважение — люди искусства, но с тех пор они все встали на площади у лавок с расставлеными дешёвыми картинками и поделками, и Виталик, если имел с этой публикой дело «по бизнесу», как и другие, презрительно кривил губы — так было принято в общении с внеструктурной нищетой.

Картины не шли. Шли металлы и нефть, но на них сидели крупные волчары, а Виталик был если и не мышонком, то каким-то мелким грызуном.

Детства он не помнил. Это его смущало.

Просиживая днями в солнечном офисе без дела, он даже додумался до того, что он — биоробот. Будто его клонировали в пробирке, а родители, которые у него, конечно, имелись, как и у всех, были приставлены по заданию — для отвода глаз. Вот к чему приводит безделье! А ведь отец Виталика был гэбистом с чином! С внутренним вскриком изумления Виталик догадался, что происходит вторжение. Он даже спросил двух своих соратников об их детстве. Но их реакция заставила Виталика бросить расследование — ему не улыбалось прослыть в коммерческих кругах малахольным.

В пустые дни, когда начальство сваливало, уносясь куда-то на иномарках, Виталик под видом работы запирался в своём кабинете и, прикрыв глаза и откинувшись в кресле, грелся, подставив лицо стеклянному зимнему солнцу. При этом он испытывал какое-то чувство, хотя сам не знал, какое. Как будто бы счастье. Как динозавр, прогреваемый солнечными лучами. Комсогнатус лонгипес. Вообще, Виталик думал, что люди произошли от динозавров, а не от обезьян.

Рэкетиры всех мастей не переводились под общей комсомольской крышей. Здесь были и бандиты, и менты, и пожарные, и налоговая — да, всех было не перечесть — и свои, и чужие, приходящие. Все были на государственном обеспечении — кто в штате, кто по гонорару: свободные художники базаров и углов. Вообще, это были сервомеханизмы бизнеса. Государство, разбитое на отдельные кланы, приводило ими в движение круговорот денежно-товарных масс в виртуальном межбанковском пространстве, откуда, как из Машины Желаний, вываливались физически реальные пачки купюр, пакеты, дачи, кадиллаки, бассейны и далёкие Канарские острова.

Виталиковы комсомольцы с одних группировок снимали дань, другим группировкам платили сами. Как правило, всё шло гладко. Нормы отсчёта были определены по табелю о рангах номенклатуры и, соответственно, её шестёрок. Короткие разборки отшумели, дверцы закрылись. Стабилизированное государство впилось всей корневой мощью в эту уставшую до бесплодия землю.

Виталик не любил рэкетиров. Он их боялся. Хотя для общения с ними у него были чёткие инструкции и процедура была стандартной, но от самых этих людей в адидасах со стрелками или нелепо сидящей форме у Виталика начиналось какое-то неприятное шевеление в кишках — каловые массы пытались направиться к выходу. Виталик был трусом — и, в общем-то, знал об этом. Не знал он того, что все другие, вплоть до его начальников самых высоких рангов, испытывают то же самое, причём некоторые так привыкли, что умудряются даже не замечать ничего, считая себя матёрыми крутьками.

В общем, рутина. Снуют люди, деньги и виртуальные товары в виде бумаг, по коридорам группками слоняются рэкетиры, шестёрки, улюлюкает внизу сигнализация иномарок, сверлит солнце в широких социалистических окнах горкома комсомола фотонные дыры. Жизнь идёт.

Конец наступает внезапно. Со смертью патрона. Неожиданной и необъяснимой. И с неприятным шевелением в кишках Виталик смотрит на длинную цепь лимузинов, выстроившихся для проводов трупа — блестящих, как спинки тараканов. Кишки его знают будущее. Да, в общем, о нём шепчутся все, вся шушера, которая уже начинает разбегаться.

Президент концерна успеет, не заезжая домой, улететь на своём самолёте в Париж. Остальную четвёрку Виталик увидит в гробах, в белой пене и морозном дыме кадила, и тут Виталика опять резанёт эта правда зимнего утра, эта безразличная, внешняя красота, не предполагающая его, Виталика, и он нестерпимо захочет срать, и это будет его правдой — настоящий, правильный ответ на вызов незнакомой, реально происходящей бездны.

Позже Виталик вернётся в свой кабинет. Его никто не тронет. Просто все знают, что ему пора уходить. Вежливо знают, и даже с каким-то добрым обещанием. Деловито пожмут руку: заходи, может, будет для тебя что...

Только пожарный схватит Виталика в углу коридора за отвороты его комсомольского пиджачка и, приблизив скуластое стареющее лицо так, что на Виталика пахнёт зловонием из его рта, ухмыляясь, процедит: ну что, сука... гляди... теперь тебя за яйца прихватим... Он ещё раньше расколол Виталика, но лишнего не говорил, принимая свой законный полтинник, а давал понять только наглым неотрывным взглядом выцветших глаз и жёсткой ухмылкой.

Виталик покраснеет. Пожарный отпустит его и уйдёт, уменьшившись в перспективе. Виталик сядет в свой фольксваген-гольф (никто его не отберёт пока) и тронется с места, выедет на забитую машинами дорогу. И вдруг ощутит огромную свободу. И свет.

Эта история не имеет конца, потому что в ней ничего не происходит — поток жизни. Её можно писать бесконечно, но некому будет читать, поэтому каждый может продолжить её, как самому захочется. И назвать: «Обыкновенная история».

Человеческое существо, human being, испытывает какие-то вспышки. Будто временами пробивает хитиновую изоляцию букашки-паразита. Не озарение, а так... с кем не бывает.

Жизнь всё-таки, еxistence. Обыкновенная история.

683 ПРОСВЕТЛЁННЫЙ

Я всё хотел спереть балки. Стропила. С дома, идущего на слом. Или, как сейчас называется, — на евроремонт.

Чтобы порезать их на рейки, из которых я соберу обшивку яхты, на которой пущусь в путешествие, о котором мечтал с детства (а сейчас мне сорок два!), чтобы увидеть моря и дальние страны.

Балки я нашёл; некто Шурик, работяга-ломальщик, бывший зек, готов был их за раз сплавить — но сперва нужно было договориться о порезке, и я зашёл в институтскую евростолярку.

Столяр Вася, похожий на стареющего кабанчика, ковырялся с украденной мебелью. Двое коллег помогали ему, чеша в затылках.

Я подошёл. Вяло обмениваясь фразами, они не обращали на меня внимания, а я стоял и смотрел на них изнутри своего черепа и тоже не обращался к ним с вопросом.

Так прошло минут пять.

Потом они отошли в глубину, а Вася задержался, ощупывая густо пролакированное дсп.

— У вас ленточная пила работает? — услышал я свой голос и эту малоинтересную фразу, родившуюся в тайниках мозга и обретшую реальность вибрацией моей гортани.

— Нет. — Вася глянул круглыми блёклыми глазками.

— А как вы сможете порезать мне вот балки двести пятьдесят на двести пятьдесят примерно, распустить, а? Может, как-то?..

Вася медленно отвернулся щупать дсп.

Первые две минуты я думал, он обдумывает проблему. Но уже в конце второй, ставши достаточно циничным за долгую долгую долгую долгую жизнь, я догадался, что он попросту позабыл обо мне.

Я повернул свой скелет и тоже, ни слова не говоря, направил его к выходу. В благоговении пересёк я столярку — до двери — ибо понял, что Вася просветлённый.

Я существовал до тех пор, пока Вася точечно фиксировал на мне своё Васино сознание — секундократкий миг — вопрос-ответ-всё. Он, Вася Демиург, прочертил точкой дугу и направил её на дсп, мгновенно сотворив его вновь из абсолютного ничто, а я исчез из прошлого, настоящего и будущего, как если бы меня никогда и не существовало. Как Шива-Вишну, Вася творил и разрушал мир в одну микросекунду, в следующую создавая иной, заново. В нетронутой самскарами памяти Васи Брамы не оставалось и следа прошлых творений, не было прошлого, ибо, как творец всего, просветлённый знал, что ничего кроме него нет.

692 ИСТИННОЕ ВОЛШЕБСТВО

Сначала я смотрела на его фокусы скептически. Старик показывал всякие превращения, парение над землёй и т. д. И я подумала: «Да ерунда всё это, фокусы», — потому что всё было таким правдоподобным, а если бы фокусы стали правдой, что же тогда случилось бы с нами со всеми, с людьми, с миром?.. И когда я так подумала, чудной старикашка посмотрел прямо на меня, будто прочёл мои мысли, и, засмеявшись, точно закаркав, стал знаками приглашать меня на сцену — вернее, в центр толпы на этой базарной площади, где он и показывал свои «чудеса». Я помешкала, испытав желание повернуться и убежать, но потом всё же вышла на середину. Опять посмеявшись, он спросил, верю ли я тому, что вижу, и я ответила, что нет, это просто фокусы, хотя ведь я тогда уже знала, что это правда, и может быть, ничего б не случилось, если я просто сказала бы, что мол, верю...

А так он спросил, хочу ли я увидеть настоящее волшебство, а я, помню, ответила: «Только чтоб я ни во что не превращалась». «Хорошо», — сказал он. «Я научу тебя своим секретам».

— Ты права, — сказал он, — это лишь фокусы; истинное волшебство так сложно, что неотличимо от происходящей жизни, и поэтому незаметно.

Он взял меня за руку — и я начала меняться. Я стала мальчиком, юношей, а позже, глянув в зеркало на сцене, я увидела себя всклокоченным вьетнамским парнем.

— Ты же обещал, что не будешь совершать превращений!

Но старик закаркал, прежде чем исчезнуть, а толпа, глазевшая на этот фокус, не понимала, что всё произошло со мной вправду, и тоже начала как-то колебаться, как в воде, и исчезать — и тогда всё поменялось; наверное, это был уже Вьетнам — аэродром, спрятанный в джунглях, с большим и чёрным транспортным самолётом на площадке, и мы все — солдаты с ранцами и автоматами — грузились в этот самолёт, который потом закрыл люк, завёл взревевшие моторы и стал выруливать на полосу.

Я не знала, как мне вернуться, и смотрел в лица своих товарищей, полных решимости умереть или победить. Одинаковые гимнастёрки, сапоги и ранцы, и автоматы, делали нас как будто одним целым, и я ощущал ту силу, что выше меня, я исчезал в нас во всех — бойцах, что летели в железном фюзеляже самолёта, набравшего уже высоту; и я стал смотреть в маленький иллюминатор, как мы пробиваем рыхлые облака. На один миг, в мелькнувшей голубизне неба, я вспомнил, я ужаснулась, что не забрала из садика дочь.

198?—2001