И ЖИЗНИ ОТВЕЧАЮ: «ДА!»

1. МИРНАЯ ГЛАВА.

Всё таяло... И допризывный снег, изрядно поизносившийся на ржавой ноябрьской прели, и педантичные рамки рабочего дня, в которые уныло вписалось моё хроническое недосыпание, и обещание «не любить!», брошенное в сердцах в позёвывающие небеса — и в этих небесах благополучно забытое.

...Лужи пакостили на каждом углу. Но обременительное в своей осторожности передвижение было вскоре трогательно упразднено пробуждением весны в моём отнюдь не весеннем спутнике. Гулко застучало по асфальту сердце пришпорившего Джексона — старого, широкого в кости немца, — и, скользнув всполошённым мреянием век по до отказу натянутой тетиве ошейника, по вдруг вздёрнувшимся и величаво реющим треугольникам на массивной макушке, я согласно рванула вперёд, скорее угадывая, чем видя, там, впереди, в битой морозом траве, нервное, вертлявое тельце шавочной стати.

Но то ли директорат крови, углядев в соблазнительнице стать-некстать, в пузырящемся «No-o-o!» потопил это скоропалительное земное тяготение, то ли стар и изнеможён был пёс, то ли до флирту охочая — совершеннейше терялась на плацу экзерсисов плотских..., встреча была недолгой. Зато долго ещё понурая морда Джексона волочилась по асфальту, соля глазунью глазниц так и не рискнувшими разразиться слезами.

Потом были: дверь, непременным скрипом и последовавшим захлопом отшвырнувшая эту странную улицу с блуждающими и не находящими пристанища желаниями; сырой, прогнивший рай для всеядного российского обоняния, со щербатой клавиатурой побуревших ступенек; и, наконец, — ключу дорогу! — тихая, ласковая комната облупившейся зеленью стен окружила меня, довела до койки — и отступила, застыла, доверив самостоятельно расшнуровывать свои ботинки.

2. ГЛАВА, МИРНО ПЕРЕХОДЯЩАЯ В ХАМСКУЮ.

...Мы лежим с Ожеговым в сменяющихся светотенях пробующего себя рассвета, плотно и приятно прижавшиеся, — и я рассказываю Сержио о многочисленных — ему — изменах.

— Ушаков? Даль? — поблёскивая бронзовыми пуговками нательных литер, старик благодушно ворошит свою ревность.

Я сиренево смеюсь и мотаю головой, приведя шоры в тряское, но вполне добродушное недоумение.

— Про-осто мужчины... — наивно «находится» солежащий, и убаюкивает ответившую-лёгким-волнением, и насмешливо щурится.

(Сообразительные шоры приглашающе треплются о тактично смолчавшие мои виски.)

— Я-я вот тебе изменял... — ответно пытается... ну совсем же глупенький старичок! — ибо я уже, далёкая, пусто смотрю в потолок, по разлитой сини которого синицею мчит первая неумытая строка.

Догонять я не буду. Это и тапочкам понятно. Но посмотреть — посмотрю.

...Отряхиваясь от осиянной пыли горней... из полок, увесисто являет себя паркету милый, милый Иозеф.

— Иозеф... — журчу ласково. — Иозеф... Может, перекинемся в бисер?

— Миря-янка! — укоризненно качает головой Иозеф. — Какой бисер? Какое перекинемся?

И с оглядкой на подушку, где из сладкой патоки уже соткан быстрый, но добротный сон старика..:

— Тогда я научу тебя любви. Хочешь?

— Хочу, — хрипло соглашается Иозеф и неуклюже мнёт мою грудь.

Я кисло возвращаюсь к своему пусто-потолочному взгляду и отмечаю, что сломя-голову-неумытых уже поприбавилось.

— Эти вкладыши в ладонях требуют иного, видимо, обращения, — стеснённо выдыхает Иозеф. — Но мальчику обещано обучение...

Я значительно смягчаюсь. В нехорошем смысле слова. Вкладыши смягчаются, губы всякие смягчаются... — всё смягчается!

— Я передумала, Иозеф, — рыхло речу я. — Идите себе куда-нибудь и меня не тревожьте.

— Но... — потерянно начинает Иозеф.

— Прощать такое — я не Мышкин. Но даже будь я Мышкин тоже... негоже..? может..? кожу..? гложет..?

Что такое?

У-у, сволочная строка, скатившаяся по стене, в лоб упёршаяся! У-у, морда немытая!

(Сержио что-то шелестит спросонья зел-л-ло неодобряющими губами.)

Иозеф деревянно разворачивается к столу, где ящик — на ящик — на ящик — на ящик... (такое нагроможденье!) — и проводит пальцем по буквицам нижнего, слепив которые, читающий да прочтёт: «Не кантовать!».

Что имели не кантовать — уже тайна, «призвать к ответу» не подлежащая. Но в одно хочется верить: что нашёлся-таки родимый — и кантовал! кантовал..!

— Ком-муна, ком-мунальный, ком-мунар, ком-мунизм, ком-муникация, ком-мунист, ком-мунистический, ком-мута-тор, ком-мюнике... — буровит непроснувшийся.

Достал, гад, своей эрудицией!

И, захлопнув денно и нощно гомонящие губы, впихиваю грузное тело в книжную ком-муналку.

Сосед слева — огненно-рыжий Маяковский — уже спозаранку скорбно сгорблен, ВЫТВОРЯЯ свой завтрак. (Картофельные очистки, соскальзывая с тугого, в крахмальной наледи, лезвия, навязчиво и беспощадно брякаются на дощатое податливыми и чуть похотливыми Лилиными изгибами.)

Справа — багровая (крови-то попито!) «Судебная психиатрия», в, жутко сказать, полном, но — щадил меня рассвет — спящем составе. Некто Ванечка — милой оговоркой — взбивая белки глаз, пенно возводит их на меня:

— Ванечка хороший, хороший Ванечка... Дай Ванечке сигаретку — Ванечке — сигаретку — Ванечке — дай..!

Ну где у меня сигаретка, Ванечка? Нету у Леночки сигаретки! Ей-ей нету...

Наглядно роюсь в обмелевшей пачке, где зияют чернотой разинутых ртов тускло скучившиеся бычки.

— Ванечка хороший... — катует меня Ванечка, хлюпая ресницами по обиженной слякоти глаз, — и вдруг, наткнувшись на, в медитативной дымке, палевого Иозефа, очарованно — или в думах — застывает.

Так люблю застывать и я (поворошим «напримеры»), пока цедит в эмали ров спитую, безвкусную жидкость забитый чаинками носик; пока густо ворочается в клейстере барчуково раздавшегося риса беспокойная, зобастая ложка; пока, примагниченная зеркалом, ищу себя в оскалах и ухмылках, скрежетах и скрипах... Не с вашей ли я страницы, Ванечка? И как, если в темноте возвращаться, отыщу свою койку..?

3. ДОНЕЛЬЗЯ МИРНАЯ ГЛАВА.

...А за окном, прозрачной чадрой наброшенным на оспины моей комнаты, опять шёл снег.

Качалась ветка от неуёмной вороньей грации, и намечал химерическую лыжню крадущийся кошачий шаг.

Занедуженно заскулила на повороте «пятёрка», в чадном разгоне наметившая вернуть себе и румянец, ровно бегущий по низу щёк, и чувство рельсов, по которым так ладно елозилось летом, и сползшие с носу очки фар, угрюмо уткнувшиеся в дорогу.

Ялик времени, погружая вёсла стрелок в циферблатную зыбь, плыл тихо и торжественно, и всякая смена минут сулила смену впечатлений, непонятно острых и въедливых, до странного ярко расцвечивающих такое привычное и упорядоченное, такое ВСЕГДАШНЕЕ утро.

(Ведь даже воду, пустившуюся из приспустившего штаны крана — пытаясь нынче представить — вспоминаю — того дня...)

Так, встав с мудрёной, замысловатой ноги, я наново знакомилась с давно похеренной азбукой мира.

...Гащивали у меня в этот день и далёкие, из редко навещающих, воспоминания.

Первое, юности червлёной: как была любима в чьём-то альбоме, добротно вклеенная, с веером рассыпавшихся волос и щепотью двусмысленной улыбки на «Ты всегда со мной!», выведенное ниже отчаявшейся — и всё же: ЧТО себе позволяющей?!! — рукой. Ночь, пожалуй, единственную, даденную владельцу альбома в утешение (ли?).

Его — уже на рассвете — пёсьи уткнувшегося в тыл моего плеча, по-прежнему горячего, но уже горчайше беспомощного в радиусах моей вздыбленной, кругами расходящейся, отстранённости.

Потом прикатилось из детства: мордастое солнце в космах потных лучей, багряное полотнище неба, так жутко, так удачно найденное палитрой буйной фантазии, и я, кровавая и беспощадная, встрявшая коленками в позеленевшую от ужаса траву, в своих, уже не придуманных, инквизиторских приготовлениях.

Их несут отовсюду, брезгливо нацепив на палочки: мохнатых, мерзких, изогнутых гусениц — и с финальным «фи» сбрасывают в бумажный кулёк. А затем, окружив меня добрым десятком запылённых, в ссадинах, детских ног, молча наблюдают спокойный и сосредоточенный, со знанием дела, ритуал возжигания карательного огня.

«Рождённый ползать — летать не Сможет!»

(А наряду: здоровая нежность к муравьям. С таким здоровым устраиванием евро-хором в земляных углублениях. В которых, однако, всё как-то не решались селиться мои пугливые протеже.)

...И многие ещё, и другие воспоминания всё шли и шли, пронося, в постыдных пятнах, кротко клянущие меня знамёна.

4. ГЛАВА ХАМСКАЯ И ЕЩЁ РАЗ ХАМСКАЯ.

Светал вечер.

Меня уже тяжелили одежды.

Меня уже заголяли со всех сторон настырные руки чудовищного исступления. Обнажая, обожая и нежа(я), растравляли до клёкота пахово-аховое нетерпение.

(Господи, если бы не это. Если бы не это моё умение обёртывать пустоту спасительной фольгой пригрезившегося..!) Но позволяясь всем: собакам, маньякам, мальцам и даже однажды питону — (мучимая ли, мучащая... — ВСЕГДА, НЕПРЕЛОЖНО: с конечным привкусом судорожно отведанного рая)

— я тотчас сникала и затравленно сворачивалась в калачик, как только в мускатной моей голове намечалась... вызревала... поигрывала кольтом нешуточного декольте... безжалостно ЖЕНСКАЯ грудь... И у губ уже бродили, набухшие от соков, непозволительно прикрытые, бурые бусины её сосков...

Прости, воображение, за это возражение, за мрачный и тоскливый и жалкий мой отказ... Груди я хотела настоящей!

5. СОВСЕМ РАЗНУЗДАННАЯ ГЛАВА.

...Где-то ты сейчас слоняешься (?), предусмотревший всё и вся и не учетший лишь одного: возможной подножки от своего чи-тателя.

Я захлопнула книгу на 151-й («И. Л.») странице, на том самом: «Можно было ещё спастись......-

О нет, я не собиралась тебя «спасать»..!

Слишком ведомы мне эти жалкие поскрёбывания совести

— «лучше бы», «надо бы», «если бы»... — по воспалённому сердцу, что, заперев себя в четырёх стенах, обезумевше качает в горсти... горькую и безнадёжную, годами вынашиваемую... и — вдуматься! — вдруг явленную в теле исполнения мечту.

Слишком знаю я: ДОПОЛНИТЕЛЬНОЕ (если не большее!) счастье дарил ты себе этой отсрочкой. (Собственно говоря, Гумберт Гумберт, мы не первооткрыватели в этом.) А теперь — не кляни, не выслушав уже МОЮ боль!

Тебя хватило на полчаса... И если бы не зависть, моя чёрная зависть к тебе, ДОЖДАВШЕМУСЯ — СВОЕЙ — очереди.., к тебе, паучьи стиснувшему свою добычу.., к тебе, поюще-ноющему над лаковым ликом, к которому — чтоб вдребезги! — разгоняешься.., ПОСМЕЛА БЫ Я?!!...... (тебя хватило на полчаса!) ......длить эту отсрочку уже третий день!, где счастье уже

задыхается, и замогильно холодит, и первыми ласточками тления встречает очередной рассвет; где у расцарапа расцарапанной двери — горы перегоревшего, и прошила скрюченную ладонь железка — некогда сказочного — ключа...

Там, там твоя Лолита! Но будешь ты за дверью, пока не дождусь уже СВОЕЙ — ОЧЕРЕДИ — я...

6. ГЛАВА, ВСЁ ПЫТАЮЩАЯСЯ СПРОСИТЬ: «УЖЕЛЬ Я ТАК БЫЛА ПЬЯНА?»

...Думаю, мне хватило бы одной ночи... Ночи, чинно и чопорно начавшейся («Спокойного сна Вам, детка!»), а под занавес: ну просто же ОПИВШЕЙСЯ Вас... И — нелишне! — бросившей занеможенную (чтоб восполнилось, хоть отчасти) — в немереную череду пресных, следом идущих ночонок.

Клин примечания, притуши, притуши же моё, вдруг занявшееся, сердце!

Прим.

Странно мне было значиться дитятей в своё неполное, но всё же!, но однако..! тридцатилетие: и в собственных застопорившихся ощущениях; и в частых, настойчивых измышлениях (под фетром ли, в гнезде берета) чьих-нибудь матерински ласкающих мя зрачков в отвислом транспортном брюхе; и наконец......(о боги, все дороги опять ведут в Рим!)......в вашем, молозиво-льнущем: «Детка!».

При том, что сумрачен был мой лик, и тягуч, и занозист, точно ресничная цифирь, колом вписанная в глаз.

Но вернёмся...

...Две, разумеется, кровати, стоящие в отдалении друг от друга. Ваше «без ничего»... — суматошно замотавшее себя в одеяло.

Но будто спите.

И будто тревожа ваш сон:

— Я возле Вас пачку оставила (хрипло). Можно, я... На ночь одну..? Извините, если...

— Да-да, конечно... (торопливо). Вот где-то тут... Не наткнитесь на что-нибудь в темноте.

— Вот она я... (белогубая попытка юмора). А где пачка..? ...Рука, отяжелевшая ваша рука протягивает пачку, но та

счастливо выворачивается и летит на Вас.

— Сейчас... я... я... найду..! (голос окончательно садится).

— О-о... (это уже Вы, которую не-взна-чаян-но полоснула своим «едва-прикосновением»).

...Ну... ну... зачем мне такие стрессы..? (паникой взмывших голубей отдёргиваю руку).

— Покурите со мной..? (очень спустя — и так жалобно!). ...Как же до неё, чёртовой, добраться..?

— Нет! (ваше «без ничего» истошно вжимается в тубу одеяла).

— А я, кажется, опять пачку потеряла... — «сообразительно» находится вконец помутневшая моя голова.

— Да Вы её и не брали..!

...А может, и не курить вовсе? Лечь бревном — и попытаться уснуть..? А-га... Здраво. Здраво — и дебильно.., как всё здравое..!

— Ну, в общем, я беру...

— Господи, да берите же..!

...Рука обречённо опускается на ваш живот, груженный цементом (так онемели!) — и уже: НЕ МОЖЕТ уйти...

И УЖЕ: не спрашиваясь, не извиняясь, вмерзая в край постели, по которой молочно разлиты и чуть пенятся ладно скроенные и истомой сшитые лоскуты вашего тела.., я начинаю сеанс могучего и мучительного массажа!

(Неуклюжих, тыквенных тычков тут уже не будет. Ибо ТАК только тогда, когда. Когда: домашние, и солнечный свет, и попытки гостей, до сволочного удачливые..!

Я не ругаюсь. Хорошие люди. Пусть приходят. Ваш дом — их дом. Их дом — ваш дом.

Но только... НЕКУДА мне больше сходить с ума, блуждая СПЛОШНЫМИ ГЛАЗАМИ по вашим взгорьям и впадинам! И НЕВОЗМОЖНО уже сметать с подушки опилки одеревеневших слёз, когда — в который раз! — будут тяжелить одежды... и ничто: ни комната с баю-байховым чаем в услужливых руках, ни бубен музы, задирающей сублимированную юбку......

— ничто: не спасёт, не согреет, не оживит горемычный узел моего скрючившегося тела!)

7. ГЛАВА: СКРОМНЫЙ ЦВЕТИК ВАСИЛЁК.

Оголитесь, имярек, именующий мои главы! Выцарапывающий на... пусть пустующих (но КАКОЕ — ВАШЕ — ?!!) дверных табличках странные следы загостившегося присутствия. Следы неуместные и, даже скажу, брехливые!, ибо давно уже сошла я с площадок детских и распростилась...

(ты простила?, простила?, «Книга Перемен»...)

...со всеми этими потешными опусканиями и вздыманиями стяга этики, со всеми этими замороченными высунув-язык-перебежками: с хамских подмостков — в гримёрочные мира и гармонии — и обратно — и из-обратно... (до бесконечности).

И потом эти крошки, извините, на МОЁМ утреннем столе?!! Кофейные потёки? — признаю! Не отнекиваюсь! Но крошки?!! Но самое злостное... (эй, Вы! Или нет, ты! А впрочем, плевать!), когда мы сегодня пошли с дряхлым дедом Джексоном на прогулку, по какой такой уважительной причине прогулка оказалась ВЧЕРАШНЕЙ? Так похожей на ВЧЕРАШНЮЮ? Так СТРАШНО — ДО МЕЛОЧЕЙ — повторившейся?

...Босховские чудики догадок кривляются, строят мне рожицы... И ни один!, ни один..! не являет честного, без прикрытия, лица!

...А может, это Ванечка по ночам разминает свои косточки, поскрипывая паркетом, поигрывая кастетом...

А прогулку, ту, чем-то приглянувшуюся, просто вызубрил наизусть и...

Фу, какая чепуха!

...А лучше всё же спать при включенном свете. Часто просыпаясь, вряд ли опоздаю на работу..!

8. ГЛАВА: БРАТ ЕГО ВАСИЛЬ СКОРОМНЫЙ.

...Ба! Да у меня потаённый карманчик..!

Вчерашняя девочка-дырочка в подкладке — солидна и респектабельна сегодня! И балует меня, ах балует откуда-нивозьмись-пачкой. Удивительного, изумительного, проче-«ительного» «Монте-Карло».

Ну кто сказал: «Жизнь преходяща!»(?)

Живём! И будем! Будем жить!

. . . . . . . . . . . .

— Да, пожалуйста... Можно не вытирая... Нет, отчего же..? Весьма кстати..! И особенно такой отморозок, как... Нет, ну что Вы... Льстить не в моих...

И вот он уже сидит (где только взял, на чём...) —

        клетчато-замысловатый:

        «Вы где-то не одеты...»;

                сыто-розовый:

                «Я хоть наемшися сегодня...»;

                        бесстыдно притязающий:

                        «Но чаю угоститься чаем!»

— мой коллега по бумажному боронованию, былая знаменитость, чей роман «Бля буду...» —

Словом, он! он! — Эдик Бляставший!

— Закурим-те! (приятно предложить ИМЕЮЩЕЕСЯ для предлаганья.)

— Яне!

— Ну во-от! Уже? Ещё?

— Совсем я не! (престранный тип!) Вот чаю...

— «Чаю» обождёт! Пассивный, значит... — вывожу.

— В котором из?

— В буквальном смысле! (и свой драгоценный дым сую ему прямо в ноздри)... А что до чаю... Вредная привычка! Когда находитесь в гостях.

— Всё?

— Всё!

— Так мне?

— Ну что Вы... Посидите! Люблю собратьев по перу. Водички из-под крана дать вам, душка?

— Водички — нет, не надо...

И, чтоб продолжить разговор, замазывает паузу упрёка:

— Ваш взгляд несвеж... Но кожа стала лучше!

— Я йогурт пью. Он взгляд не освежает...

— А комнате бы надобен ремонт.

— Ей лучше знать...

— Погода с каждым днём...

— Такая шлюха!

— Занятно говорим.

— Горим занятней!

— От страсти?

— Отрастив язык, его прикусывать нелишне временами...

— Я вас за язвочку задел? Покорнейше! Простите! Водички дайте... И, пожалуй, закурю!

. . . . . . . . . . . .

— Ну надымили, с-сукины вы дети!

— ...Серж?!! Что за слог!

Э: Вас с пробужденьем, сэр! Как СПАриваЛОСЯ с подушкой?

С: (При чём здесь... Ничего. Спасибо.) ...Ты что это надумала? Раздета! Кровать не убрана...

Я: Кровать! Ну как не стыдно!

С: Стол...

Я: Стол! Ну что ты, в самом деле?

С: Ботинки...

Я: И они?!! Не ожидала!

С: А ягодами на машинку взгромоздиться?!!

Э: Чем-чем?

Я: (Молчите! Сержик в гневе страшен!)... Продолжим, милый, перечень упрёков...

С: И точишь лясы с пялящимся...

Я: (Эдвард! Зажмите свои девственные уши!)... На чём, бишь, мы остановились? А-а, да-а: на ягодах, что зреют... во мху мошонки, что прикинулась машинкой...

Э: Уместным вижу записать..! Да нечем! Да не на чем!

Я: Вы, Эдик, сущий, не сосавший ЖИЗНЬ, малютка! От ваших лепетов и ляпсусов я жухну — и превращаюсь в жупел коченеющего тела! Да, Сержио? Да, мой так вдруг поникший равви?

С: Сошла с того, чего и не имела!

Я: Ну... вы имели! МЫ же поставляли, куда... И, подставляя станы...

Э: Мимоза! Что за чудный аромат коснулся вдруг стыдливого сатира, нанёсшего вздыхательный визит! Так я пошёл снимать?

С: Внимать нет мочи! Бесстыдно налитою... нижней... той... своею.., что клавиши вдавила на машинке, МЫ вознамерилась творить сегодня..?

Я: МЫ нижней... той... своею... творим ВСЕГДА!, сумняшеся ничтоже. Который час на ваших, обнажёнец?

Э: Мои остановились...

Я: Скажу иначе для ВЕСЬМА безмозглых: который час избрав, остановились?

Э: Час пик!

Я: Спешат, ЕДВАрд! А я спешу за ними... А посему — в челны свои упрячьте члены! Отчаливайте к берегу родному...

...И уже всаживая в дверь кулачище ноги, бросаю за спину:

— А Вас, любезный, попрошу на полку... Сегодня опоросу не будет!

9. ГЛАВА: ВСТРЕЧА. КТО, ЗНАЧИТ, КОГО!

...И всё-таки смена и периодичность существовали. Но вряд ли эти дурацкие главы и стоящий за ними были способны угадать, чему: плюсу или минусу? — посвящу я свой очередной день... Я могла быть долго хорошей. И зреющий исподволь нарыв удачливо прятать подо все эти — разнородной людской массе — фиглярские: «Здрасте!», «До свиданья!», «Как поживаете?»... — до чего, в сущности, мне не было никакого дела.

Не гордыня — чувство тотального одиночества, когда «хрен со всем» — у крепко нокаутированной собственной судьбой — перерастает уже в «хрен со всеми»!

Ибо ни сродни-боли, ни сродни-огня... не находила я во всех этих, проплывающих мимо: тусклых, отцветших, упитанных... или посвечивающих голодом рядового порядка... — равно мёртвых глазах.

И верно, поэтому... клятые и всяк распинаемые на большинстве ЛИТЕРАТУРЫ-вкусивших-губ: андреевский Иуда, толкиеновский Голум, набоковский Гумберт... — греющим присутствием полнили мои полки, мои будни, мои мысли...

...Я тихо приоткрыла дверь в громаду пустой и тёмной гостиной — и коридорный (разумея свет) татем скользнул по гряде массивной, сутулой мебели, пощупал кучки сваленного белья, заглянул в полнящуюся бездеятельными бычками пепельницу и прижался к холодному лику оконного стекла...

Я скользнула следом — и, повторив весьма простой и строгий, но всё же.., но чем-то... полонивший меня церемониал маршрута, надолго застыла у рамы, где — в уродливой мелодраме своих невыясненных отношений — всё стеблились и кублились, не наречённые памятью, комнатные цветы...

10. КОЛЮЩЕ-РЕЖУЩАЯ ГЛАВА.

Так бел — бужёный поутру,

Как мел — разбуженный некстати...

...Джека-сон был приветлив...

Я видела это по размягчённым пёсьим губам, улыбающимся в подстилку.., улавливала в мягких затонах лап — с бережно подступившей суши паркета.., находила в трогательном дыхании детства, доверчивой рябью играющем на громоздком и неуклюжем, в целом, теле...

Глиной перчаток, присохших к руке, с трудом соскребаемой в ответ на трубочку протянутой — за товар — купюры.., стыла я в этих очарованных, неподвижных минутах, не сразу ответившая болевой судорогой плеч.., не сразу впустившая в облатку головы свербящий хинин звонка..!

. . . . . . . . . . . .

Трубка телефона всё ещё сползала звуковым пунктиром по щеке, а в крови, уставшей от бесполезных, панических снований, уже установилась студенистая тишина — и огромный, багровых тонов, вопрос, распрямив шею, глядел на меня пусто и плоско...

...Голос был мой!

11. ГЛАВА: «А МНЕ ПО ФИГУ!»

Грустно мне было не угостить Вас созерцанием той картинки, которую — час? полтора? — уморительно являла спящая я...

...Выстраивая из литер злачный кафешантан (не см.! следующую главу) и закрыв на минуту глаза (покружиться! покуражиться! уже в среде ЗРИТЕЛЬНО злонамеренных образов)... — так неожиданно и уснула..:

...на боку — ей-богу! — левом..;

...с рукой (тоже левой) — полуовально, по-детски защищающей (от незнамо чьих, но вторжений грозных!) примятый (очередной фразой), стыдом сурьмлённый черновичок..;

...с ручкой (услаждаюсь — вместо Ва-ас — со стороны!) — в школярски пыхтящем, усердно склонившемся кулачке.., большой палец которого, вильнув, любо свернулся у...

...губ. Розовых, пухло приоткрытых, удивлённо сосредоточенных на недоречённом, сном оборванном, слове...

И далее (за гидом — вниз!)..:

...в куце обрезанных шортиках (девочка-сиротка!), из которых мои круглые-круглые колени уходили уже — перспективой стоп — к отдалённому, непререкаемому тупику стены...

Я пишу о себе, не всегда и далеко! не любимой, с такой любовью лишь затем

. . . . . . . . . . . .

и тёплое любование, и ласковый свет, и волоокую негу в ваших, не всегда и исключительно! не таких, глазах... Ведь стиль мой и слог мой, вобранные в офсет, могут когда-нибудь опостылеть, но нежность, пролившаяся хотя бы однажды, нет-нет да и напомнит о себе, и подретуширует действительность, когда рискну нескладно, и глупо, и так неприкаянно снова возникнуть на вашем пороге...

Пояснительная записка.

 Логика, привыкшая иметь дело со мной, всё чаще задирает подол и являет свой зад всякому, знающему её отчасти и только в лицо...

...Для меня эта странная смычка столь чуждого друг другу и, казалось бы, не сочетаемого никаким из самых абсурдных браков (литературные изгаляния — и такой добрый, невинный сон следом) — была так же природна, так же неоспорима, как останки бездомного кота на задворках больницы, с которыми столкнула нас — меня и собаку — утренняя прогулка.

Любовь МОЖЕТ:

— предать (вторично выуживаю Голума на белила бумаги!)..;

— загубить (не стойте столбом, кивните, мсье Гумберт!)..;

— надругаться (скобки — в главе следующей!)...

Но она НИКОГДА не отвернётся от ею растерзанного, исходящего судорогами загнанного и, в определённом смысле, обречённого зверя.

Более того!

Точно будто близящийся триумф нарывшего и прорвавшего уже предстал во всей своей жалкой, безотрадной, мертвенной красе, последние шаги к нему уже не разделяются ни огнём, ни агонией, а лишь — до последней черты! — бременем выстраданно начатого, бременем инерции, бременем исполнения неясного, чудовищного, тоскливого, но нестерпимого долга..!

...чтобы потом.., когда кошмар — и сумеречное движение к нему — будут уже позади, обессиленно опуститься рядом.., охватить... БЫВШЕЕ душой или телом... — и чучелом пса: врасти, вкопаться, встыть в эту землю, породившую и боль, и отчаяние, и — такую весеннюю с виду! — земную любовь...

. . . . . . . . . . . .

И только не лезьте со своими прогнившими догмами, лубочные идолопоклонники выхолощенного бога! Вы, призывающие: к улыбке — а не состоянию.., этикету — а не атмосфере.., глинобитной вере — а не живому к ней пути..! Вас можно было бы назвать милыми дошколятами, не будь вы столь же нетерпимы, сколь и зелены..! Да, любовь — и сияние, и чистота, и синь! И чем никогда не станет, не пройдя через нечистоты собственного младенческого несовершенства...

. . . . . . . . . . . .

«Можно было ещё спастись...» (?)

...Можно было ещё не читать... (!)

12. ГЛАВА: «А МНЕ ПО ФИГУ!»-2.

...Заданность претит и вредит кучерявой фантазии, любящей шокировать начёсами и укладками в самых непотребных для того местах. Но начёс объявленный и ожидаемый в руки нейдёт!

— Ну на хрена..? — с тусклых подмостков отмеченной репетицией сцены софиты глаз устремляются в зал, ко мне. — На хрена ты всем растрепала о наших планах?!!

— Я почву готовила... — чуть не плачу я. — Разъясняла с философских позиций свой такой шаг... Не очень, знаешь ли, приятно, скатываясь по ступенькам, осмыслять, что ничего..! ничего..! уже не может быть — и дверь для тебя закрылась навсегда!

— Ты о чём?

— Да всё о них — о последствиях...

— Тебя они ещё волнуют?

...Я молчу. Волнует ли меня, какие глаза Вы поднимете на меня, ПОСЛЕ ТОГО, КАК:

— целой лейб-гвардией лобастых — и не очень — члено-носителей будете взяты и сзади, и спереди..! Остекленевшая, с задранной юбкой, в разодранной блузе, из которой — порочные.., неимоверные.., невмоготу-неизведанные! — отяжелело и задушенно вывалились груди..;

— уже за порогом всяческих ощущений, где кожа зерниста и мутен взгляд у милой, замученной — мило замученной!

— Вас, будет ещё рваться и метаться на цепи очереди — похотливая свора четвероногих!, которым тоже ведь надо куда-нибудь...

— окрест: где слизь; и обглодки додыхающих хрипов; и чад, и гарь от — перекуром приглашённых в бычьи губы — бычков; где смачное, и сочное, и хлюпающее непотребстве вырядилось в рвотину слов... — отзывчивая и смышлёна? фантазия набросает МОИ — тысячей жадных губок — ГЛАЗА!

Их присутствие на всём, где только было, длится и будет... — это животное трение сменяющихся головок, что отработанны ми гильзами скатываются к липким подрагивающим ногам...

Их притянутость — тросом острого, болезненного внимания! — к ГЛАЗАМ — тысячей померкших лампад — ВАШИМ..!

...Серею в сумерках. Зверею

От наступившей темноты!

Капризной, вёрткою свирелью

Мне губы истомила ТЫ...

Мясницкая моя фантазия... Моё мятущееся сердце... Мой восставший из кармического пепла, недюжинный — видите? — агрегат! Поиметь! Поиметь всем миром..! И положить голову на гильотину НАДмирового страдания...

. . . . . . . . . . . .

И простите мне —

(Нет, не перечень изуверств! И не жалкое — задним числом — заглядывание в ваши глаза: приняли..? проглотили..? не поперхнулись..?)

— УСЛАДУ..! (о которой, быть может — не упомяни я! — и не узнали бы)... Ту усладу, с которой примеривалось, ушивалось, дотачивалось скандальной швеёй это грязное бельё, в насильственном порядке надетое на Вас!

Ну ЧЕМ ДРУГИМ — целительным, целомудренным — могла я всё это заменить?

13. ГЛАВА: «ПО ФИГУ, НО УЖЕ НЕ МНЕ!»

И всё же, после долгих раздумий (на глазах очумевше немотствующей совести) — глава была осуждена, взята под страж; — и...

...порожняя, точно незатейливая корзинка бомжа в досужей ночи, я отправляла в себя, кажется, уже третью рюмку когда...

(Пятясь к первым двум — ибо негоже начинать застолье без тебя, читатель! — вываливаю на блюдо созвучный красненькому десерт бальзаковских подробностей:

— свой бордовый — впритирку — халат, из которого упруго и загадочно выглядывала непоместившимися частями;

— рдяной эпатаж стола, с мимикрией «Магны» на нём — в сталинском колодце заболоченной, в тине вещей и толще сумерек, комнаты;

— «Медвежью кровь» (0,5 л), смешавшуюся с моей (думаю, грамм пять от силы) — при пробном вскрытии пробки украдкой подвернувшимся, хищно заточенным ножом;

— преждевременный рубин губ, кружевом скрытых от — ещё не явившихся, ах любых! любых! (первый же навестивший) — глаз;

— и... (дальше перечислять не буду)!

...Было уже налито, поднесено, пригублено по третьему кругу, когда... — без стука и без спросу — в голову мою вошёл странный шум из нежилой смежной комнаты...

— Иозеф... — позвала я сердечно, отпугивая и отгоняя постыдные свои страхи. (Пусть же это ты, перекочёвывающий из транса в транс, транзитом заглянул ко мне на огонёк! Мы вспомним...)

...Скрипнула дверь — та, смежная! — и глухо напевающим паркетом шаги были перенесены в кухню, где тут же похабно загалдело незримое число падших тарелок...

Джексон безмятежно спал — старый и почти стёртый в хмельных наплывах — и я не стала его будить.

Возбуждённая..? взбудораженная..? (чёрт ногу сломит в скопище этих пьяных, спотыкающихся согласных!) — я ещё туда-сюда приподнялась, но, вяло штурмуя схваченные инеем колени, снова ниспала в кресло.

Это Вы-ы..! Не просто простившая — понявшая, принявшая, что дальше уже так НЕВОЗМОЖНО..!

Я потянулась за сигаретой, но пачка грохнулась на пол, по дороге шлёпнув сердито ни в чём не повинную коленную чашечку.

...Полыхнула и загудела колонка... Там уже хозяйски грели воду — и наполняли ванну... В ванну... В ванне...

Да, так о чём я, читатель! После первых двух рюмок...

...твою и твою — и всех матерей переулка! Моя рабочая извилина совершенно опаскудилась и, свернувшись в дрыхнущий калачик, водит монолог по кругу! Ничего... Заменим. Не смертельно. Я другое тебе скажу, читатель! Много дивных ликов стянулось под бесстрастной маской моих жёстких и жёлчных грёз.

Тебе хочется: свечей..? откровений..? соплей..? фигуристой гитары на коленях, фигурально заменившей женщину..? — тогда поверь в голод мой по живому присутствию, в умоисступление моё, в мою боль, выходящую из берегов целой планеты! Если ты не лишён скепсиса и всякий романтический бред сводишь к рудиментарному пережитку эпохи — вообрази себе знойные капустники моей трусливой похоти: в куцем скулеже пригибающейся у ног её величества Действительности — и дающей, навёрстывая, фору в сенцах бумаги или под сенью дремучего лба!

Если же ты юродивый меценат всякого неприкладного сора, сметаемого в камерную кунсткамеру Вечности, — восславь мой бредовый эксперимент: на предмет выносливости хрупкого человеческого сердца! И святость его... (Себя ведь режу.)

Думай, что хочешь. Но не доискивайся, что же — из початого перечня — истинней для МЕНЯ... Я, может быть, и сама не знаю!

...Там уже снимали одежды..! Как..? — хоть убейте! — но я видела это.

Я нашарила на паркете дурно настроенную, огрызающуюся пачку и, минуя девичьи экивоки, жадно вобрала её в воронку кулака. И — призвала экстренно полагающийся мне никотин к раздвинуто млеющим губам.

...Повесь свою повесть

На плечики в шкаф...

О нет, только не стихи!

На лукулловом пиру лаковых, лоснящихся от жару тел вам не место, мои сподручные, мои обезболивающие!

Возможно, обиженные — уйдёте из моей жизни пользовать другого, в вас нуждающегося. Ибо кочевье — ваш удел. Ибо нет мне больше до вас дела — в оседлом моём настоящем.

НО МОИ ПОЛЧАСА ЗАТЯНУЛИСЬ...

Бедный Гумберт! Ссохшаяся мумия у дверей... Обожди ещё немножко... Вот сейчас... туда.., где пар, и раскрывшиеся поры ждут кремовых губ; где, ещё не тронутое — хлёстко — зрачками, тело уже ноет и саднит; где разомлевшая душа покрыла циферблат и стрелками проточных рук уносит в прошлое и отчаяние, и боль; где на блесне золотой рыбкой бьётся выстраданное счастье... Вот туда... И ТАМ..! И-и-и... верну тебе — безраздельно ЗЕЛЁНЫЙ СВЕТ: вытворять со своей девочкой..!

И воистину, пока я жива, дальше — в горькое и безнадёжное прозрение, в пустоту разлучивших лет, в отчаянную невозвратимость... — страница, на которой открою.., уже не перелистнётся!)

И иду... Этот зов слишком хрупок, чтоб его не расслышать...

...Куча старого тряпья... (Ба! «Бананы», которые когда-то носила.., бирюзовая блуза — папин подарок... от года тысяча девятьсот энного.., чёрное, пахнувшее юностью, платье, на котором выгрызла обугленное «о» — ещё... за царя Панька — чужая, неосторожная сигарета... И остальное, столь же узнаваемое, сколь и непонятное — здесь и сейчас!)... Запорошённый тазик — в радостных пузырях обещанной стирки...

И девушка, странно знакомая, с люмпен-копной рыжих, обсевших плечи, волос... Со смехом поворачивая голову:

— О несуразность рук

Перед такой громадой!

А-а... Это ты... Вот и встретились...

РАЗБИТЬ! РАЗБИТЬ ЗЕРКАЛО ВДРЕБЕЗГИ!

Но лишённая силы удара, лишённая всякой силы, рука безучастно сползла за мной по стене........................

14. ГОЛОВА ОБРЕЧЁННАЯ.

Задача, ювелирная до кончиков своих фаланг: не наступить на тело мёртвого кота!

Присядем, Джексон, на дорожку. Мне страшно. Видишь ли, там сугробы — и он может забраться под любой из них... Вот нам с тобой ещё не ведомо, какой маршрут сегодня выберем. А он... он уже знает. Мёртвые, Джексон, очень хитры и до странного... А лучше сядем в «пятёрку»! Правда, мочиться придётся на остановках. И не всегда под кустик. И... — нет! — он ведь может ждать нас там, куда приедем! Он НАВЕРНО уже там!.. И куда нам, в сущности, ехать, собака? Всюду так же холодно и такой же снег... А ещё можно заблудиться, если подвернётся трамвай с заиндевевшим номером... Сейчас много таких. Откуда они появились и куда едут — Бог знает... И безопасней всё-таки не садиться!.. Кто-то мне, кажется, рассказывал, как сел в такой — и как в воду канул. И до сих пор его найти не могут... Но что же нам делать? Скажи, тебе очень нужно выйти? Нет, не подумай, я просто спрашиваю... Конечно же, выйдем! Что нам этот, в общем-то, кот?.. А где-то я слышала: если попробовать меньше пить... ну и есть... — постепенно, не сразу, конечно! — то и прогулки, в сущности, не такое уже важное дело... И потом — скоро весна. А коты весной бессильны против людей и собак... Нате, получите растаявший сугроб! Где? Где теперь поджидать будете?!..

Во-от, а сегодня уже декабрь, Джексон. И что такое три месяца на фоне отмеренных нам с тобою лет? На фоне Вечности? Вот, ты уже и улыбаешься... Согласен? Это хорошо, что согласен...

Тише! Она опять идёт в кухню! Ну, эта... Которая я... Давай потушим свет. И посидим с тобой в полной тишине... Это такая игра. Я её только что придумала. Будет забавно...

Видишь, я же говорила... И вовсе не страшен нам этот кот.

Теперь сюда, к новому сугробу! Разворотив его до основ, как тот, прежний... Устал? Ничего, собака, скоро домой. А пока дыши, очищай лёгкие. Свежий воздух, знаешь ли... Натыкаюсь в темноте на что-то громоздкое. (Ау, посвети, фонарь!) И, уже падая, толкаю ЭТО — больно ведь! — укоризненным плечом. ОНО рушится на меня. И — ну зачем же..? хватит! — комьями ЧЕГО-ТО лупит по телу, которое не могу поднять...

ВЫКЛЮЧИЛА ЛИ Я ПЕРЛОВКУ, КОТОРУЮ ПОСТАВИЛА ДОВАРИТЬСЯ?

Да... кажется... слава Богу... выключила...

И всё. И темень. И встречайте... Если, конечно, отыщете...

Каше суждено остыть и покрыться прозрачной и пресной плёнкой склероза: кому?., зачем варилась?.. — прежде чем найдут меня там, в углу, в развалинах картошки.., с мешковиной, натянутой по самые уши, в ожидании холодной и долгой ночи...

27.10.—15.12.97 г.