ПЛОЩАДКА МОЛОДНЯКА

— Ты знаешь какие нибудь сказки? — спросила Тельма.

— Я знаю историю про волка, — сказал Брюс.

— Про волка и бабушку?

— Нет. Про чёрно-белого волка, который жил на дереве и прыгал на фермерскую скотинку. Однажды фермер собрал всех своих сыновей и всех друзей своих сыновей, и они встали вокруг дерева и принялись ждать, когда волк спрыгнет. Наконец волк спрыгнул на какую-то паршивую коричневую тварь, и тогда они все разом его пристрелили.

— Ну, — расстроилась Тельма, — это грустная история.

— Но шкуру сохранили, — продолжал Брюс. — Чёрно-белого волка освежевали и выставили его прекрасную шкуру на всеобщее обозрение, чтобы все могли подивиться, какой он был большой и сильный. И последующие поколения много говорили о нём, слагали легенды о его величии и отваге и оплакивали его кончину.

— Зачем же тогда стрелять?

— У них не было другого выхода.

— Ты знаешь весёлые истории?

— Нет, — ответил Брюс. — Это единственная история, которую я знаю.

Филип К. Дик

Мы ничего не знаем. И у нас ничему не выходит научиться. Чем больше мы знаем, тем меньше мы знаем. Не могу сказать, почему так. Просто так есть. Я это видел. И другие это видели. Мы живём, живём здесь, и ничего не узнаём. Интересно, правда?

Когда-то, очень давно — это было ещё дома — мы с дедом пошли в зоопарк. Был солнечный день, осень, поздняя, листья уже лежали на земле. Сладостей не продавали, и мы просто ходили по парку. Дед рассказывал мне что-то, не помню. Он всегда что-то рассказывал. Набрели на площадку молодняка. Дед прочитал на табличке, какой именно молодняк там должен быть (я ещё не умел читать). Но на площадке никого не было. Дед объяснял мне, что зверята спрятались от холода по своим норкам — ведь у них нет одежды. Но я всё равно на них обиделся — ну и что, что холодно, всё равно могли бы выйти погулять.

А один человек искал свои джинсы. Просто он проснулся утром, и джинсов на нём не было. Он начал искать их, чтобы надеть. Он поискал их на кресле и на двух стульях, которые были в комнате. Джинсов там не было. Тогда он подумал, что, может быть, оставил их в ванной, когда раздевался там вчера, и поэтому пошёл в ванную и поискал их на крючочках, где висела другая одежда и полотенце, в стиральной машине, которая тоже стояла там, и в выварке с грязным бельём. Но там он их тоже не нашёл. Он подумал ещё, и стал искать джинсы в двух шкафах и в комоде. Там было много всего, но джинсов там не оказалось. Их не было нигде. Поэтому человек растерялся, и пошёл искать их на чердак. На чердаке было много пыли, а ещё там стояли три старых плетёных короба. В одном вообще ничего не было, в двух других человек нашёл резиновые сапоги, ложку, пальто, джинсы и ещё кое-что. Но это были не те джинсы, совсем другие, протёртые в пяти местах и на несколько размеров меньше, чем нужно. Тогда человек плюнул слюной на пол и надел пляжные шорты «бермуды», которые нашёл там же.

Приветствую вас здесь, дамы и господа! Сегодня я расскажу вам занимательную и поучительную историю Человека С Кочаном Капусты Вместо Головы. Ему ничего не было известно о предмете, замещающем его голову — да и что они могут знать, эти Кочаны Капусты?

Министерство здравоохранения Нашей Страны предупреждает: курение опасно для вашего здоровья. Смолы: 1,3 мг, никотин: 0,8 мг. Человек никогда не курил — он был здоровым человеком, да и не хотелось как-то. Он и не пил. Мог, конечно, выпить, но никто никогда не видел его пьяным.

У Человека было мало друзей. Зато у него была крыса. Отличная белая крыса. Она щекотала усами уши, когда бегала по плечам (крыса любила бегать по плечам, и хозяину тоже это нравилось). Однажды крыса залезла на цветной телевизор. Но это уже совсем другая история.

Человек был счастливым человеком. Ему всегда невероятно везло в жизни и никогда не бывало неудач. Другие люди несчастливы (иногда) потому, что знают — их жизнь не такова, какой должна была бы быть (странно — откуда им знать, какой она должна была бы быть? Наверное, они это чувствуют. Но Человек наш вообще ничего не чувствовал по причине отсутствия головы и наличия на соответствующем месте Кочана Капусты). Жизнь Человека была такой, какой она была. Поэтому он и не думал о том, какой должна быть жизнь. А может быть потому, что головы то у него не было — вместо неё был Кочан Капусты.

Только не воображайте, пожалуйста, что Человек совсем не думал, потому что головы у него вовсе не было. Он думал. И умел делать это очень хорошо (кстати, они весьма вкусные штуки, эти Кочаны Капусты — если уметь их приготовить подобающим образом). За умение думать его все хвалили, любили и помогали ему всячески. Говорили, что он очень далеко пойдёт. Он и пошёл очень далеко. Правда, это уже совсем другая история. В предпоследний раз я видел его очень давно, а в последний — совсем недавно. Он сидел около моря. Не знаю, зачем он там сидел. Но мой дедушка когда-то говорил, что просто так только блохи скачут, а блохи здесь были уж и вовсе ни при чём.

Ты знаешь Маленького Принца? Он живёт здесь, в городе, в большом доме у самой стены. Он всегда жил там. Тот дом, где на втором этаже на подоконнике обычно сидит чёрная с белой мордой кошка — это его кошка. Он родился через два дня после того, как кончилась Последняя Война. Правда, он узнал о ней гораздо позже, когда научился говорить и читать. Понятия не имею, где он прочёл о Войне. Он сказал мне, что опоздал, но ничего, он обязательно вырастет и станет Королём. Тогда он наденет доспехи, возьмёт меч, сядет на коня и поведёт своих рыцарей на Войну — ведь именно так и должен поступать Король. И ещё он спросил у меня, не слышал ли я, где можно найти какую-нибудь Войну, но Последняя Война уже кончилась, и я не мог ему ответить. Я просто сказал ему: «Нет. Я не знаю, где её искать». Он искал её сам. Искал под своими окнами, у хлебной лавки и у лавки мясника. Искал на дороге за городскими воротами и в лесном озере — ты знаешь это озеро. Он не нашёл её нигде — Последняя Война давно закончилась. Тогда он сел у своего окна и стал ждать почтового слугу — ведь должно же когда-нибудь прийти письмо о новой Войне. Неужели ты ни разу не видела его в окне на втором этаже, в доме у самой городской стены, там, где на подоконнике греется на солнышке кошка?

Меня зовут Итинари Сигэмицу. Подпоручик пехоты Его Величества. Бывший. Даже этого имени теперь нет. Его не знает никто, кроме меня. В 19-й год Сёва я закончил офицерскую школу Накано. Школу офицеров военной разведки. Нас вычёркивали даже из посемейных списков. Не оставалось ничего, что позволило бы установить наши настоящие имена, время и место рождения. Ничего, кроме нас самих. Летом 1944 года я был направлен на Малайский фронт, в распоряжение второго разведотдела штаба армии его превосходительства Сейсиро Итагаки. Перед началом сезона дождей англо-индийские и чунцинские войска совместно с частями американских ВВС, дислоцированными в Китае, перешли в общее контрнаступление. Нашим экспедиционным войскам пришлось отойти от индо-бирманской и китайско-бирманской границы в центральную Бирму, до линии Рангун-Мандалай. Тогда группа из трёх солдат и одного унтер-офицера под моим командованием через Нонкай была заброшена в пограничную с Таиландом часть Юньнани. Задача группы — наблюдение за действиями сил противника в бассейне Меконга. Была ещё и моя задача. Остаться в Китае. Ридзантедзю на случай нехорошего поворота событий. Так оно, собственно, и должно было случиться. Через месяц. Год. Два. Время не имело значения. Моя группа не была подготовлена к разведоперациям. Обычные армейские. Радиостанцию я потерял через две недели. Остатки группы ухитрился продержать целый месяц — не знаю, как и зачем. Всё. Дальше я был свободен. Ещё через месяц я был Лю Юн Дэ, сержантом гоминьдановской армии. Летом 20 года Сёва — с той стороны фронта он был 1945-м — командующий войсками Малайского фронта Сейсиро Итагаки вынужден был подписать мир с командующим союзными войсками в Юго-Восточной Азии адмиралом Маунтбаттеном. Война закончилась.

Моя война закончилась через 16 лет. То, что ещё осталось от армии правительства из Чуньци, не то действовало, не то пряталось тогда в верхнем течении Меконга, на северной границе Лаоса и Бирмы. Там нас поддерживало население. К тому же мы снова были на стороне правительства — теперь уже правительства Бун Ума во Вьентьяне. Вместе с армией Носавана мы воевали против мятежников капитана Конг Ле и диверсионных групп из Народного Китая. Группами ходили по джунглям и стреляли в кого получится встретить. И они в нас, разумеется. На предмет кто кого раньше перестреляет. В армиях и правительствах обе стороны разбирались слабо — много их было. Армий, то есть. И правительств. Деревни грабили и при случае жгли. Задания у меня не получилось. Меня потеряли. «Идёт весенний дождь, и детский мячик мокнет на крыше». О моей группе знал только мой непосредственный начальник, майор Вада — вряд ли он оставил какие нибудь документы об этом. Дома обо мне никто, пожалуй, не помнил. Да и дома-то у меня не было уже лет 17. Даже имени не было. Моя война закончилась. Я просто хотел вернуться. Больше всего.

В конце лета я добрался до Бангкока. Оттуда на голландском сухогрузе нелегально попал в Иокогаму. После двух месяцев в фильтрационном лагере в Камосаки мне удалось получить разрешение на въезд в Японию. Мне вернули семьдесят таиландских бат — около тысячи иен: всё, что у меня было, когда я сошёл с корабля. Я был дома.

При гадании в час Пса в шестнадцатый день двенадцатой луны тридцать шестого года Сёва был задан вопрос:«Какова Тацуко Кондо?» Была получена гексаграмма 39 — «Препятствие», перешедшая в гексаграмму 36 — «Поражение света».

Для молодой девушки это была неплохая зима. Всё вошло в колею — она устала от перемен и беспокойства. Тацуко Кондо работала на нефтехимическом заводе компании «Дайдо сэкию». Она была актрисой и писала хайку — когда то, очень давно — кому теперь это нужно? Ей с большим трудом досталась эта работа. К тому же она позволяла снимать комнату в Токио — Тацу жила недалеко от станции метро Синоцука, в переулке за больницей. Работа не была тяжёлой и оставляла время. Она встречалась со студентом фармацевтического института — его звали Синдзабуро — «лучше просто Синко» — так действительно было лучше, полное имя выглядело слишком громоздким. Парень умный и надёжный — у них обоих были очень серьёзные намерения. Вечера были спокойны. Не ждала Итинари. Тацу уже почти не помнила его — ведь это тоже было очень давно, ещё во время войны. Да и не было толком ничего. Они познакомились в кафе на Синдзюку. Говорили несколько минут. Она почувствовала, что перестаёт себя контролировать. Слишком тянуло к парню — не знала, почему. Она ушла из кафе. Он нашёл её двумя днями позже. Не ждала. Так и не поняла, как он это сделал. Как? — Просто. Очень. У тебя на двери табличка с твоим именем. Кстати, почему «Тацуко» написано хираганой? Они встретились несколько раз. Потом он исчез — конечно, неожиданно. Собственно, она попыталась прогнать его в их предпоследнюю встречу, но он не обратил на это внимания. Итинари появился через 16 лет. Вечером. Опять нашёл её неизвестно как. Они говорили — о том, что было за эти 16 лет — он жил в Лаосе, она — в Кобэ у знакомых, а потом вернулась в Токио. «Не лучше ли сразу прийти? Опоздавшему — несчастье». Поэтому он и нашёл Тацу, как только вернулся в Японию. Конечно, он зайдёт ещё как-нибудь. Он зашёл — это было так же, как тогда, в кафе — хорошая девочка теряла голову. Тацу спросила, почему он приходит к ней — есть много подружек покрасивше и помоложе, к тому же у них ведь ничего не было. Он ответил, что любит её — не выносит этого слова, никому никогда такого не говорил, так было до неё, давно, но не говорил — глупым казалось и — стыдным, пожалуй. Да, он очень нравится ей, но она ничего не может сказать, ничего не знает. Поздно. Он ведь мог прийти раньше. Но пока она ничего не знает. Итинари пришёл ещё один раз. К тому времени Тацуко Кондо уже решила. Всё. Он не должен был больше приходить. Он ведь понимает, что могут быть неприятности. У него — она уже не одна, и могут быть проблемы. Скандал. В драку Синко не полезет, но он вполне может устроить скандал. С превеликим удовольствием. Да, мать твою, да. Сигэмицу Итинари лучше, в тысячу раз лучше — ведь правда? Она много теряет — она всё теряет. Но будет терять. Всё наладилось. Не нужно, чтобы были варианты. Всё очень просто — прямая дорога. Не нужно, чтобы были повороты. Душу твою, Итинари-сан, если бы ты пришёл чуть раньше. Тацу спорила одна — Сигэмицу начал говорить потом. Он сказал, что всё не так просто. К сожалению. Что не может быть пути в обход внутренней правды. И ещё он сказал, что не должен бы говорить с ней так — с поучением каким-то. Что у каждого свой ад — из тех, кто уже дошёл до ада. Не может быть помощи от других. Но он хочет, чтобы Тацу нашла его, когда ей будет очень плохо. Она проводила Итинари до двери на улицу. Вечером пошёл снег — мелкими твёрдыми крупинками. В комнате было тихо — можно было слышать, как снег шелестит по стеклу в окне.

При гадании в час Крысы в двадцатый день двенадцатой луны тридцать шестого года Сёва был задан вопрос: «Каков Итинари Сигэмицу?» Была получена гексаграмма 12 — «Упадок», перешедшая в гексаграмму 6 — «Суд».

Солнце уже всходило, когда он поднялся на крышу — примерно половина оранжевого круга была видна. Было очень холодно. Итинари слышал, как звенят огромные кристаллы холода. Высоко, медленно поворачиваются и звенят, ударяясь друг о друга. Ветер. Сегодня северный. Постоял лицом к ветру, оценивая его силу. Поёжился и спустился на чердак. Достал свёрток из-за вентиляционной трубы и развернул. Русская СВТ-40. Неплохо. Оптика штатная. Боковая, стало быть, +2. Хватит? Хватит. Открыл окно. Нужная часть дома уже была под солнцем. 950 метров. Ещё раз по базе. 950. А магазин положили полный. Сделать им ещё и охрану клиента. В порядке обучения манерам. Ладно, пускай. Первый, по возможности, в голову. Остальные, сколько получится, в падающее тело. Восемь шестиэтажных домов. И два четырёхэтажных. Выстрел может быть сделан из пяти зданий, остальные закрыты от цели. Но на цели этого сразу не сообразишь. У них уйдёт время. Слишком много времени. Когда они доберутся до этого чердака, здесь будет только чистая винтовка и три пустых гильзы. Или четыре. Русская винтовка, разумеется, из Китая. Достать её не было бы сложно. Убийца ушёл. Он пытается убежать как можно дальше от этого места. Полиция перекроет дороги, поставит посты на вокзале и на автобусных станциях. В основном из вежливости. Вежливая, хорошо воспитанная тайская полиция. Итинари Сигэмицу будет у себя в квартире. На пятом этаже — он спустится на этаж по лестнице. Да, он слышал странный шум утром. Этот шум и разбудил его. Выстрелы? Может быть, он не уверен. Он был со своей знакомой — нет, она не проснулась, вчера она выпила больше, чем следовало бы. Сразу вышел на лестницу. Нет, он никого не видел. Кроме соседей — они тоже слышали шум и вышли. Убит? Что вы говорите! Ну что ж, его не вернуть. Теперь его война кончилась — у каждого своя война. Такой человек! Двенадцать минут — если клиент не изменит своему распорядку. Через одиннадцать нужно будет снять кожаные перчатки. Останутся нитяные. А сейчас просто ждать. Холодно.

Никогда не скажешь заранее, как и что сложится. Раз складывается удачно. Другой — неудачно.

У Нины сложилось обычно. Она родилась где-то в Туркмении. Отец был начштаба стрелковой части. Жили в расположении. Было жарко, не было воды — раз в два дня её привозили в бочке из скважины в посёлке. Иногда в комнату заползали змеи.

Семья много раз переезжала. Возможность устроить дочку в школу была не всегда, и её отдали в интернат. Нинка была умной девочкой и училась легко. К тому же прилежания ей было не занимать — мама росла в крестьянской семье с девятью братьями и сёстрами, уж она-то знала, как приучить ребёнка к послушанию с самого начала. И ребёнок всегда был на виду — отличница, председатель совета отряда. Ниночка ходила на хор, кружок кроя и шитья, вытягивала отстающих, отвечала за ДЗ и поведение в классе. Она окончила школу с золотой медалью и поступила в университет в городе, где когда-то училась в пединституте мама, на физический факультет. Не то чтобы Нинка питала особую страсть к физике. По большому счёту ей было всё равно, где учиться. Просто учителем физики была её мама, которой девочка привыкла доверять во всём — как правило, мама действительно оказывалась права и знала, что должно случиться и когда. Училась хорошо и без героических усилий. Не прочь была посидеть с подружками «за жизнь», сходить куда-нибудь — ведь это большой областной город — но всегда чувствовалось что-то, отделявшее её от других, не сказать, что — какая-то тень, мелькнувшая в воздухе.

Нинка вышла замуж на пятом курсе. По залёту. Не было у них ничего «этакого». Вернее, у неё. Было уместно. Андрей — парень нормальный, да и девочки все уже при мальчиках. Тень, совсем прозрачная. Но он не умел видеть тени. Он был дневным человеком, очень дневным. И его ещё никто никогда не приводил туда, где тени живут. Обычная семья, одна из. Нина, теперь уже Нина Николаевна, распределилась в школу, здесь же, в городе, и сразу ушла в декрет. Андрей, краснодипломник — остался на своей кафедре. Они прожили вместе семь лет.

Когда Андрей заболел, они жили в Ленинграде (ему предложили научного сотрудника в ЛГУ; естественно, он согласился). Дальний родственник Нины устроил его в клинику Военно-медицинской. Там сказали, что ничего нельзя будет сделать. Что невозможно даже точно сказать, сколько ему осталось. В их семье всё изменилось. Они вернулись в свой город, где у Андрея была квартира. Оказалось, что Нинка устала, ей до смерти надоело всё: этот больной козёл, его лицемерно истеричные родители и сама жизнь, в конце концов. Она сделалась просто невыносимой. Андрей превратился во что-то жалкенькое, совершенно не похожее на него, озлобленное и мнительное. Как, за что — это не могло уложиться у него в голове. Ссоры стали для них чем-то вроде утренней чистки зубов — если не было, что-то было не на месте. Несколько раз заходил разговор о разводе, но дальше дело не шло. Нина не собиралась терять квартиру. А Андрей так и не смог до конца поверить в то, что происходило. Это была совсем другая Нина, незнакомая, жуткая какая-то. Почему, за что? Спрашивал её об этом много раз. Когда он умер, было облегчение. Как от сделанной большой работы.

Нина Николаевна с дочкой остались жить в квартире. Аня ходила в школу, где работала мама. Через несколько лет мама стала директором этой школы. По вечерам она сидела дома и смотрела телевизор. Спать ложилась рано. Гости у них бывали очень редко — Нина совсем не знакомилась с новыми людьми. А ещё она всегда старалась экономить электричество.

Я расскажу сказку о кошке. Кошку звали Кошка. Отличное кошачье имя, по-моему. Была эта кошка кошкой из кошек — трижды кошкой. Ловкая чёрная тварь, красивая, вороватая и ласковая. Кошка давила и ела крыс. Кошка таскала бутерброды из рук у моих гостей. Кошка спала в раковине умывальника. Ни одна другая кошка не делала того, что делала Кошка. Кошка была приблудной кошкой. Она всегда гуляла сама по себе. Однажды зимой она ушла. Не знаю, что с ней случилось дальше.

Жильё снято до конца июля. Парень даже купил ей телевизор. Сказал, что настоящий мужчина должен. «Непуганый» — у неё всегда получались погонялки.

Сегодня она вернётся туда поздно. Чей-то день рождения — не помню чей. Да я и не знал большую часть ее знакомых. Зажжёт свет в прихожке и стащит с себя сапоги. Откроет горячую воду в ванной, уже совсем холодную — скоро стечёт. Достанет из холодильника кастрюлю смерзшейся в кусок льда картошки — ебанутый холодильник морозит в лёд всё. Поставит её на батарею, чтобы не сжечь на плите. Пойдёт в комнату, включит обогреватель, телевизор — там будет какой-то фильм, начнёт кидать в кресло смятую одежду. Спустит трусики, оставит их на полу. Полезет в ящик комода за новыми, будет рыться там с минуту, тихонько выматерится и включит таки свет, на несколько секунд — разобраться в комоде. Лифчика на ней, наверное, не будет — никогда их не носила. Кажется, их даже не было в вещах. Пойдёт в ванную. Через полчаса выйдет оттуда, завернувшись в полотенце, не выключив уже шипящий телевизор откроет окно. Будет сидеть на подоконнике, курить и смотреть на снежинки в свете фонаря внизу.

Разлад и одиночество. Увидишь свинью, покрытую грязью, увидишь, что бесы заполняют всю колесницу. Сначала натянешь лук против этого, но после отложишь его в сторону. Если бы не разбойник, то был бы брак.

ИСТОРИЯ ЛЮБВИ, ВЕРСИЯ 67.11/253

Они познакомились в октябре, это была грязная комната в общаге, а потом был звонок ночью — «привет, ты любишь запах жжёных листьев?», и сырой к вечеру лес, он был посажен лет шестьдесят назад, и можно было сидеть на слое листьев, говоря о чём попало, а деревья рядами шли на закат, всё было на тысячу лет и потому не думалось ни о чём. Тогда они оба были совсем ещё безмозглыми щенятами, 16+17=33.

Потом была зима, они почти не виделись в то время и он знал, что она с другими, она жила у них, переходя от одного ко второму, а он искал и писал сумасшедшие записки. Ему действительно нужно было чувствовать её рядом, и поэтому хотелось сломать и сжечь всё равно что, кого, её, себя, пусть горит весь мир, пусть вопит дурным голосом и тогда, может быть, станет проще. А по утрам было холодно, Солнце вставало, но его не было видно из окна, и узнать о нём можно было только по отражению в окнах дома напротив. «В мозгах всё это ясно и звонко... наверное, так: ты сильный, унеси меня, закрой лесом, стеной, руками. Почему мы не видимся? Тогда это было бы невозможно вытерпеть».

Весной они жили счастливо, но не виделись всё лето. Потом он узнал, что она в квартире, кем-то для неё снятой. Долго говорили, узнал ещё и о том, что «кто-то» познакомился с ней случайно, что человек недокучливый и зарабатывает до хрена, что дурачок, романтическая натура. Что не стоит верить, может быть «кого-то» и нету вовсе. Он много раз приходил туда, там он впервые переспал с ней, там они устроили свою странную помолвку, знали о которой только двое — «Will u love me? To the end o’time?» Ничего не значила, он знал — уж свою-то девочку он успел выучить насквозь. Каждый раз на душе было тошно — не тошно, а гадковатенько как-то, как если бы в гостях тебя застали ссущим в хозяйскую раковину. Пусть горит всё. «Мы будем здесь долго. Целых десять тысяч лет, пока не умрём. Ты будешь уходить каждое утро, когда солнце будет прямо в окно. Я ничего не смогу сделать, но через много, много лет я стану ведьмой, и тогда ты не уйдёшь больше. Тебе будет хорошо. И совсем ничего не будет нужно».

У истории нет конца. Они виделись всё реже. У каждого были свои дела:у него деньги, так нужны были раньше, тогда квартира была бы снята им, у неё — очередной приятель. Иногда они встречались и очень много узнавали друг о друге.

Однажды моей подружке было плоховато на душе. Она пришла к старшему брату, но у брата не было настроения. Он сказал ей пойти и залезть в холодильник. Девочка была небольшого роста, поместилась в холодильнике и посидела там. Было холодно. Потом она увидела на регуляторе реле надпись «норма». Тогда она поняла: норма. И вылезла из холодильника.

Я очень давно не сидел на раскрытых окнах. Когда то я любил делать это. Нужно выбрать высокое старое здание, в которое просто войти.

Например, университет. Подняться на верхний этаж (народу там обычно немного), открыть окно и сесть на подоконник лицом наружу. Можно свесить ноги и поболтать ими за окном. Если надоест сидеть — встать и походить по подоконнику. Утром лучше сидеть на теневой стороне здания, вечером, ближе к закату — на солнечной. В пасмурный день — на наветренной. Особенно перед грозой. Это летом. Зимой сидеть на раскрытых окнах холодно. Таньке не нравилось, когда я сидел на окнах. Она боялась их. Там было очень высоко и воздух, очень много. Тихо. Видно город. Стена. Иногда солнце и ветер.

У меня дома стоял телефон. Сиреневый телефон с кнопками. Когда-то я его поставил. Мне нравился этот телефон. Любое электронное устройство имеет недокументированные управляющие команды. В своё время я обнаружил, что для удаления из памяти последнего набранного номера достаточно нажать «redial» при неснятой трубке. Мне очень полюбилась хитрость, часто пользовался — не знаю, зачем. Тогда знал. А потом оказалось, что совершенно неважно, какую именно кнопку нажимать — номер в любом случае стирается. Но это было через четыре с половиной года, когда мне было уже абсолютно всё равно.

По существу заданных мне вопросов поясняю, что в воскресенье, 18 апреля, я вернулся домой около 21 часа с прогулки со своей собакой «Джина». Моя жена Виктория в это время находилась дома на кухне и готовила ужин. В этот день я был на работе и сильно устал. В состоянии алкогольного опьянения не находился, я не люблю выпить, хотя иногда выпиваю на работе. Жена начала говорить мне что-то, что я не помню, кажется, что нужно было купить хлеба и что перегорела лампочка в ванной. Наверное, она говорила обычным голосом, хотя мне казалось, что очень резким и пронзительным, потому что я хотел просто лечь, выключить свет и ничего ни от кого не слышать. Я попросил её, чтобы она замолчала, но она продолжала что-то говорить. Что, я уже не понимал. Тогда, чтобы она перестала, я взял со стола нож и несколько раз ударил её — наверное, около десяти раз — в грудь и в шею. Потом я бросил нож на пол на кухне, пошёл в спальню, лёг на кровать и заснул. Когда я проснулся в 9 часов утра, я принял душ, переоделся и позвонил в милицию. Через 30 минут приехала милиция и её сотрудниками я был задержан. Ссор с женой за все семь лет, что мы жили вместе, у меня не было. Наверное, я и сейчас ещё люблю её и любил всегда. Убивать мою жену я не хотел. Свою вину за содеянное полностью осознаю.

Настоящее объяснение мною прочитано. С моих слов записано верно.

Мы не собирались жить. Во всяком случае, никогда об этом всерьёз не думали. Ни я, ни те, кого я достаточно близко знал — Макс, Женька, может быть, ещё пара человек. Понятия не имею, подобрались ли мы по этому признаку, или признак потому, что подобрались. Правда то, что мы не собирались жить, вовсе не значило, что мы собирались умирать. Напротив, большая часть оказалась очень даже живучей. Просто так нам было свободнее, хотя никто и не знал этого словами, всё было очень просто и без них. Были похожи на недотравленных тараканов, вылезших на свежий воздух — это было классно, мы всё могли и всё знали. Но ни у кого из нас не было жизни. А ещё нам никто не говорил, что некоторые вещи имеют свойство накапливаться (само дошло, Женька тогда сказала, что люди убивали друг друга просто так, а потом придумали заповеди — чтобы не убивать). Позже заповеди понадобилось защищать, и убивание друг друга стало ремеслом, а ещё они придумали форсированный допрос. Даже составили кое-какие руководства на этот счёт. Когда заповеди всех заебали, на них забили болт и изобрели гуманизм (тоже чтобы не убивать, а вроде как бы и уважать). После поняли, что чушь это херова, и начали убивать промышленным способом на предмет нагнать потерянное время. Впридачу сочинили специальное оружие, такое, чтобы убить сразу всех). Прошло восемь лет, и теперь я почти ничего не знаю. Раньше я думал, что все мы потеряли что-то из того времени. Теперь мне чаще кажется, что мы чего-то не нашли.

Давно, когда мы ещё жили дома, Макс рассказывал мне об одном случае. Летом, после нашего второго курса. Я был в университете, он — в своём политехническом. В нашем районе в подвале одной из «свечек» (их тогда было только три, две шестнадцатиэтажки и одна — двенадцати) была кафешка. Летом Макс работал там непонятно кем вроде подсобника. Барменшу звали Люба, помнится, ей часто нужно было подняться к хозяину на второй этаж, разговаривали они там обычно часа два-три, и на это время заведение оставалось на Макса. К нему ходили толпы гостей, обычно Женька (ради неё закрывалось кафе и открывалась подсобка), я или мы с ней вместе. Обычно это было не в пиковое время, и можно было спокойно посидеть.

Однажды к Максу забрёл какой-то чужой. По крайней мере нечасто мелькавший в районе. Чужой был уже малость поддавши, а звали его Алексей, но это выплыло позже, когда они с Максом сидели за столиком с пивом и копчёной хамсой. И был Алексей странным — не то чтобы восторженным, восторженненьким каким-то. Так бывает с пьяными. Служил он доцентом в медицинском, рыжим кудревато лысым веснушчатым доцентом сорока трёх лет. Был женат девятнадцать лет и очень счастлив. Очень любил свою жену — он сам так сказал. Его сын поступил в институт, очень увлекается компьютерами, да что ты, ты тоже разбираешься в компьютерах, а какой компьютер самый лучший — я хотел купить, как для чего, а для чего они вообще бывают? Ну так я обращусь к тебе, если что.

Они поговорили о сложностях жизни, о положении в науке в смысле защиты диссертаций, Макс ни хрена в этом не понимал, но разницы не было. Потом перешли на достоинства мороженого в ледяную кашу пива и на то, как неплохо бы разжиться парой девок. Лёшенька выглядел при этом студентом, хорошо готовым к зачёту. После второго соскока на «может, поблядствуем и без девок» Макса сорвало. Так бывало с ним. А вообще он был весьма трезвым и рассудительным человеком. Насколько может быть трезвым и рассудительным человек, так знакомый с кислотой. Он схватил клиентика за шкирку и затащил в подсобку. Лёша оказался резвым парнем — по дороге он успел расстегнуть штаны и полностью прийти в боевое положение. Начал рвать штаны с Макса. Ни хрена. Макс сел на диван и попытался изобразить Женькину манеру минета. Кроме того, будучи в весёлом настроении, изрядно поработал зубами.

Несчастный Лёша вырывался пару раз и с рычанием пробегал туда сюда по подсобке, но каждый раз был ловим и за воротник водворяем обратно к станку.

Потом они сидели на потёртом тамошнем диванчике, и Алексей очень благодарил Макса. В основном за то, что теперь у него раскрылись глаза. Благодаря такому необыкновенному человеку. Которому девятнадцать, но насколько же он старше. Старший брат — можно так называть? Много всего ещё говорил. Что теперь обязятельно найдёт себе мальчика. Насчёт девочки? Нет, он не знает, неправда, это не проще, ну и что, что он преподаватель? Макса пёрло, он смеялся. Совершенно не мог удержаться. Они вышли в зал, Лёша присел за свой недоеденный столик. Пришла Люба, и Макс повернулся к ней позубоскальничать. За это время Алексей исчез.

Мы смеялись и позже — странный задавленный пидарёнок, смешной, очень смешной. Я помню всё, это было время, когда мы ещё жили дома. И потому ни хрена не поняли в этой истории. Во всяком случае, я. Не смешной был Лёша. Скорее жуткий. Потом мы видели место, откуда он пришёл. Раньше, чем могли представить себе тем летом. Может быть, МЫ вернулись оттуда. Не знаю. Хорошо бы. До меня ЭТО добралось очень здорово. Ничего страшного там не было. Люди, они жили в своих домах, ели свою еду, работали, у них росли их дети. Иногда эти дети поступали в институты, и тогда люди покупали им компьютеры. Самые лучшие, даже если для этого приходилось занимать деньги.

Нам было хорошо. У нас было время, целое лето. У нас была Женька, одна на двоих. По вечерам Макс выбирался на крышу «свечки» посмотреть на закат. Я иногда вылезал на вторую. Посидеть на тёплой смоле. На ней оставались следы от туфель. Мы сидели на крышах. Иногда переглядывались через сто метров — они нас вполне устраивали. Ведь говорить было совсем не нужно. Это было НАШЕ — город, небо с закатом и сто метров воздуха между крышами. Тогда мы ещё жили ДОМА.

С тех пор я очень много раз вылезал на разные крыши, и могу сформулировать следующие основные положения относительно них: 1. все крыши очень похожи друг на друга; 2. сидеть на крыше несколько приятнее, чем под крышей; 3. сидеть на крыше никогда больше не было так, как тем летом. Мне неизвестно, в чём тут дело.

Одна моя подружка как-то сказала мне, что никакой я не злой, хотя очень похож. А за год до этого сказала, что не понимает, откуда во мне столько зла и ненависти ко всему живому. К ней в том числе. Это после того, как я выбросил из окна собаку. Ту, которая жила в подъезде, она забежала в квартиру, я выбросил её обратно, она со страху забежала опять, и так раза три. Зла не было, просто из ада не возвращаешься целиком. Даже если ты сам его придумал и талантливо организовал — исключительно для себя. То, что вернётся, будет замечательно обучено добру (дурацкие штампы, вроде всё всем понятно, ну да хрен с толковыми определениями, привяжем «добро» и «зло» к абстрактненьким «созданию» и «разрушению» соответственно). Может быть, даже сможет дать таковое другим. Но часть тебя сдохнет там.

Большой дождь обычно ходит столбами. Толстыми водяными столбами. По крайней мере так это выглядит, если смотреть из окна высокого этажа. А перед дождём блочные дома обычно бывают очень белыми. Они никогда не бывают такими белыми в других обстоятельствах. Есть ещё очень много всяких маленьких вещиц, которых в норме никто не видит, а если и видит, то не говорит о них. Просто они слишком малы и незначимы практически для сообщения о них кому-нибудь. В деревне так появлялись знаменитые «народные приметы», но мы заняты совсем другими вещами потому, что живём в большом городе (он очень другая штука), родились здесь и останемся (больше эти самые совсем другие вещи взять негде). Мелкие вещицы — это магия. Одна из её сторон. Если кто не в курсе, магия никогда не была способом воздействия (хотя именно так она часто и выглядит со стороны). Скорее способом определения своего места — встраивания себя в мир и выделения себя из мира (отсюда и всеми слышанная «сила» — конечно, если это управляемо). Однажды Макс понял (или придумал) это. В очень философском настроении. Иначе такое не поймёшь — слишком смахивает на смесь какого-нибудь Тимоти Лири с куском Кастанединого сериала. А ещё магия имеет направление — у каждого своё. Оно определяется способом отключения рационального восприятия. Многие делают это при помощи психоделиков (ау, Лири). Дорого и очень редко получается (обычно у тех, кто смог бы и без кислоты). Но в любом случае — с кислотой или без — нужен «вход». Это что угодно, не знаю, от чего зависит. У Макса была смерть — любой контакт с ней. Он обожал оружие — пропорционально эффективности: ведь двуручный меч хуже ДШК, хотя, возможно, и красивее. С удовольствием читал кучу всякой японской херни с обрядами харакири и т.д. Давно — ему было лет 10 — на лето Макса отправляли за город. Он ходил в степь. Было жарко и тихо, он был абсолютно один там. В траве жили кузнечики. Двух разновидностей — с красными и синими крыльями, но видеть это можно было только тогда, когда кузнечик прыгал и перелетал. Красных было больше. Макс ловил их и прикалывал иглами к кускам картона. Они долго умирали — иногда по десятку дней. Максова комната была завалена сохнущими кузнечиками на картонках, и от них там всегда стоял особенный запах. Не знаю, с чем его можно сравнить. Насушите кузнечиков и узнайте.

Никогда не бывает чистого «добра». Это оттого, что мы не бываем ни «добрыми», ни «злыми», а бываем слишком сложными для бинарной классификации. То, что ты делаешь, всегда будет иметь определённую концентрацию «добра». Неплохо, потому как никто не сможет взять твоё «добро» в чистом виде — ждут «зла», хоть немножко, знают, что чистого добра нет (есть в токсической концентрации — non nocere).

Примешь тени, будет такая себе магия. Бывают чёрные вещи, бывают белые вещи, бывают тени. Для них нет лишнего. Поймёшь и это. Если примешь.

Люди живут здесь и имеют правила aka моральные нормы aka «понятия». По понятиям живут, то есть. Сама по себе жизнь есть безусловная ценность. Почему? Ну, как это почему! Потому! Потому, что... потому!!! Особенно если семья и дети — а это всё обязательно, потому, что так надо. Кому надо? Ну, надо!!! Есть тот, кто прав, и есть тот, кто виноват, и отсюда берётся справедливость. А может, наоборот. Прежде чем делать, всегда нужно уточнить насчёт справедливости, это когда по добру и понятию. Сначала, значит, перетереть весь вопрос, а потом только что-то решать. Иначе никак.

Как-то Машка рассказала мне сказку. О маленьком мальчике. Мама выругала его, он обиделся и пошёл в лес. Шёл долго, пока не вышел на поляну. На поляне была тропинка, которая вела в небо. Её протоптал тот, кого никто на свете не любил. Очень давно. Потом этот человек вообще ушёл по ней, и с тех пор его не видели. Мальчик пошёл по тропинке, но там дул холодный прехолодный ветер, было очень страшно, и он упал вниз. Там, куда он упал, были одни камни. Что-то вроде кольца скал — по крайней мере, так я это увидел. Оттуда никак нельзя было выбраться. Мальчик стал пробивать себе проход через скалы (не знаю, чем — но ведь это всего лишь сказка). Он пробил проход и вышел в лес — тот самый лес. Мальчик нашёл ту самую поляну, и там его ждала мама. Вот только сам он был уже совсем старым и седым. Занятная сказочка, правда? Не знаю, откуда М. взяла её. Совсем не думала и не пыталась вспомнить. Как будто сказка пришла сама.

1998