СПУСК

I

Афган стал осязаем, когда Андрей позвал меня «смотреть цинковые гробы».

Июньский вечер, над дворами носятся стрижи, сверчат в вираже; дети играют в волейбол. Перед подъездом группа парней, красные повязки на рукавах. Мы встаём в очередь, потихоньку поднимаемся по лестнице. В квартире на третьем этаже стоит на табуретках оцинкованный железный ящик с куском стекла в крышке. Женщины держат в пальцах свечи, или к животам прислоняют иконы; две бабушки потихоньку воют причет. Мать солдата без слёз сидит у гроба.

Летом того же года в пионерлагере «Ландыш» вожатый Копылов учил нас жизни. Весной он вернулся из Афганистана, от него я впервые услышал слово «духи». Так и представлял, как солдаты воюют с духами.

Копылов рассказывал, как горел в бронемашине, как спасся, а обгоревшего друга после госпиталя комиссовали. Я слушал этого рыжеватого крепыша с интересом, страхом и раскалённым непониманием сути войны, сути страданий и смерти.

Копылов учился в пединституте на учителя физкультуры, и что-то глодало его изнутри. По десять раз за ночь он поднимал нас по тревоге. Я засыпал в носках, чтобы уложиться в положенные 25 секунд, или «пока спичка догорит». После команды «смирно» любое шевеление в строю поднимало Копылова в воздух, и он содрогал его перед вашим носом с помощью маваши гири.

Единственной отрадой в «Ландыше» случилась вожатая Наташа, пересказавшая нам однажды на сон грядущий «Венеру Сульскую» (Копылов в этот вечер отвалил в город). А так там было полно комаров, на мостках через болото можно было нарваться на деревенских, огрести по присказке: «А что вы делали у нашего колодца?!» Приёмник «Крош», доставлявший мне репортажи с матчей чемпионата мира по футболу, украли у меня на третий день. Сосед по койке однажды в припадке выпил залпом одеколон «Саша» и потом тяжко блевал за окно полночи. Кто-то стянул у меня простыню, и я спал на голом матрасе. Мяча футбольного от Копылова было не дождаться. К тому же афганец совсем распоясался, день напролёт гонял отряд по лесу вприсядку, — и мы с Андрюхой сбежали. Искали нас с милицией, но после бешеного афганца милицией нас было не испугать.

Помню распущенные волосы Наташи, как они текут вдоль стана, и как она строго стоит против тусклой лампы, помню её голос. А дикую историю об ожившей страстной бронзе я запомнил на всю жизнь, слово в слово.

II

В моём детстве в Баку поездом было два пути: через Гудермес или через Грозный.

В Грозном отец никогда не разрешал выходить на платформу, без объяснений. Грозный был единственной станцией на протяжении двух с половиной тысяч километров, которая облагалась таким налогом. Так он и остался у меня в памяти этот город: неизъяснимо грозным.

А в Дербенте было уже можно, и я вышагивал по платформе, взбудораженный морем, только что на подъезде появившимся в окне. Вверху на ослеплённых солнцем отрогах Малого Кавказского хребта виднелись руины оборонительных сооружений — часть стены с башнями, некогда доходившей до самого моря. В этих естественных «фермопилах», в самом узком месте между горами и морем, Сасаниды веками успешно держали оборону от хазар.

Широкогрудые псы с обрезанными ушами заглядывали в лица пассажиров.

Года два назад пасмурным октябрьским утром я стоял там же, под теми же руинами, и видел, как ополоумевшие от страха менты мотаются вдоль состава с автоматами наизготовку, рыскают, по десять раз заглядывают под колёса, в тамбуры.

Ветер выл в проводах и гнал мусор, пакеты полиэтиленовые трепетали на верблюжьих колючках.

III

Теперь разучиться плакать.

Собак по деревням подъели волки.

Тишина настаёт, когда слышишь себя.

Дело было зимой, обув машину в цепи,

мы поднялись из Бакуриани. Катались недолго.

На склоны Кохты внезапно спустилось

снежное облако. Подъёмник остановился.

Последние лыжники, затем спасатели

вспороли молоко, пропали. Я замешкался

и не заметил, как огромная снежная тишина

сомкнулась надо мной. Я снял лыжи,

чтоб не свернуть себе шею, и стал потихоньку спускаться.

Сосны выступали то справа, то слева.

Стволы их казались бесконечными, пропадая в тумане

сразу над макушкой. Гигантская тишина

прильнула ко мне всем сердцем.

Я что-то слышал в ней и не мог очнуться.

Спустился уже в темноте. В столовой

молчаливый повар-осетин разлил в тарелки

мясной соус, дал лепёшку, банку мацони.

Ещё в Тбилиси нас предупредили,

что в здешних местах неспокойно,

осетинские сёла вокруг, какие-то волнения, ружья.

Господи, какими счастливцами мы были,

что не понимали, как может сосед прогнать соседа.

Как военное железо может изуродовать горы.

Зачем дым буржуек коптит стены гостиницы «Иверия».

Сколько нужно нищеты и лжи,

чтобы лишить народ великодушия.

В каникулы мы играли в шахматы и катались на лыжах.

Зло для нас ещё было предметом умозрения,

тем, что содержалось только в книжках.

Даже измена возлюбленной

воспринималась как приключение.

Никто не знал сердцем, что зло есть ложь,

уравнивание живого с мёртвым.

Но вот снова тишина втекает в мозжечок.

Я видел фотографию — лужу на окраинах Цхинвали.

Огромную лужу, через которую шёл осетинский ополченец.

Истощённый небритый старик прижимал автомат

к груди, как ребёнка. На краю лужи

лежал навзничь грузинский солдат,

без ботинок, тощие волосатые ноги, ступни

вытянуты как на «Распятии» Эль Греко.

Кто-то задрал ему на лицо гимнастёрку.

Впалый бледный живот. Ополченец

опустошённо смотрит прямо перед собой.

Отчего только с оружием в руках

государство называет себя «родиной»?

Отчего вновь так близко время,

как тогда, семнадцать лет назад в лесу, над Бакуриани,

внутри облака, когда спускаясь в кромешной зге,

я слышал, как новая эпоха втекает мне в уши,

целует сердце, морозит насмерть.

Отчего уже третье воскресенье я не слышу колоколов

грузинской церкви в Зоологическом переулке?

Отчего ненависть обряжается в одежды добра?

Отчего Тбилиси сослан в Читу, а древние страны

уравнены с нефтяными компаниями?

Отчего Москва-река теперь стекает в Риони,

а Миссисипи биссектрисой рассекла Междуречье?

(От сильной бомбёжки пустыня

становится треснутым зеркалом —

спекается песок, в нём скользят самолёты.)

Отчего мой лучший друг — грузин,

правнук великого писателя,

пьяный в стельку звонит мне из лучшего

азербайджанского ресторана столицы,

где поднимает тост за крейсер «Москва»,

а сам давится от страха:

съёмная квартира, годовалая дочь, проклятая работа.

Не оттого ли тишина, отчётливая, как пророчество рыбы,

снова ложится туманом в ноги,

и уже некуда, некуда спускаться, —

гора бесконечна, как Данте.