* * *

Гордые финны и своенравные туареги,

челюсти лилий, сомкнувшиеся на Венере,

солнечной радиации милая полная ванна —

утешительница, растасканная на сувениры.

Нипочему не будет больше людей на свете,

охотник увидит дичь и в неё промажет

по никакой причине, и глаголы-связки

хоть и попробуют, но ничего не свяжут.

На самом краю стола — аммиак и тина,

финские сказки парной обрастают щетиной;

будешь об этом думать, и начнётся вьюга

и больше никогда не будешь думать об этом.

О, перебои нашего ритма, пульс — и лимфа

пробивает туннель к почти ненужному звуку,

из-под ног, обезумев, выкатывается площадь,

где лучше сгореть, чем узнать, кто пожал тебе руку.

Тысячи этих жизней, скрываемых, как уродство,

чтобы тебе не пришлось отравлять колодцы,

и если милость, то только такая, и если

сказано, что прольётся, тогда прольётся.

* * *

Фонтанчики в саду, что твоя бессонница,

откуда столько слёз? и в траву не верится,

по лунным кратерам пробежала конница,

«ах, если бы только знать!» — ахнуло деревце.

А тот будильник, что стыл под рукой таинственно,

в самое сердце звенит, и´з дому просится,

в самую лютую ночь по верхам безлиственным

с чёрным пропеллером нехорошо так носится.

Кто, гуляя по травке с собачкой ротвейлером,

кто, старушку живую переводя через улицу,

увидит его, вздохнув, как овца над клевером,

тот вовек не умрёт и сирым полюбится.

ПОЛЁТ ПТИЦЫ В ВЕРХНИХ СЛОЯХ ПРОТЕРОЗОЯ

После, когда глазные капли просохнут в глазах умерших,

в крестах, опоённых зверем аридных кровей столько бесстрашно,

и небольшая ночь наступит, и всё, что движется либо движет

упрямо, вдоль каскадов, виноградников, и то, что уснёт не раньше,

чем погаснет последняя Андромеда в фальшивом пластиковом вертепе,

то, чьё волшебное лицо узнано тобою столько волшебно,

обернётся на скорости с, рассекая густеющий трепет

собственной глины — в падении и в возвышеньи, —

ты смотришь: какие руки рвут тысячелетнее земное мясо,

в жёстком траффике тянутся друг к другу сверху и снизу?

Она за твоими плечами. Её капитан разрывает все зримые связи,

чтобы очнуться в комнате, без огня, в жгучей белковой слизи.

Ты смотришь, как таксисты, которых не надо помнить,

прижимают свинцовые руки к талым кирпичным стенам,

откуда ударной волною дрожь прошивает их, словно

консервную банку. Ты замечаешь великолепное

струение глянца вдоль светлых дельфийских окраин,

где ничего, кроме девочки в слепом пятне безразличья,

не умеет забыться. Но рядом — чистый дух, который отравлен,

но к оглушённым губам её вдох прибивает, как пограничный

столб. Но и там, в глубине, где солнце твёрже металла и неподвижно,

кость к кости, время прирастает к времени. Обмирая от страха,

гадай: ты над нею стоишь или, Господи, под ней? И вот, всё ближе

райских садов двусмертных, пронзивши пластины праха,

наконец, изо всех отверстий, колодцев, из миллионов земных пробоин,

взрывая асфальт, как молочную плёнку, искорёжив автомобили,

крик её тебя достигает, как известье о том, что такое

любовь: что тебя не навеки в ней схоронили.

* * *

С того света ключи и замочек

оболгали открытую дверь:

у окна притаился налётчик,

под окном обернулся зверь.

Сей живущий не знает, как мало

ему нужно, чтоб жить и дышать:

вон, к нему с ледяного вокзала

бедный ангел спешит опоздать.

Недотрогою дверь обернётся,

будет хлопать всю ночь напролёт,

как косые глаза инородца,

и к заутрене гостя прольёт.

Бросит лётчик дурную работу

в неземные края улетать,

от заката и до восхода,

ничего нельзя объяснять.

А когда он вернётся из комы

и забьётся, как бешеный пульс,

в зверовидном дверном проёме,

я без страха к нему наклонюсь

поглядеть, как жестоко и смело,

потерявши печать и упор,

нежность, сбитая днесь с прицела,

бьёт ключом из расширенных пор.

* * *

Сквозь лоб мышиный начиналось время,

и да и нет, одна в своей груди

выводит косточку и продлевает тело

до ядовитых льдин, усеянных людьми.

Минуя кожи шёлк, о, брат и о, сестра,

расширена приливом, плоть восходит,

на страже, вкруг костра, рыбак и рыба бродят

от своего лица.

Зачем даны и руки и крыла,

упругий стан прямоходящий,

куда он движется, пока не призвала

к священной жертве и живородящей?

А та лежит безмирна и пуста,

своих скорлуп не наблюдая,

на ней Атлантики пески, о нет, снега,

о да, в слепящий мозг плывут родного края,

где волн её никто не сосчитать.

И капитан полярного медведя

хотя не верует, но достаёт из меди

прозрачный крест и прядь своих волос.

* * *

Дальше последует то, чего

я повторять не хочу, —

мёртвое зарево, рождество

в душной бронхитной спальне.

Вот он сквозь свет прижигает лоб,

входит ножом в уста —

и позабыла дыханье, чтоб

выговорить: рассыпься…

Дальше последует плен, война,

красный кишлак в снегу,

зыркнет Парис в колесе окна

с псиной осанкой страха:

«Это, сестрица, звезда светла,

это она бедна;

я проведу тебя до угла,

дальше — иди свободно».¹

¹ Как известно, у Леды в гнезде было два яйца: одно от Зевса, другое — от простого воробья. Тут нечему удивляться. Или, по-вашему, Леда не могла изменить Зевсу с простым воробьём? По-моему, не только могла, но и, в самом деле, была обязана.

* * *

За Веной Рим встаёт из гор

червонных, выжатых на струны,

как лунный сок вплетён в узор

с когтей пылающей трибуны.

К нему поднимется змея,

с пробитым камнем в мёртвой зале

он будет спать, и корабля

увидит влажные скрижали.

Что здесь хранилось от земли,

меж нами роздано, густою

лепниной талых птиц легли

миры просевшие по двое.

И вот откуда пролился

в рогатом Риме свет зелёный,

вдоль рваных глаз его скользя,

когда по площади сожжённой

в кулон, как в южный монастырь,

шло с выселок твоё зимовье,

и там двупалый след простыл,

и голова маячит вдовья.

Случайно на твоём окне

отыскан корень к этой розе,

и так уже глядишь во мне,

как будто вдаль везут полозья

не кость, продавленную в ночь,

где рыбный лом безвестно длится,

а целый город дымных рощ,

восставший под холодной спицей.

* * *

Что прекрасней людей нам искать на земле?

Где искать их придётся и с целью какой?

Может, здесь они прячутся с целью святой?

Может, нет их на этой прекрасной земле?

Здесь их нет, и не надо их здесь, и кому

Пригодиться они бы могли на земле?

На тем более этой прекрасной земле —

Где их более нет — никому, никому!

Может, там они прячутся в целях святых?

В мировом океане плывут косяком,

По небесной поляне бегут босиком,

Чтобы спрятаться там, не скрывая святых

Своих целей. Да что там скрывать, наконец!

Ведь их нету и там. Там одна пустота,

Здесь другая, и нет ни людей, ни черта,

И похоже, что это конец, наконец.

Или нет, я, похоже, в начале начал,

Где прекрасней людей ни черта не встречал,

Доходя до предела вот этой земли,

Населённой во сне или въяве людьми.

2003

* * *

Я не знаю, что такое:

То ли буря мглою небо,

То ли сердце встрепенулось,

Точно в юности младой.

Всё вокруг переменилось,

Озарённое волшебно

Кем-то в сумерках стоящим,

Как причина бытия.

Я гляжу — глазам не верю:

Где же чёткая картинка?

Где привычных очертаний

И явлений стройный хор?

Или я чего не понял?

Акциденцию какую?

Или гриб такой попался?

Или ценностям каюк?

Вот на площади серьёзной

Ленин глухо каркнет в полночь,

И восстанут антрациты

В полный рост из-под земли.

Вот по улицам в гражданском

Ходят звери табунами,

Вспоминая род занятий

С околдованного сна.

Вот герой, спаситель мира,

С субмариною в кармане,

Типа девочку живую

Из огня извлёк шутя.

Но ему не выйдет счастья:

Эта девка подкидная,

И уже могилу роют

Вездесущие враги.

Только в мире и остался —

Чей-то в сумерках стоящий

Чудный голос, как причина

Неземного бытия.

И средь шума городского,

И в чащобе окаянной,

И в чреде унылых будней

Он со мною говорит:

«Посмотри, что я придумал.

Вишь, диковина какая.

Эта штука — в высшем смысле

Обещает быть твоей.

Всё останется с тобою,

Кем бы ты не обернулся:

Птицей-соколом воздушным

Или чёрною звездой.

Посмотри: каким-то чудом

Я даю тебе вот это,

В смысле удостоверенье

Грозной личности моей.

Ты храни его — зеницу

Моего большого ока —

Как залог грядущей жизни,

Вроде чистый феномен».

Видно, так оно и будет:

Небывалое начало —

Этот дар чистосердечный

Вопреки небытию,

Или, чуть ли не в угаре,

Выросши из ниоткуда,

Голубой косынкой машет

С подозрительных высот.

2004

* * *

Уж август наступает незаметно,

Шурша своей нетронутой листвой;

Готовятся к отлёту эти птицы,

Подозревая, что уже пора

Подумать о грядущем; незаметно

В глазах прохожих выступают слёзы,

Но это лишь намёк и предвозвестье

Того, что будет; незаметно дети

Куда-то исчезают — это символ

Того, что вскоре прозвенит звонок.

Они глагол времён не замечают,

Но линией двойною подчеркнут.

Сограждане себе готовят сани

И в них садятся, ко всему готовы,

Не столько по привычке, сколько в знак

Преемственности или амнезии.

О, посмотри, как это незаметно!

Ты ничего заметить не успеешь,

А всё уже случится, и не раз,

И, может быть, с тобой уже случилось.

Увы, всё это слишком незаметно,

К тому же невооружённым глазом,

К тому же погрузившимся в портвейн,

Который убывает так неспешно,

Что кажется, убыть ему нельзя.

О, посмотри!.. Иллюзия, конечно…

2003

СОЛДАТСКИЙ БЛЮЗ

По вечерам, вступая сам с собой

В неуставные отношенья,

Я слышу музыку, дающую отбой

Без сожаленья.

Я вижу мир как Божий вертоград,

И моего унынья не тревожит,

Что, разбирая этот автомат,

Я соберу его, быть может.

Ведь может быть и нет. Я только часть

Той силы, что уже стреляла

И промахнулась, а могла попасть

Во всё, во что бы то ни стало.

Всем дулом я гляжу тебе в глаза —

Всего и мысли,

Чтоб навернулась на тебя слеза,

И блюз, покуда мы с ней

Не распрощались. Я стреляю на бегу,

Никто природе,

И ненависть к условному врагу

С последним выстрелом уходит.

2004