СВИДАНИЕ

Прохоров посмотрел в окно на перекрёсток реки и трассы. Часть реки была по-прежнему скрыта от глаз широким мостом. Прохорову с некоторых пор стало казаться, что это — не окончательный вариант, что река и дорога играют, как ладони, накрывающие одна другую, и что однажды сверху ляжет та, что одета в серебряную перчатку. Он видел это во сне. Дорога была пустой, а по разлившейся речке плыли красные лодки. Но сейчас всё было наоборот, трасса была сверху, по ней ползли караваны крошечных машин, связанных белой ниткой. Город, валявшийся внизу, был старым и рваным, сквозь истлевшую подкладку вылезли куски дыма. Прохоров набил портфель папками и пошел домой. Была пятница — день свидания, и это нытьё собственного сердца было так некстати.

Переходя через мост, Прохоров остановился, засунул руку за пазуху и немного постоял так, глядя на плотину. С одной стороны река была ближе к небу и к Прохорову, чем с другой. Перед рыжеватым водопадом скопилась тьма предметов самого разного толка. Что только может держаться на плаву. С другой стороны плотины ничего этого не было. «Отпустило, — подумал Прохоров и убрал руку из-под мышки, — Андрюшу ко мне отпускает Ольга, а меня к нему эта капризная, дряблая мышца. Но уже отпустило». Он увидел, что на остановке стоит трамвай и кинулся к нему со всех ног.

Прохоров развёлся с женой полгода назад, и уже месяц, как официально, но до сих пор не мог поверить, что всерьёз. Ольга вскоре должна была выйти замуж, она говорила Прохорову, что ожила после развода, что так много изменилось. «Правда? Ты тоже чувствуешь?» — бодро спрашивала она. Прохоров кивал, хотя ничего он не чувствовал. Та же работа, тот же трамвай, тот же город. Только ночует теперь у мамы, только «мышка под мышкой» (как он скаламбурил, когда впервые заметил это явление) сновала все чаще, прогрызая ход для потустороннего.

Они шли, взявшись за руки, одному было три, а другому сорок, одному непременно хотелось знать: «А куда мы идем?», а второму это было настолько всё равно, что он уже и не притворялся: «Никуда. Мы просто гуляем». «А куда гуляем?» «Никуда. В ни-ку-да, понимаешь, Андрей, смотри, какое облако». «Какое?» — спрашивал Андрей. «Ушастое, на тебя похоже». «Я не ушастый, это ты ушастый». «Ты мой сын, и, значит, тоже ушастый». «Я — не твой сын, и значит, не ушастый». «Это как?» — остановился Прохоров. Андрюша ничего не ответил. Прохорову показалось, что он закусил губку. Во всяком случае, насупился и замолчал. Потом вдруг забежал вперёд, обхватил папины колени, попросился на руки и неожиданно поцеловал колючую щёку. Прохоров почувствовал, что через кожу — там, где к ней прикоснулись Андрюшины губы, хлынул поток, способный вытеснить то, что просачивалось в тело через проделанную мышкой скважину.

На земле лежали серёжки, Прохоров старался идти так, чтобы на них не наступать, ему казалось, что это гусеницы. Они прошли по диагонали несколько дворов, пока Андрюше не надоело, и он завёл Прохорова на детскую площадку. Маленькое островное государство, посыпанное песком. Андрюша подвёл Прохорова к низкой перегородке, разделявшей весь мир на две части. Корабль и океан. На корабле стоял штурвал. Андрюша предложил папе быть рулевым, но тот отказался и остался стоять за бортом. К штурвалу стал Андрюша и потребовал, чтобы Прохоров тоже занял свое место на корабле. Там была скамеечка, на которую уселся Прохоров, сказав: «Ладно, я буду штурманом. Поплыли в Африку». «Это же далеко», — сказал Андрюша. «Ничего, мы будем быстро плыть. Лево руля! Право руля!» — минуту он командовал, а потом замолчал. Андрюша не обратил на это внимания, он разговорился с собой. Прохоров прислушивался к бессвязному ангельскому лепету, в котором мелькали крокодилы, потом белые мишки, потом обрывки последней информационной передачи — что-то про землетрясение на Камчатке. Чирикали воробьи, скрипел штурвал и стучало сердце. Язык не поворачивался. Казалось, он завален каменными глыбами. Прохоров сидел, сильно ссутулившись, смотрел на песок, но видел что-то другое. Корабль качало. Прохоров с трудом поднял голову и понял, что она давно уже кружится отдельно. В глаза попало немного голубизны, и снова голова упала вниз, и в борт ударила большая волна. Океаном было сердце, оно невероятно разбухло, оно было теперь и внутри, и снаружи и состояло из множества потоков, и Прохоров чувствовал, что ещё немного, и один из них подхватит его и понесёт. Он цеплялся. Он шарил неподвижными руками и вдруг заговорил громким шёпотом: «Андрюша, ты знаешь, где ты живёшь, ты знаешь, где ты живёшь, Андрюша...» «Знаю. Колхозная 20 квартира 130», — отчётливо выговорил Андрюша. «131, — понимаешь, — 131». «131», — повторил Андрюша и поплыл дальше. «Пора домой, — сказал Прохоров, — домой, дом...» Слово «дом» оказалось дымным. Прохорова окутали облака.

Мяч завис в небе, потом ринулся вниз и упал прямо на спину сидевшего в лодке мужчины. Мужчина не шелохнулся. Кроме того, что-то в его позе показалось странным, и мальчики, забыв про игру, медленно побрели к нему. «Эй, дядя!» — крикнул один. «Ноль внимания», — сказал другой.

Женщина в белом халате протянула Прохорову свёрток, показавшийся пустым от того, что в нём не было весу, но, отвернув край конверта, Прохоров увидел глаза и понял, что ничего кроме этих глаз он больше не хочет видеть. Быстрыми шагами Прохоров обогнул ждавшую его возле роддома машину, свернул во двор, оказавшийся проходным, и, выйдя на другую улицу, пошёл в непонятном пока направлении.

1989