ТРАХТАТ О ЛЮБВИ

Началось, как всегда, с ерунды: заспорили о человеке, чуть ли не о бомже, потом чувство дома, кинокомпания «Парамаунт», и вдруг Завдяк-старший сказал: «В человеке всё должно быть прекрасно». О чём-то похожем и я думал в последнее время, а Мефодий Козлов, огородный сторож, говорит:

— Вот так чтобы всё прекрасно: и одежда, и мысли, и тело, — не будет. Какая-нибудь чёрточка, нюанс, деталь всё равно будет уродливой.

И понеслось. Завдяк-старший упирал на книги, Мефодий Козлов — на личный опыт, пока Завдяк-младший не сказал:

— Так вы ни о чём не договоритесь. Давайте проверим.

Никто не возразил. Завдяк-младший спрашивает Мефодия:

— Что для тебя идеал красоты?

Тот перебрал марки машин, вспомнил две-три математические формулы и остановился на женщинах:

— Пожалуй, Клава Рубероид из вон того дома, одноклассница моя, ну та, что трусов не носила, — мой идеал красоты.

— Как раз вчера умерла, — говорит Завдяк-младший. — Давай звонить Володе Грубияну.

Володя Грубиян работал санитаром в морге. Мефодий взял у старшего Завдяка телефон:

— Володя, это Мефодий. Клава у тебя? Можно мы к тебе сейчас приедем? Я, Завдяки и Андрей. Как будто нет. Вчера. Не состоялся. Давай.

По дороге Завдяка-старшего развезло:

— Вот ты говоришь «войны». — Никто не говорил «войны». — Безобразие. Да, архетип войны — завладение красотой. Первый батальный текст — «Одиссея». Елена, блядь, Прекрасная — идеал. Представь, с одной стороны — люди, с другой — кони, а посередине она на кентавре. Нет, всё-таки в человеке всё должно быть прекрасно.

Шедший навстречу мальчик остановился и попросил:

— Дядя, а можно я вас законспектирую?

— Я тебе законспектирую, — заорал Завдяк-старший. — Совсем Чернобыль охренел. Рожают уродов.

— Иди-иди, Антоша, — казалось, Мефодий Козлов знал мальчика. — Нечего всякую глупость конспектировать. Дядя не прав.

К нашему приходу Володя Грубиян разложил Клаву на столе и придал ей приветливое выражение лица. Мефодий Козлов в первый раз видел Клаву полностью голой и невольно залюбовался верхней частью её трупа.

Володе рассказали о предмете спора, и он беспрекословно согласился с Завдяком-старшим.

— В человеке всё должно быть прекрасно, — сказал он. — Откройте любой учебник по патологоанатомии и увидите, что этот принцип везде выделен большими буквами.

Володя взял скальпель и через несколько минут держал на руке что-то большое и окровавленное.

— Посмотрите на эту печень! Ну, разве она не прекрасна? Разве не прекрасны эти почки изящных форм? Разве не прекрасна эта селезёнка? А лёгкие! Посмотрите на эти лёгкие. Да они... — Тут ему что-то не понравилось. — Курила?

— Курила, — радостно подтвердил Мефодий.

— И всё равно они прекрасны. Посмотрите, как прекрасны эти лёгкие, несмотря на то что она курит. Курила. Сердце. Да что может быть прекраснее сердца. Раз желудочек, два желудочек, раз предсердие, два предсердие. Великолепно! А вот. Вот благородство и, я бы сказал, внутренняя одухотворённость прямой кишки. Да что там прямая кишка. Посмотрите, как прекрасны эти рёбра! Пересчитайте их. А? Ровно двенадцать пар! Каково? То-то же. Но особенно рекомендую тем, — и он бросил многозначительный взгляд в сторону Мефодия Козлова, — кто полагает, что в человеке не всё может быть прекрасным, полюбоваться толстой кишкой. На, любуйся, Фома неверный.

И Володя взмахом Игоря Кио победоносно кинул в руки Мефодию толстую кишку:

— Сиди и любуйся ею, Фома.

Мефодий поковырял ногтем толстую кишку и сказал:

— Да, действительно, ничего себе.

— Вот именно, — Володя вдохновленно разошёлся. — Как справедливо заметил наш достойный оппонент, толстая кишка — это ничего себе. Все наружу. Все вовне.

Мефодий наконец расковырял согнутую кишку, и на нас обильно брызнулась светло-коричневая густая жидкость.

— А я больше всех вовне, — сказал Мефодий.

Володя отобрал у него толстую кишку и выдал всем салфетки.

— А мысли? — не хотел сдаваться Мефодий. — Мысли у нашей Клавы были ещё те. Мысли у неё были будь здоров. Неслабые у неё были мысли.

— Мысли? — Володя включил фрезу и сказал мне: — Подержи Клаву за уши. Сейчас я ему покажу, какие у неё были мысли.

— Ребята, давайте не будем мысли, — попросил я. Я знал Клаву больше всех присутствующих. В смысле, в десятом классе мы вместе сбежали в Таганрог и жили там у моего деда три месяца.

— Ты думаешь, один её любил, — сказал Мефодий. — Да каждый из нас за Клавку жизнь готов был отдать.

— Правда-правда, — подтвердил Завдяк-младший, но как раз ему-то и не очень поверили.

Тут в дверь просунулась дебелая Клавина мама.

— Ребята, долго вы там, — сказала она. — Давайте побыстрее. У нас там родственники-шмодственники, катафалк-шматафалк. По очереди попрощались и валите.

Володя спешно сунул нам в руку по кусочку Клавы и стал быстро зашивать её. Мне досталось сердце. Без всякого символизма. Странно, что на него же претендовал и циник Мефодий. Завдяк-младший отказался: «Как я жене объясню?»

— Мудак, — сказал Завдяк-старший. — Да я за Клавку!.. Я и жене объясню и кому хочешь объясню.

— Ну, и объясняй, — резко ответил брат. — Эстет грёбаный. А для меня семья прежде всего.

— Убедился? — спросил я Мефодия на обратном пути.

— В отношении Клавки — ладно, — ответил он. — Вот когда моя Олька умрёт, я вам всем докажу.

А навстречу шли две живые девушки-красавицы: просто пара-беллум.