ЦЕНТРАЛЬНАЯ АЛЛЕЯ

— Глупости, — директор прислушался к своему голосу. — Глупости детей называть обезьянами, обезьянами. У нас духовно-православная школа. Не католическая, не исламская, не синтоистская, не вуду. Истская. — Он снова послушал, о чём говорит. — Не вудуистская, а духовно-православная. А вы... — «обезьяны». Родители жаловались на вас.

— Ну, пусть не обезьяны, пусть уроды, выродки, — орала учительница. Казалось, она знает, о чём говорить. — Пусть с ними физрук-анатолий работает, а я ничего им давать не буду. Сегодня тему дала, Кириллов, запиши тему, он самый спокойный, талантливый. Посмотрите на доску, читайте.

На доске было написано «Классная работа!», потом дата, потом «тема урока: Бог везде сущий».

— Глупости, — сказал директор. — Ведь с одним «с», значит просто безграмотные. А не обезьяны. Родители вас дарвинисткой называют.

— Я дарвинистка? А почему они «Шахерезада» по слогам говорят?

— Шах-ер-из-ада, — старательно проговорил физрук-анатолий.

— Паузу, паузу после «ша» делайте. Они говорят через запятую. Вот так: «Ша! Хер из зада!»

— И всё-таки не обезьяны. Зачем это надо человека обезьяной называть?

— А зачем они на той неделе уроки сорвали? В планетарий пошли. Всем классом!

— В планетарий? — директор, казалось, был слегка задет. — Сами? Почему без вас?

— Вот и я говорю: «Почему без вас?» Ладно, говорю, хотите фольклор — будет вам фольклор. Повела их в кукольный театр на узбекскую пьесу, про Палвана Качаля, так они весь спектакль орали «Палван Качаль», думаю, нравится, на бис орут или ещё как-нибудь, они и на бис умеют поорать, если надо, пошла-купила им билеты на завтра на «Манас», лучше в театр, чем в планетарий. Иду обратно, слышу «Палван Качаль!», «Палван Качаль!», девочки ржут. Чего, думаю, девочкам ржать. И вдруг ясно слышу, что они кричат не «Палван Качаль», а «Болван, кончай!». Слава Богу...

Директор вскинул вверх палец.

— ...актёры не дождались. Ведь сволочи же, обезьяны.

— Глупости. Дети всегда так смеются и играют. И не...

— Анатолий, достаньте.

Физрук-анатолий, улыбаясь, достал из-за спины кусок парты и показал директору. На парте было зачёркнутое четверостишие. Оставались лишь рифмующиеся слова первых двух строчек: aa--: **** Иисуса Назарея / ***** гонорея / ******* / *******.

— Самое гадкое я зачеркнула.

— В Новом Завете смотрели? — спросил директор. — Не цитата?

— Смотрела. Не цитата.

— Песнь Песней?

— Я смотрел, — сказал физрук-анатолий. — Нет.

— В планетарий сами — это очень, очень плохо, — сказал директор. — Все ходили?

— Все. Аркаша Никакович не ходил.

— Странный мальчик Никакович, — весело заметил физрук-анатолий. — Слабохарактерный и все время вялый.

— А почему в планетарий не ходил? — спросил директор.

— Он говорит, сочинение писал.

— А где сочинение?

— Вот, — физрук-анатолий, как бы шутя, достал из-за спины тетрадь.

— Я говорила про лето, а он написал о счастье. Но вообще-то вольная тема. Лето, счастье, я и подумала.

Директор снова поднял палец, но на этот раз не так высоко, где-то на треть прошлого расстояния, и взял тетрадь.

«Тетрадь для домашних сочинений по...», «Тема...», «План».

«Глава первая. Если бы Бог был мной».

<...> если бы Бог был бы мной, то жил бы у моих родителей. На улице Социалистической.

Тогда бы день рождения у него был в феврале, и мы (зачёркнуто) они бы праздновали Рождество 6 февраля. Да и другие праздники, Пасха, Троица, Вознесение тоже <...>

«А если в июле? — подумал директор. — Пасха зимой. Яйца...»

Мама бы утром целовала бы его и говорила бы ему «Аркаша».

«Славик, — подумал директор. — Опять уссался? Простыню на балкон».

И по вечерам бы целовала бы и говорила «Аркаша!»

«Руки на одеяло, чтобы я видела!»

<...> читал бы книги Ремарка и думал, почему у него нет друзей. А потом бы Винни-Пуха и думал, что у него есть друзья.

<...> тогда пацаны со стройки дали бы ему велосипед и сказали бы <...>

«Жид, пошел вон отсюда, жид».

<...> он мог бы набить бы мяч тридцать раз, но шесть точно, и девочка Лена <...>

«Девочка Катя в больших дурацких очках, самая уродливая в классе. Господи, почему в их доме всегда так воняло? И главное — чем? Потом, несколько раз, такой запах от стариков на скамейке. Что-то сладкое. Sweet. Девочка Света досталась Сереже, а девочка Катя жила через дорогу. Потом, если видел рваный халат, передёргивало всего, как в первый раз».

<...> он любил бы моего папу, а когда узнал бы, что это не его папа, то все равно бы любил, потому что <...>

«Папа!»

<...> по воскресеньям папа как всегда водил бы его в парк культуры и там он бы катался на чёртовом колесе и русских горках, а папа бы читал бы газеты со стенда на аллее, а потом бы и он сам смотрел карикатуры в «Крокодиле» и «Перце», а папа <...>

«Папа!»

<...> будет <...>

«Не будет!»

<...> будет всегда. И читал бы на уроке вместо Ветхого Завета Бианки, потому что про зверей интереснее <...>

Директор оторвался от тетради и сказал:

— Лидия Павловна!

— Да? — мгновенно отозвалась учительница.

— А... Вы... Мы там плакаты ко дню Конституции получили, пойдите выберите себе два. Нет, три. Идите.

Физрук-анатолий тоже вышел.

<...> конечно он был бы самым умным мальчиком в классе, но может кроме физкультуры <...>

«Конечно».

<...> и Лидия Павловна всегда бы смотря на него, говорила всем <...>

«Обезьяна! Сама обезьяна! Мой окурок — в унитаз ведь бросил — приносит из мужского туалета и говорит: "Посмотрите". На что там смотреть? Рваный халат. Планетарий. Ложки, все коричневые. Запах. Планетарий. Сама пойдёшь в планетарий, одна и — дезодорант от коллектива на восьмое марта. И зубную пасту. Бунюэля хочешь? Будет тебе Бунюэль. Вчера же был? И завтра будет. А вот тебе Бунюэль, вот тебе Бунюэль, вот тебе».

<...> Бианки, потому что про зверей интереснее, но людей бы он любил бы больше всего, особенно маму с папой <...>

«Папа!»

<...> особенно маму с папой, как и (зачёркнуто).

Но в возрасте тридцати трёх лет, конечно <...>

«Конечно».

<...> пока не исполнились все самые дорогие желанья.

<...> и когда бы он догадался <...>, то тоже любил, потому что <...> все — люди, потому что все любят одно и то же, даже если <...>

«Господи-ты-боже-ты-мой-аркаша-дверь закрой. Откуда в тебе? Почему ты решил, что я тоже? Кто рассказал? Почему любить всех? Его любите, всех любите. Рваный халат. Конечно, закрой дверь. Дайте, я сам. Как теперь сказать: "Придёшь с родителями?" Теперь всё время приходит сам. Ты к кому? Не видишь, мы с Лидией Павловной заняты. Что видишь? Вон! Обезьяна. Драный халат. Дрянь. Обезьяна. Кто сказал? Аркаша? Аркаша сказал? Пусть сам придёт. Мальчик мой, мне не нужен никто. Бунюэль, Бунюэль. Обезьяна».

<...> думаю, он не совершал бы чудеса, разве только один раз, когда <...>

«Чудо мое маленькое. Маленькое чудо. Отдай книжку».

<...> конечно, когда бы он прочитал бы Новый Завет и всё про себя понял, то <...>

«И всё про себя понял, когда прочитал бы Новый завет. Сколько поцелуев: Иоанну — поцелуй, Андрею — поцелуй. Даже Иуде — поцелуй. И тогда всё про себя понял. Не понял, не понял ведь, дрянь. А ты всё понял, сразу понял. Почувствовал, пришёл. Некрасивый, слабый, вялый, как полюбить такого? Да, никак. Никак не полюбить. Как не полюбить? Никак не полюбить. Некрасивый, слабый, сладкий».

И по вечерам бы целовала бы и говорила «Аркаша!»

<...> и девочка Лена предложила бы ему дружить так, как она дружит с остальными, но потом, конечно, дружила бы только с ним до того самого момента <...>

«Рваный халат!»

Ведь не надо забывать, что он всё-таки Бог: у него было бы всё, что ему нужно, но главное у него бы был старший друг <...>

«Дверь закрой!»

<...> который <...>

«Закройте дверь!»

<...> учил бы его бы <...>

«Да закройте же дверь!»

<...> всему <...>

«!Дверь!»

<...> что необходимо <...>

«!!Дверь!»

И по вечерам бы целовала бы и говорила «Аркаша!» <...>

<...> Конечно, надо быть реалистами, конечно. Думаю, что на пении он, может, и не очень-то пел. И не потому, что нигде не сказано, что Бог поёт, а потому что <...>

<...> Бианки <...>

«А ведь это не совсем то, чего ждут от нас родители. Обезьяны! Дверь. Скотство. Может быть, всё-таки Бунюэль. Знаете, он всё-таки... Рваный халат».

<...> но главное у него бы был старший друг, который учил бы его бы всему, что необходимо; философии, астрономии, водил бы его в планетарий, а потом по воскресеньям вместо папы в парк культуры и сам бы катался с ним, где хочет, а потом бы они приносили вместе папе газеты из парка или из киоска.

Он бы делал всё, что хочет, кроме: матюкаться, драться, врать, бить, подглядывать, обзываться.

<...> Я думаю, если бы Бог был мной, ему не надо было бы умирать и он бы мог бы жить вечно. Он был бы очень дружелюбный и способный и конечно вырос бы настоящим лидером. Ему не надо было бы подставлять левую щёку, потому что его не били бы вообще. Конечно, может быть, и били, но не так сильно.

Нет, его бы все-таки никто не предавал и не убивал бы, не плевал бы в него и не бил бы его плетьми, не смеялся бы ему в лицо, никто бы от него не отрекался, не смеялся бы, если бы он был мной.

<...> Мама бы утром целовала бы его и говорила бы ему «Аркаша».

<...> Хотя может, тогда бы его звали и не Аркашей.

«Славик!»

«Глава вторая. Если бы я был Богом».

Если бы я был Богом, то тоже жил со своими родителями на улице Социалистической.

«Ах, вот как?»

Мне почему-то кажется, что Бианки бы я не читал. Вообще скорее всего я был бы освобожден от многих обязанностей: кушать, пить, может быть умываться, работать, ходить в школу. За счёт освободившегося времени мне пришлось бы делать что-то для людей: перестать войны, любовь, хорошая погода.

Трудно сказать, были бы у меня друзья. Смешно: «Эй, Бог, полазь с нами по стройке». Но с другой стороны мне бы никто не сказал: «Эй, Бог, поменяйся с Сашей, ты на воротах стоишь как последний мелкий поц». Точно, не было бы у меня друзей. Бог — это тайна и друзья ему не нужны.

«Стыд унисона. В детстве — хорошо помню, может, только это и помню из возраста двух-трёх лет — никогда не плакал, если рядом начинал плакать кто-то другой. Стыдно ещё больше, чем больно. Потом туалеты без дверей, кто-то тужится, ты заходишь и выходишь. Не у всех. Кто-то безразличен к унисону».

Вот что точно нельзя мне было бы, так это девочку. Вот это уж никогда.

Девочки всегда заняты своими подругами. «Давай с собой Олю возьмём, ты знаешь, этот её бросил, и ей так сейчас плохо. Ты ведь не против?»

Я бы быстро переделал бы все важные дела, стал бы взрослым и начал учить людей.

«И начал учить детей. Маленьких и глупеньких, совсем маленьких и совсем глупеньких. Совсем-совсем маленьких, совсем-совсем глупеньких. Философии и астрономии. Хочешь со мной в планетарий? А ведь это не совсем то, чего ждут от нас родители».

Смешное слово педагог. Оно напоминает мне <...>

«Дверь!»

<...> левую щёку и ещё много всяких умных вещей. Странно, что никто до сих пор до этого не додумался. А может додумались, но молчат. Я бы не стал молчать о таком. Я бы научил всех. Я бы собрал мальчишек, и было бы много учеников, и всё им рассказал, всё-всё, чтобы они сами решили, что теперь им делать. И они бы мне сказали <...>

«Что всегда ждали такого Бога: нежного, любящего, все понимающего и прощающего, — потому что уже устали бояться Бога мстительного, за всем следящего и наказывающего».

<...> потребовал только одно. Я не понимаю, как можно не понимать такой простой вещи и ещё и претензии к Богу. Да, мёртвые хоронят своих мёртвых и оставьте отца с матерью. Я это понял с самого начала. Вот у Магомета было двенадцать жен, а у Иисуса Христа двенадцать апостолов. Это же ясно. Что же тут объяснять? Говорят, в этом случае он поступал бесчеловечно. Как раз в этом случае он и поступал человечно, а бесчеловечно, нечеловечно, как Бог, в других случаях: воскрешать, кормить пятью хлебами, останавливать бурю.

<...> Странное слово педагог. Оно напоминает мне двух великанов — богатырей Гога и Магога, которые <...>

«Самое сложное — сказать им то, что они ждут и хотят услышать, потому что они давно заранее подготовили свои ответы. И сила плохо, и слабость плохо. Обхамят — ухожу и ругаю себя за то, что не нашелся ответить, быстро, убивающе отреагировать, а если сам нахамлю в ответ — ругаю себя за грубость, бесстыдную бессердечность. Суметь бы отчётливо сказать то, что все и так видят, — это будет совсем другая сила».

Поэтому мне кажется, что как раз этого мне и не простят. Вот ту бесчеловечность: кормить, чудеса делать, лечить рукой — простят, а человеческое не простят. Когда я начну всех учить, будут хватать и бить, хотя Бога бить нельзя. Мама расстроится. Она хочет, чтобы я был хирургом.

<...> одно хорошо — мне бы все молились, и я бы знал <...>

«И я бы знал!»

<...> эй, Бог, поменяйся с Сашей!

<...> Бог не играет в футбол. Бог может всё, но многие вещи я не делал бы точно: матюкаться, драться, врать, бить, подглядывать, обзываться — потому что если б я матюкался, дрался, врал, бил, подглядывал, обзывался <...>

<...> Мне стыдно за то, что я пишу не то, что думаю. Так никто никогда не становился Богом. Я думаю, если бы я был бы Богом, то мне было бы в два раза хуже, чем теперь. Сначала бы меня никто не брал в друзья, а если бы что, говорили: «Иди отсюда, жидок» и никогда бы, получи хоть сто пятерок, никто бы не завидовал и не приходил ко мне. И никогда ни один человек, даже <...> даже когда я <...> не спросил <...>. А потом, когда вырос, меня бы предали, оклеветали, бросили, в меня бы плевали и меня бы распяли. Если бы я был бы Богом. И каждый, кого я любил <...>

«И тот, кого я любил».

Вот поэтому я и думаю, что если бы Бог был мной, ему было бы плохо, а если бы Богом был я, плохо было бы мне. Хотя на самом деле всё не так.

Директор отложил тетрадь, поднес указательный палец к виску, сказал «пыф» и упал лицом на стол.