76-12

Будников проснулся часа на два раньше обычного, сразу вскочил, как подброшенный, с кровати на обе ноги, схватился за часы, успокоенно рухнул обратно на жёваные простыни... потом подумал и встал опять. Зажёг свет. Пошёл во вторую комнату, зажёг свет и там. Потом на кухне. Подошёл к тёмному окну, долго вглядывался в синеватое осеннее утро, но видел большей частью своё небритое отражение в стекле. Тут ему пришло в голову, что такая иллюминация в квартире в неурочный час может показаться кому-нибудь подозрительной. Он пошёл выключать повсюду свет.

Так Будников кружил по квартире ещё долго, бессмысленно беря с полок вещи, садясь и ложась на неубранную постель, вскакивая, морщась и потирая щёку, терзаемый нервным беспокойством. Он без конца поглядывал то на часы, тут же забывая увиденное на них время, то в окно, следя, как рассветает. Наконец, не находя себе места, он решил чем-нибудь заняться, чтобы дать выход бродившей в нём энергии. В прихожей вывалил на пол из плетёной корзины грязное бельё, выбрал из этой кучи все белые рубашки, насыпал в таз порошка, отвернул горячий кран... и тут подумал, что за шумом воды рискует не услышать звонка. Так и не направив в таз струю, он вышел в прихожую и сел, сгорбившись, на табурет, решив ждать тут, у телефона, не сходя с места. Взял с тумбочки для обуви какой-то журнал — не читалось. Будников рассеянно пролистывал его, с конца, потом с начала, и когда уже хотел положить на место — так грянул телефон, что Будников подскочил, выронив журнал.

Он с колотящимся сердцем схватил трубку, рот вмиг пересох так, что невозможно было сказать «Алло», но никакого «Алло» от него не ждали. Незнакомый голос произнёс, чётко отделяя друг от друга слова:

— И, сегодня, надоели.

— И, сегодня, надоели, — повторил, как полагалось, Будников и не узнал собственного голоса. Тут же связь прервалась, он повесил трубку и стал с лихорадочной поспешностью собираться. Конечно, самая нужная одежда куда-то запропастилась; конечно, всё то, что он собрался натянуть на себя вместо неё, оказалось мятым; конечно, пришлось чёрт-те сколько времени разыскивать проездной; а когда уже всё было готово и полностью собранный Будников запирал дверь, в ней застрял ключ. Матерясь плачущим шёпотом, он дёргал и тянул зловредную железяку, пока дрожащая рука не выронила сумку. Проклятый грохот! Щас ведь соседи вылезут, подумал он с ужасом. Подхватил сумку, что было сил дёрнул ключ... тот выскочил, как из масла. Чуть не бегом Будников бросился к выходу.

В ближайшем киоске газеты «Из рук в руки» не оказалось, он проехал одну остановку (зайцем) до почты — там был только понедельничный номер, а сегодняшний, сказала сонная баба, обещали подвезти. Но мог ли он ждать?!

Вне себя Будников помчался на вокзал. Там наконец-то купил газету, разодрал прозрачную обёртку, торопливо открыл раздел «Знакомства»... Листы посыпались на пол, но он этого не замечал. А, Б... Господи, сколько же объявлений на «М»... «На Ваше...» «Надеюсь на встречу...» Ага, вот!

Надоели пустые дурёхи. Надоело, что из 76 писем только 12 без ошибок. Неужели не найдётся интеллигентной порядочной женщины, притом не уродины? Москвич, 48/187/82, бюджетник.

Строчки плыли и волнисто дробились перед глазами, будто он смотрел на них сквозь жарко нагретый воздух, поднимающийся над костром. Будникову показалось, что у него подскочила температура. Он вышел на воздух, поймал машину, назвав адрес, расположенный в квартале от места назначения, и только перед нужным ему Домом, к которому вышел дворами, осознал, что ЭТО начинает действительно происходить — сбываться сегодня, сейчас.

Будников остановился. Перевёл дыхание. Ещё раз пять глубоко вздохнул, успокаиваясь, унимая сердцебиение Прижал обе ладони к лицу и страстно прошептал в них:

— Если... ну, ты же всё понимаешь... не будет другого пути — простишь ведь, Боже. Боже, помоги мне! Боже, помоги!

Отбросил руки, так что они упали вдоль тела расслабленными канатами, постоял так, медленно дыша, открыл сумку, вынул большой конверт из плотной бумаги и решительно зашагал к воротам огороженного двора.

— Я курьер из Роспелкома, — уверенным голосом сказал он охраннику. — У меня пакет для господина Сеславина, фирма «Иртекс».

Щёлкнула калитка, открытая нажатием кнопки.

— Проходите.

— Какой подъезд?

— Второй, вон табличка.

Под табличкой была кнопка звонка. Позвонив, Будников повторил то же самое тонкому девичьему голосу, который ответил «Я сейчас спущусь». Секретарше, открывшей ему дверь, Будников пакет не отдал, показав пальцем на крупную надпись «ЛИЧНО» и значительно произнеся: «Финансовые документы... В вашей фирме возможны злоупотребления».

Юная дурочка округлила глаза и, преисполнясь сознанием собственной важности, пригласила: «Следуйте за мной». Поднимаясь по мраморной лестнице за её цокающими каблучками, Будников смотрел на стройные ножки и, уже примериваясь к новой роли султана, думал: «Таких не надо. А вот чтоб как Фаинка — тёлок семь-восемь в самый раз».

В помещении фирмы было тихо, пришли ещё не все сотрудники, — в стеклянные двери комнат, мимо которых они шли коридором, виднелось много пустых столов, — но верный своим привычкам Сеславин уже был у себя. Секретарша постучала в дверь:

— Игорь Алексеевич, к вам.

Будников вошёл, на ходу протягивая конверт толстому Сеславину, едва приподнявшемуся навстречу с кресла.

— Здравствуйте. Я к вам вот по какому вопросу. Тут у вас какие-то такие счета... неужели на столько вы действительно наговариваете? Внешнюю-то мы проверяли. Может такое быть, что у вас кто-то из сотрудников с личными разговорами на межгороде висит?

— Что? Вы с телефонной...

— Да, — твёрдо сказал Будников. — Вот посмотрите, все ли тут номера вам знакомы. Сильными пальцами разрывая конверт, Сеславин бросил: «Лидочка, дверь закрой, и Григория Яклича ко мне», — а Будников, старательно сохраняя неподвижность и даже не переступая с ноги на ногу, одними лишь глазами, мечущимися по комнате, искал сейф.

Простучали каблучки... не отвлекаться!.. уцокали, сейчас явится этот неизвестный Григорий Яковлевич, одной жертвой больше... где же?.. нет, это просто шкаф... под столом?.. уже вскрыл! Делать что-то!!! Сеславин потащил из конверта лист бумаги. И тут Будников заметил почти сливающуюся со стеной дверцу за его широким начальственным креслом, у самого пола.

— А-а-а!!! — жалобно закричал он, показывая пальцем выше и правее — на подоконник.

— Что с вами? — недоумённо поднял глаза Сеславин. Будников тыкал пальцем в сторону окна. Сеславин повернулся, и тут Будников выстрелил из «макарова» с самодельным глушителем, который сжимала его другая рука в кармане. Стреляя сквозь карман, он прожёг в куртке дырочку, она тихонько дымилась. Но больше поразил его несерьёзно-тихий, какой-то пепсикольный хлопок выстрела. Сеславин грузно повалился на подоконник, сразу замер, и впоследствии Будников так и не мог вспомнить, куда же он ему попал. Тут за спиной хлопнула дверь. Резко обернувшись, он увидел на пороге невысокого лопоухого брюнета, из-за спины которого выглядывала секретарша.

— Игорю Алексеевичу плохо, — быстро сказал он. — Вы — мужчина, идите сюда, а вы «скорую» вызовите.

Девица рванулась в кабинет. Но ушастик неожиданно властно остановил её, взяв за плечо, и развернул к двери.

— Что с ним? — деловито спросил он, заперев за ней дверь и подходя.

— Похоже, сердце. Вот посмотрите-ка сюда, — Будников подал конверт. Ушастый взял его, потянул за краешек бумажный лист, и тут Будников выстрелил снова.

На этот раз он попал в грудь, на ней образовалась неправильная яркая дырка, и, перепрыгнув через ноги рухнувшего ушастого, Будников кинулся к сейфу. С трудом попадая по тугим жёстким кнопкам непослушными пальцами, он набрал 76-12 и распахнул дверцу. И ничего не увидел.

— Ка-ак?! — простонал он, с отчаянием кидаясь обшаривать полки. Вот! Что-то есть! Чёрная, маленькая, она на первый взгляд совсем слилась с тёмным нутром сейфа...

Дискета.

Больше в сейфе ничего не лежало. Спрятав её на грудь (пришлось продеть в квадратное отверстие на уголке шнурок нательного креста), Будников отпер дверь, осторожно выглянул, убедился, что никто не бежит навстречу, а все только идут в кабинеты по своим делам, и вышел вон.

За одной из дверей ему призывно махнула рукой взволнованная секретарша с прижатой к щеке трубкой. Сделав вид, что не понял, он изобразил пальцами в воздухе нечто неопределённое и поспешил дальше. Охрану он миновал без происшествий, нырнул в проходные дворы, на проспекте опять поймал частника и приехал в унылый спальный район.

К знакомой двери он сначала прижался ухом. За ней орал телевизор. Будников зашлёпал ладонью по звонку. Открыла девочка-подросток, тщательно лелеющая своё сходство с Бьорк.

— Аюна, — спросил Будников, — мама дома?

— В это время суток!.. Вы смешной, дядя Гена.

— Ну, тогда я тебя прошу. Можно войти?

Она впустила его с видимой неохотой.

— Я не помешаю тебе, — мягко сказал Будников. — Давай я маме позвоню. Думаю, что она разрешит.

Аюна удалилась на кухню, всей спиной изображая досаду. Будников набрал номер, Розы на месте не оказалось, тогда он самовольно вошёл в комнату и включил компьютер. Вставив дискету, он заметил, что Аюна, стоя в дверях, неприязненно смотрит на него.

— Если что, — процедила она, — с вас стоимость антивируса.

— Не вопрос, — кротко ответил Будников. — Только посмотрю... я быстренько.

Она подошла и взглянула на экран. На дискете было два файла: текстовый и картинка. Будников медлил открывать их, ждал, пока она отойдёт. А она, покачиваясь с носка на пятку и полуулыбаясь поджатыми губками, ехидно сверлила глазами его профиль.

— Иди, детка, — не выдержал наконец Будников.

— У вас там порнуха, да? — спросила она, косясь то на экран, то на свои ноги.

— Да нет, что ты... — смутился он. — Нет, конечно... не порнуха... я, если хочешь, могу вечером ещё посмотреть с тобой и с мамой. А сейчас иди, пожалуйста, мне цифры считать, не сбивай меня, иди...

Девица выплыла из комнаты с таким видом, будто делала ему бог весть какое одолжение. Но Будникову уже было не до того, чтобы это заметить и оценить. Он впился глазами в экран.

На рисунке оказалась карта-схема, где ярко-жёлтой линией был отмечен путь от железнодорожной станции к жирному красному кресту между краем леса и голубой загогулиной реки, а текст являл собой бессмысленный набор букв. Но Будников знал, как с ним поступить. Он достал свою записную книжку и раскрыл на том месте, где заранее нарисовал круг из букв русского алфавита, так что Я попала в соседки слева к А, и пронумеровал их. Быстро, как мог, но тщательно он стал расшифровывать текст по ключевому слову «бюджетник». Первую букву заменил на ту, что по алфавиту шла второй после неё, потому что в ключевом слове первая по порядку, она же вторая от А, была Б; для замены следующей буквы отсчитал от неё два пункте назад, потому что это было место Ю относительно А... Когда у него из нелепого ЙВДШИЯ получилось КАЗАНС, он окончательно уверился в правильности пути, с облегчением получил «КИЙ» из «НИК» и дальше уже работал, замыкая слово «бюджетник» в кольцо, трансформируя десятую букву текста по его первой и так далее. Расшифровав текст, он опять открыл карту и долго смотрел на неё, запоминая. Потом закрыл оба файла, вынул дискету, спрятал опять на грудь и встал.

— Аюна!

— Ну чего? — выглянула она из прихожей.

— Маме привет. И ты, это... береги её, не хулигань. Она хорошая у тебя.

Выгреб из карманов все деньги, какие были, оставив себе только одну сотню, — он не знал, сколько ему понадобится на билет,— и впихнул ей в руки. Девица уставилась на Будникова так, будто он на глазах покрылся узорчиками. Потом тихонько свистнула и дверь за ним запирала уже молча.

На Казанском вокзале Будников давно не был. Ища пригородную кассу, а потом выход на платформу, он всё щупал себя за грудь под одеждой, проверяя, на месте ли дискета, и в поезде, сев, обнаружил, что на куртке образовалось черноватое пятно. Он недоумённо поднёс к глазам ладонь: где, как, чем испачкал руку? Как-то вдруг ему стало ясно — прошлое ушло навсегда, и вернуться к привычной жизни, в свою квартиру, столь же невозможно, как в утробу матери. Он помолился про себя, чтоб Сеславин и тот второй выжили, — зла он им не желал, просто так вышло, что они стояли на пути; он понимал, что даже при самом неблагоприятном исходе достать его уже никто не успеет, он уходит за пределы досягаемости. А вдруг успеют? — кольнула мысль, как живой, трепыхающийся кусочек льда. Господи! Схватят, пока не тронулась электричка, ворвутся... и в милицию... и всё, всё — насмарку... и в тюрьму — когда уже так близко!.. Будников взмок и внутренне заметался. Остаток времени до отправления поезда он сидел как на иголках, ёрзая, привставая, подёргивая всем корпусом, будто мог этим подтолкнуть состав. Вот уже вагон задрожал, Будников напрягся, неподвижно глядя в окно на то, как бежит во весь дух парнишка в яркой куртке и вскакивает в закрывающиеся двери... уф! Вскочил — и больше в вагон не вбежал никто! Тронулись! Поехали! Ура! На Будникова неодобрительно глянула дамочка с болоночьей мордочкой, и он понял, что «Ура» крикнул вслух. Но сейчас это уже не имело значения, как и почти всё остальное. Будников с невольной симпатией глянул на пёструю куртку — парень, дыша так, как дышат только после очень долгого бега, стоял привалившись к стенке у самой двери и вытирал огромным носовым платком своё острое лицо.

Будников ехал почти счастливый, покупал у разносчиков шоколад, который тут же съедал, какие-то журнальчики, а проехав с полдороги, решил выйти в тамбур покурить. Вообще-то он давно бросил, но сейчас с огромным удовольствием стрельнул бы у кого-нибудь сигаретку. Остролицый юноша в разноцветной куртке тоже вышел за Будниковым в тамбур.

— Эй, друг, — повернулся к нему Будников, — закурить не будет?

Ясно улыбаясь, юноша подошёл.

— Закури-и-ить, — протянул он и вдруг резко сделал движение, после которого у Будникова прервалось дыхание, и когда отхлынула первая затемняющая свет волна боли, он осознал, что стоит буквой Г, с заломленной за спину рукой, и созерцает на грязном до омерзения полу тамбура собственную кровь, яркие круглые кляксы.

— Делиться надо, — ласково сказали у него над затылком. — Кто тебе шифрик дал? А?

— Ошибка, — пролепетал Будников, твёрдо решив спасать всё, что ещё можно спасти, — ошибка...

— Ах, ошибка! А ты, значит, уже и не Будников!

— А... — пискнул он — дыхания хватило лишь на один короткий звук, тут же ему так крутанули кисть второй руки, что вдохнуть стало нельзя — лопнет, казалось, череп, а сердце выскочит через горло.

— Дискету, — прогремело в головокружительной высоте у него над головой. — Сюда давай!

Будников хорошо слышал все звуки, все сложившиеся из них слова, но понять их мозг отказывался, буксовал, застряв на мысли «нет, нет, так не может быть, не должно всё это кончиться так».

Его волокли. Грохнула дверь. Перед глазами у него стремительно неслась тёмная земля в дырке. Пахло мочой и почему-то отцовским одеколоном. В Будникове шарили жёсткими руками.

— Сволочь, а? — с весёлым удивлением произнёс Ганюшкин. — Ишь, прижилил! На крест!

И спихнул обмякшего, неудобно-громоздкого Будникова с поезда. Вслед за ним полетела цветная куртка: Ганюшкин понимал, что она очень приметная и искать будут именно человека в такой куртке, а глядя на яркую вещь и замечая в общем облике человека её одну, не запомнят лицо. За это он и выбрал сегодня эту куртку.

Но думать надо было уже о другом. Спрятав дискету к себе в потайной карман рюкзака, Ганюшкин достоял между вагонами до ближайшей станции, вышел в тамбур соседнего вагона, когда через него уже прошли все пассажиры, и сел — неприметный человечек в сереньком свитерке.

Туда, где он вышел, ехал мало кто: на перрон за Ганюшкиным выползла одна-единственная дряхлая бабка, явно местная, да спрыгнули двое грибников.

Зайдя в лес, Ганюшкин расположился на пеньке, съел бутерброд с сыром, запивая молоком в поллитровой бутылке из-под «Фанты», и достал из рюкзака казённый лэптоп. К счастью, компьютер не ударило дверьми, когда Ганюшкин врывался в вагон, и он бодренько заработал. Пришлось, правда, помянуть чёрным словом программистов, из-за которых не открылся один файл, — нужную программу не инсталлировали, — но в другом всё было описано достаточно подробно, и Ганюшкин тронулся в путь, надеясь, что в рисуночном файле просто план местности.

Лесная тропка петляла, как змея, и серая с синим пятном рюкзака спина Ганюшкина мелькала впереди грибников то слева, то справа. Светлана помнила, как её учили, и честно нагибалась за грибами, сначала почти за каждым, но скоро устал её непривычный к таким поклонам позвоночник горожанки, и она стала срезать одни белые.

Когда Ганюшкин дошёл до полянки с серыми валунами и остановился, чтобы достать компас, Фарро услышал Светкин тихий вопрос:

— Это он нас прямо к этой штуке привёл?

— Пока нет, — ответил Фарро, не отрывая от спины Ганюшкина глаз. — Но тут ещё недолго идти. Щас свернёт к реке, а там уж легко.

К реке пришлось идти без дороги, по кустам, разгребая ветви, нахально лезущие в лицо, Светлана злилась, часто моргала и думала о том, как хорошо, что она сообразила накраситься именно водостойкой тушью. Тем более что придётся ещё, чего доброго, лезть в реку. С Еникеевым никогда неизвестно от сих до сих, чего можно ожидать. Но это и интересно.

Было сумрачно, сыро и как-то тягостно. Раз она попробовала предложить стихи, — «Ветку Палестины», — но он глухо сказал:

— Не разговаривай.

Река показалась сразу и неожиданно: между ветками резко просветлело, она одновременно услышала плеск воды и почувствовала сильную руку Еникеева, удержавшего её за плечо — если бы она сейчас выскочила на берег, то наткнулась бы прямо на Ганюшкина. Тот остановился и смотрел влево, так что она видела его резкий профиль и взъерошенную короткую чёлку. Потом неуверенно направился влево. Заметил что-то и перешёл на бег.

— Не двигайся! — шёпотом крикнул Фарро глупой Светке: она инстинктивно рванулась за Ганюшкиным. Вцепившись ей в плечо, Фарро следил, как Ганюшкин садится на корточки у коряги, ладонями на песке отсчитывает 8 на северо-северо-запад, достаёт из рюкзака короткую лопатку, копает.

— А чего у воды закопали? — влезла Светка с попыткой самореабилитации, чтобы показать свою толковость. — Подмоет же, унесёт!

— Влажность вес нагоняет, — заявил Фарро с умным видом. — Как будто больше будет. Как торгаши сахар мочат, слыхала?

Ганюшкин, кряхтя, выволок из ямы за лямки большой чёрный мешок. Устроил его на песке, долго возился, развязывая, наконец открыл.

— Теперь готовься, — шепнул Фарро.

Ганюшкин подпрыгнул.

— Есть! Еееесть!!! — орал он в полной уверенности, что он здесь один. Потрясал кулаками, задрав голову к небу, скакал, приплясывал. — Урраааа!!! Хха-ха-ха! — он согнулся пополам, отвешивая непонятно кому шутовской поклон, и постоял так, свесив руки плетьми. — Ну, мать-едвать, е-е-есть!

Светлана, сжав губы, прикусив их внутри рта, ждала, когда он уймётся,— прыгающую голову никак не удавалось поймать в прицел. Наконец, Ганюшкин остановился и простёр руку вдаль, будто позируя для статуи Ильича.

— Вот же бакла-а-ан! — обратился он с речью к мутно-серому узкому потоку. — Так и подох небось с мыслью о своём Кувейте вшивом! А Форт Нокс не хошь? Золотой запас! А? А к Путину, кнопку ядерную помацать? Дурбынь дебильный, тут миром править можно! Ми-и-ром! Башмак тупой!

— Давай, — голос Еникеева явился, показалось Светлане, словно изнутри её тела. Она сама ощущала всем существом то же самое: пора.

— Плавно, — шептал он, — плавно. Дыхание... выровняй... да-а-вай-давай... Держи ровней... веди-и-и-и... так-так-так... пли.

Вложив в одно движение пальца всю сконцентрированную силу, она нажала, пистолет дёрнулся в руке и бабахнул, отдачей её отбросило к Еникееву на грудь, он целовал её мокрые глаза и смеялся, она слышала его голос в блаженной темноте, потом подняла тяжёлые ресницы и посмотрела ему в лицо.

— Ну вот и всё, — улыбался ей Еникеев, — готово дело.

— Готово дело... — счастливым эхом откликнулась она.

— Смотри-ка, лежит. Наповал — с первого... Молодчина.

Она разомкнула руки, которыми бессознательно оплела его шею, и выбралась, раздвигая ветки, на берег; он последовал за ней.

— Вот видишь, — услышала она, глядя на лежащего с разнесённой головой Ганюшкина. — С боевым крещением тебя.

Кровь и мозговое вещество слегка забрызгали мешок с лямками. Присев возле него на корточки, Еникеев быстро и ловко закатал матерчатые края, стал рассматривать содержимое. Светлана подошла, потягиваясь всем своим гибким телом.

— А что, Еникеев, — ласково засмеялась она, — ведь не верил небось, что из меня нормального солдата сделать сумеешь?

— Светка, — выпрямился он и обнял её, — что ж я, людей не вижу? Я не то что верил — я знал всегда, что всё у тебя получится. — Он оторвал лёгкую Светлану от земли, закружил, ноги её летали над сырым истоптанным песком. — И что выправишься ты, встанешь на правильную дорогу... и что ты такой, какой надо, человечек... а другого б я возле себя держать не стал. Рядом — друг должен быть, истинный, навсегда. — Он осторожно опустил её на песок, посмотрел ей в глаза — губы его улыбались, а взгляд стал серьёзным. — Считайте это формальным предложением руки и сердца... рядовая Еникеева.

— Лёшка!!!

Светлана повисла у него на шее. Целовала, не видя, куда попадают губы, смеясь и плача. И внезапно притихла.

— Что ж мы... при этом... — Её смущённый взгляд указывал на труп.

— Сообщу по рации — уберут. Вот этим, — показал он на мешок, — все московские школы можно перетравить. Поднимешь панель, а вместо электроники — эта пакость напихана... Вот самые паскудные сволочи — такие, как он, — носком десантного ботинка Еникеев пнул труп. — Сами не сидят, а только других подсаживают. Причём каких других-то? Детей! Школьники, десятый, одиннадцатый класс — это ж тебя младше на пару лет всего! Гнида!

Еникеев со злобой замахнулся на мёртвого Ганюшкина. Светлана склонилась над мешком.

— Ну точно, прибор, если не знать, что там, то только так и скажешь: вот, мол, какой-то там прибор, и чёрт его знает, для чего нужен. Лёш! А чего клавиши такие чудные?

— Обтекаемые?

— Ну да, кругловатенькие... и надписи...

— Арабский декоративный, — авторитетно заявил Еникеев. — Берись за лямку, дотащим. Чтоб за наградой к начальству поскорей. И, — он подмигнул ей, — я ещё отпуск попрошу. По семейным обстоятельствам. Светлана жмурилась, будто этот серенький пасмурный денёк превратился в сплошное ослепительное лето. Шагала, как по облаку, но реальность напомнила о себе болью в ноге, на которую пришёлся тяжёлый вес ноши.

— Лёш! — проныла она жалобно-кокетливо, с наслаждением примеряя этот новый капризный тон, пробуя, каково это — говорить с ним так, и радуясь, что отныне он дал ей право обращаться с ним как она захочет. — Лёш, ножку натёрла.

— Эх ты-ы, горе моё!.. — усмехнулся он. — Садись, научу, как портянки с умом наматывать.

Когда Светка села, — удручающе-медленно, неуклюже, как все здешние самки, а ведь была ещё не худшей из всех, — и наклонилась развязать шнурок, Фарро выстрелил ей в голову. Её отбросило назад, она повалилась на спину.

Вложив ей в руку её пистолет (отпечатки пальцев он себе заранее сделал идентичные со Светкиными), он вынул из кармана брюк записную книжку в твёрдой блестящей обложке с розочками. В ней Светка вела свой глупый дневник, — особенно его бесило то, что она в полном пренебрежении к смыслу этого слова почти никогда не ставила дат. Он отобрал у неё эту книжечку несколько недель назад, прочтя через её плечо последнюю запись. Теперь пригодится, подумал Фарро, листая дневник с конца.

Нет, не быть мне счастливой. Никогда. Пропала жизнь... не будет у меня ничего хорошего. Никому я не нужна. Всегда, везде нежеланная. С детства нелюбима... и зачем моя жизнь?.. Зачем быть живой?..

Фарро аккуратно вырвал страничку, положил в карман Светкиной куртки, чтоб торчала, подхватил мешок и зашагал вдоль реки. Расслабляться было рано. Его надо ещё проверить. Столько времени пробыл в таком неподходящем месте, бог знает в каких руках... Работает ли? Не повреждён ли? А впрочем, у них найдётся кому отладить. Здешняя база — одна из самых мощных. Главное — он не достался местным. Сначала нужно спрятать его, неважно где — лишь бы понадёжней, хуже условий, чем те, в каких он хранился, всё равно быть не может. Надо спрятать. Срочно. Подпитка потом, отдых — тоже потом, всё забыть, всё отодвинуть одним усилием воли, даже голод, даже не менее назойливую, чем голод, тоску по полёту, по жидкостному кружению, по вихрям... Фарро углублялся всё дальше в лес. Вот, кажется, то, что нужно: большое толстое дерево с глубоким дуплом. Заглянув туда, Фарро накидал на дно дупла сухих листьев, опустил на них мешок, сверху тоже засыпал листьями, а уж на них он знал, что уложить. Сложив по-особенному губы, он засвистел по-птичьи, а когда ему ответили — выстрелил на звук хлопающих крыльев. Птица, кувыркаясь, упала в траву. Подняв тушку, Фарро уложил трупик в дупло: тухни, тухни себе спокойненько, теперь не полезут. Можно было идти искать убежище.

Нового человека Фарро нашёл на дороге, ведущей к деревне. Здоровенный, под два метра детина лет двадцати с чем-то, плечистый, кровь с молоком, шагал как на парад в своих новых увесистых ботинках, тренировочных штанах с истошно-розовыми лампасами и фиолетовом китайском пуховике. Фарро подошёл:

— Здравствуйте!

Детина остановился, смерил его взглядом и медленно ответил:

— Здрасьте.

— А козьего молочка у вас тут можно где-нибудь купить?

Этот простой вопрос заставил собеседника Фарро призадуматься. Не спеша подняв тяжёлую лапу, он долго, основательно скрёб затылок, потом уставился в туманную даль, пошевелил губами и наконец родил:

— Щас вон за кладбищем Лапшегонова Тонька пасёт. Вот с ней можно... Поговорите... А так — нет. Плохие козы у нас.

— А кладбище тут где? Я приезжий, — приветливо пояснил Фарро, как будто это было не видно.

— Ну-у, это... Вон туда вам короче пройти.

Фарро слушал голос и прикидывал про себя коэффициенты устойчивости. Не бог весть что, но лучше вряд ли что-нибудь подвернётся. Здоровье наверняка что надо, а остальное приложится — в первый раз, что ли? И когда верзила дошёл до слов «тропочка под высоковольткой», Фарро уже решил: брать.

— Что ж, спасибо, — улыбнулся он, — спасибо большое, а вот давайте я вам кое-что покажу. — И протянул на открытой ладони сверкающий маленький предмет.

Парень нагнулся посмотреть, Фарро выбросил ему в лицо яркий сноп света, тяжёлое тело шмякнулось навзничь, Фарро ощутил, что перетёк в него и надел Костика Бурова как перчатку, очутившись сразу во всех уголках и закоулках его неуклюжего, многомясого тела. Он радостно почувствовал, что нездоровий нет никаких, везде тело слушалось легко и качественно, можно было сесть и оглядеться, увидеть, например, лежащее тряпичной куклой пустое тело майора Еникеева, когда-то так же надетое... А где хозяин? Мыслью Фарро осторожно окликнул его суть. Да, и здесь всё гладко, весь багаж Костика Бурова остался при нём, можно ходить как он, говорить как он, продолжать общение с другими людьми в точности так, как и сам Костик Буров бы продолжил... А что он сделал бы сейчас? Увидев перед собой на дороге неподвижное тело?

— Ма-а-амыньки!!! — огласил окрестности протяжный могучий рёв. — Да он неживой! А-а-а-а-а!!! Костик бросился к продтоварному: там люди! Влетел в магазин, показывая рукой в ту сторону, где остался лежать тот человек. Толпа хлынула на улицу. Ларка-продавщица позвонила кому надо, то есть оперу Заеву и доктору Клюкину, и пока они разбирались, с видимой охотой зубоскалила с Костиком.

Купив у Ларки триста грамм «Школьных» ирисок, Костик отправился домой. Родителей не было, только его старая бабка суетилась в избе с какой-то тряпкой в руке. Увидев, что вошёл внук, она кинула её на подоконник и засеменила к нему.

— Костьк! Ишь, ирис опять тащишь! Всё кусочничашь весь день, аж до ужина! Дай-к накормлю: больших дожидать — эт до ночи животом пробурчишь.

— Ну, яишню сжарь, — пробасил Костик, садясь за покрытый клеёнкой стол, и бабка опять захлопотала. Скоро была готова яичница из трёх яиц от собственных кур, и бабка, приговаривая: «Утречком снеслись, утречком», принесла её из кухни.

— Серёнька-т в обратку приходил, — сообщила она внуку, ставя на стол чугунную сковороду с шипящей глазуньей. — И такой уж наряднай! Пинжак чёрнай, рубаха вся крапчата така, и галстук на ём, и штаны чёрны, глажены, а щиблеты-т лаковы, голенаты. Чисто жених. Как в телевизыре, прям. Я чуть блин со сковороды-т не сронила.

— Ну, и чё? — спросил Костик набитым ртом и затолкнул туда, к яичнице, ещё кусок хлеба.

— Руки твоей просить! Ушумил эдак скользом, я повернулась — а он уж тут! Сидит, а букет-то, букет! Пол-палисада, чай, ободрал. Константина, спрашиват, нет дома? Я ему: нет. Поднялсь, вышел... Пальто-т надел, а пальто в городе химией чищено, уж я всё обсмотрела. И чё ты с ним семью-т не заведёшь? Парень виднай и тебя любит.

— Дак пустой он, бабк, — ответил Костик, глотнув, — пустой человек, сито.

— Да ты чё балабонишь? Эт како ж тако сито?

— А такое. Ничё в нём не задерживатся. Мотался во всяки Парижа, — Костик взял солонку, подвигал ею по столу взад-вперёд, показывая, как именно Аксельрод мотался в Париж, — а ничё оттуда не вынес. Как был дуроплясый, так и остался. А культуру-т смотрел, смотрел... Да толку! Не человек прям, а кенгура скакуча. Така, знашь, с гаманцом на брюхе.

— Костюшк! Внучек! — бабка сокрушённо закачала головой. — Надо уж и к месту определяться! Уж не дитё мало, чай, двадц-шостый годочек! Мне тоже охота спокойно глазыньки-т закрыть: тебя пристроить, правнучатков потётьшкать, тогда и помирать можно!

— Дак Любанькиных тётьшкай, бабк, — усмехнулся Костик. — Мало тебе, что ль, три штуки?

— О-ох, разве ж то дети? — вздохнула бабка.— Черти, фашисты сволочны! В ту пятницу спички скрали, Заряньке хвост подожгли. Так и укоптилась бы вживе, хорошо ищё я доглядела вовремя... Ну а если б нет? Одна ж у нас с Любаней корова-та! А как молочко жрать — они первы бегут! — Она причмокнула сморщенными губами. — А при Серёньке-т подворье обихожено будет! Семья-т у его немала, рук хватат, чё надо — всё обделают. — Бабка перешла на торжественный шёпот. — Они своим, друг дружке-т, завсегда помогают. Така уж нация. И ты, Кость, если ты вдруг чё... насчёт этого... ну, что они Христа-т распяли... — Набрав в грудь воздуху, бабка заявила как можно солиднее: — Нету Христа! Нету никакого и не было. Вот что.

— Да ты... Ба-абк! — поражённый Костик отъехал назад вместе со стулом. — Ну как это Христа нету!? Ты в своём уме, бабк, воще? Щас же даже по телеку показывают — и президент свечки ставит, сам, и все... Молятся и всё такое. А ты — Христа нет! Тёмная ты, бабка, хоть и родная.

— Мне политрук говорил! Сам! — голос её налился гневом и окреп. — Вот у нас в войну-ту солдатики стояли, так у их политрук был. Самую большую пилотку в роте носил. Башка уёмиста, мозговита...

— Пилотку в роте? Гы-ы! Чё ж он, собака? — заржал Костик.

— Да не в таком роте, — показала себе на губы бабка, укоризненно глядя на него, — на всю роту самый башковитый был офицер. Так вот он сказал: Бога да Христа попы выдумали. Народ чтоб болванить. А на небе токо пусто да облака, да самолёты ищё.

Костик, хмыкая, крутил головой над своей пустой тарелкой.

— Ну-у-у ты, бабк, даёшь!.. А кто ж тогда, по-твоему, есть?

— Леши, домовы, — с готовностью начала старуха перечислять, — ижаки, русалки лесны... Вот попробовали б они, — вскрикнула она, поражённая новой мыслью, и насколько могла распрямила ссохшуюся спину, чтобы встать в полный рост, — попробовали б русалку распять... хоть одну... да я бы им... я б им... — вне себя она схватила пустую, лоснящуюся сковороду из-под яичницы и взмахнула ею. — Во как!

Сковорода в её руке так и свистнула. Костик ахнуть не успел, как бабка с нестарческой силой разбила ему лоб. Он повалился на спину, стул задрал передние ножки, как раненый конь, и вдарился, гружённый тяжеленным Костиком, об пол с такой силой, что по избе прошёл гул и звякнула сразу вся посуда в буфете. Бабка, шустро задрав подол, из-под тряпья выпустила в лежащего тонкий острый луч, голубым огнём, без запаха и шума — с одним лишь электрическим потрескиванием — сжёгший тело до горстки пепла. Дурачьё, подумала н’Кы, кого обойти хотели! Нас, Звересильных! Пичужники джунглевые, сыромозглые! Чтоб мы им целую планету отломили за здорово живёшь? Наше Право Первых — нам и колонизировать! А то на чужое, готовенькое да сухонькое прилезть — охотников больно много. Всегда найдутся, только успевай от них место расчищать.

Она карманным пылесосом убрала с пола светловатый пепел, выволокла из-под дивана «тревожный чемоданчик» и по видимому одной ей в воздухе следу мозга Фарро отправилась в лес, к его тайнику.