| |
ДАТЫ И РАСПИСАНИЯ
* * *
Летя в пыли на почтовых.
А. С. Пушкин
И походя создать себе героя —
какого-нибудь Сашку Свистунова —
в костюме старомодного покроя
спешащего (что, в общем-то, не ново)
в столичную сумятицу из Львова.
Чтоб рыжая на лоб спадала прядка,
а полувзрослый опыт волокитства
ещё мешал высказываться кратко.
Но красная блуждала бы закладка
в мучительных катренах Джона Китса.
...Он в поезде. Он слышит в полудрёме
плацкартных лежбищ скрежеты и скрипы
и шелест ливня в скошенном проёме
окна, где одичавших яблонь кроме
молитвенные всхлипывают липы.
И ты бы мог отслеживать корявый,
нечёткий почерк клетчатых тетрадок,
ошибками грешащих, а не славой;
и капель траекторию на правой
прохладной стороне простынных складок.
Так нет же: сон, действительности гаже,
не юного являет ротозея,
а старца (промышляющего кражей
полотен из районного музея),
над воровской склонённого поклажей.
И ты повязан с ним постыдной тайной.
И голубые выцветшие зенки
впиваются в тебя, когда случайный
свет выгрызает лица из подземки.
И рот ухмылка дергает холопья.
Он бреется. И грязной пены хлопья
летят в стакан качающийся, чайный.
ПРИГОТОВЛЕНИЕ УЖИНА МОЕЙ МАТЕРЬЮ И МОЕЙ ПОДРУГОЙ НА ЗАКАТЕ СОЛНЦА
Мать говорит: дурного с ней не случится... —
но у подруги дёргается щека
она представляет бритву, петлю, курка
кроткий щелчок, и сыплет в салат корицу
вместо привычных перца и чеснока
через минуту ей уже мнится скрежет
скорого, перекошенный крик окна
мать достаёт батон, аккуратно режет
и продолжает фразу — поверь, она
любит себя поболе, чем всех нас, — свежий
запах укропа густо идёт со дна
глиняной миски... если не будет дурой,
выйдет за перспективного старичка, —
мать не в ладах с высокой литературой
пальцы подруги пепел роняют в бурый
утренний кофе в поисках мундштука
обе они не знают, где я сейчас,
просто готовят ужин,
время от времени глядя в окно... сочась,
солнце стекает с красного кирпича
и закипает в луже
* * *
Помнишь игру азартную в «холодно-горячо»?
Правда всегда — где холодно. Кто её, правду, хочет.
Лист, покружив над улицей, спустится на плечо,
красным впиваясь в жёлтое, словно малайский кочет.
Есть ещё нечто среднее, как, например, — тепло.
Поиск вслепую. Вечная распря между вещами
и человеком. В комнате нас отразит стекло:
вот мы стоим, промокшие, и шелестим плащами.
Что там судьба запрятала в пыльный комод, в диван,
в бронзовую чернильницу, в чёрную — из Китая —
лаковую шкатулочку? Холодно. Что давал,
то и брала, растерянно с бытом переплетая.
Холодно. Очень холодно. Снова — не то, не там.
Вещи мерцают, звякают, строятся угловато.
Что-то я проворонила или не просчитал
ты, говорящий с памятью на языке утраты.
Даты и расписания тщательно обводя
осени мягким грифелем, дебет сводя и кредит
вычти меня из комнаты, сумрака и дождя.
Всё, что тобой не найдено, вместе со мной уедет.
* * *
Сильвии Челак
Придвинешься к морю поближе, просоленной галькой шурша.
Икается. Видно, в Париже совпали твои кореша
в бистро, наминая бриоши и тот, что поплоше, «Мартель»,
пока экономные боши штурмуют дешёвый мотель.
Увы, не духи и туманы, как некогда классик изрёк, —
ажаны, мостов анжамбманы рабочей реки поперёк.
Не лучше ли было — под партой, не с потной шпаргалкой в горсти,
а вечного города картой, подобно букашке, ползти
к собору с химерами или в лазурь Елисейских Полей,
где нет ни мазута, ни пыли на бледной листве тополей?
Букашкой ли, божьей коровкой на солнцем нагретой стене
мансарды, где окна — подковкой. Ботинки с высокой шнуровкой.
Дега, ренуары, мане.
Ответчики школьной реформы, обидчики завуча, мы
из всех уравнений и формул, из алгебраической тьмы
судеб, извлекающих корни, свой город слепили... Отметь,
что скарбом кочующей скорби уже не пристало греметь.
За это и выпейте оба в галдящем бистро. Се ля ви.
Разбавлена «память до гроба», а клятвы на юной крови —
присохли, от времени ржавы. И в блеске оконных зрачков
дымятся лиловые жабры плывущих на юг облаков.
май 2000
* * *
С. Падерину
С бессмысленной ухмылкой алкаша, —
что склянки подбирает и окурки, —
мистическими числами шурша,
как будетлянин на Сабурке,
кося под психа у престольных врат,
подачки ожидая ли, подарка, —
так тихо ты скончаешься, мой брат,
мой срам, что ахнет санитарка.
А легче ли больничную лузгу
выклёвывать, вымаливать добавки,
в подпорченной крови, в больном мозгу
нося проклятие прабабки?
Тайн детских соучастник (всякий раз
бесхитростно проигрывал мне, чтобы
не ссориться), прости, но я твой пас
опять прогавила. Мы оба
не победили: ты — ломая связь
миров и чисел, я — словарной глиной
испачкав рот, — от жизни заслонясь,
от лютости её звериной.
ТЕЗЕЙ
Не саму Ариадну взял — скорей, её
шерстяной клубок, её золотой венец.
Обращённый в жертву Миносом, как телец,
был спасённым дважды, но замышлял своё.
И покинул в полдень. Вечная блажь мужчин —
уходить от спящих: слёзы страшней быка.
Уходить от юных — не лицезреть морщин
обогнув тенёта Хроноса-паука.
Оглянись: шафрана ярче её сосцы,
на ланитах — тени перистых облаков.
...Уходить от спящих, чтоб не попасть в отцы
или — хуже! — в деды, не отлежать боков
на семейном ложе. Высится та скала,
что в пучину свергнет, скрутит волной молвы.
Уходить от спящих — к дремлющим. Так спала,
что под ногти въелась свежая кровь травы.
Уходить от сильных — к ноющим, у седла
замеревшим в горе, тянущим за рукав.
...Оглянулся всё же: камешком прошуршав,
по щеке шмыгнула ящерка — так спала.
* * *
Скоро и нас, говоришь, разведут по небесным квартирам?
Незачем больше — стихи. Некому больше — воды.
Лишняя утварь сдана. И пора б упокоиться с миром,
если б не в тёмном углу мышье шуршанье звезды.
Зряшны надежды твои на пиитов, мой друг. Заповедник:
рая окраины все заселены, как Шанхай.
Будет за стенкой скрипеть парикмахер, а может быть, медник
Или жадюга-банкир. Так что — остынь. Отдыхай
здесь, а не там, поутру в недозрелую сливу вонзая
крепкие зубы. Морочь мифами филологинь.
Праздных пейзанок смущай, на приморском шатаясь вокзале.
Рей, как взыскующий янь над невзыскательной инь, —
здесь. Орошая гортань алкоголем словес то и дело,
Прустом уста услаждай, нёбо Кенжеевым нежь.
Ибо не с ними тебе в золотых казематах Эдема
тихий вести перестук. Будешь в аиде невежд
гнить. А почудится ямб или дактиль в ритмичной наводке
бодрого Морзе, — окстись: жаждой к общенью влеком,
это сантехник-подлец с похмела помышляет о водке —
слева, а справа — долбит дворник густым матерком.
И потому-то, приспав бормотаньем нинель или нонну,
пялясь горячим зрачком, словно тоскующий скот,
на багровеющий Марс, на мерцающий хвост Скорпиона, —
словом впотьмах шеруди. Вот оно. Вот оно. Вот.
2001
|
|
Ирина Александровна Евса
родилась в Харькове. Училась на филологическом факультете ХГУ, окончила Московский литературный институт (отделение поэзии) в 1981. Автор поэтических книг «Отзвук» (Харьков, 1976), «Дыхание» (Харьков, 1978), «Август» (Киев, 1985), «Сад» (Харьков, 1986), «День седьмой» (Киев, 1985), «Изгнание из Рая» (Харьков, 1995), «Наверное, снилось...» (Библиотека альманаха «Стрелец», Париж — Нью-Йорк — Москва), «Лодка на фаянсе» (Харьков, 2000). Стихи печатались в журналах «Дружба» (Москва — София), «Литературная
учёба» (Москва), «Радуга», «Византийский
ангел», «Соты»
(Киев), «Бурсацкий спуск» (Харьков), «Крещатик» (Германия), «Подъём» (Воронеж), в сборниках «Завет поколений: стихи поэтов Харькова и Ленинграда» (Харьков — Ленинград, 1986), «Русские советские поэты Украины» (Киев, 1987), «На нашій, на своїй землі: антологія різномовної поезії України» (Киев, 1992, кн. 2), «Антологии русских поэтов Украины» (Харьков, 1998, часть I), «Дикое поле. Стихи русских поэтов Украины Конца ХХ века» (Харьков, 2000; составитель — совм. с А. Дмитриевым и С. Минаковым), альманахе «Стрелец» (1999) и др. Стихи переводились на украинский, литовский, грузинский,
армянский, азербайджанский, сербский и другие языки. Переводила с украинского, польского, армянского, грузинского языков. Была соредактором харьковского журнала «Бурсацкий спуск», редактором ряда поэтических книг. Лауреат премии Международного фонда памяти Б. Чичибабина (2000). Живёт в Харькове. |
|
