ПОЧТИ ПАРАЛЛЕЛЬНЫЙ ПАРИЖ

* * *

Харьков
про-
        из-
              ношение
ваше
смягчит,
позакруглит углы,
будь вы хоть москвичи,
двуглавые... орлы,
хоть нижегородцы
(на волжских волнах
бултыхаете в гласных ногами).
Наши площади, наши «га»
занесут вас по грудь снегами.
Омичи, вятичи, чудища хоть,
хоть иностранцы и вуйки,
дремотный наш выговор — коть-коть —
укачает в панцирной койке
все диалекты, говирки, акцент...
Нянька-фонетика: бусы, кошёлка.
Глухие, свистящие, как леденец,
легендарные «шо» натурального шёлка.
Харьковский, горький, глухой инструмент
(нехватка зубов? осипшие связки?),
густейшая образность, старый мёд,
исцеляющий язвы.

* * *

Мама на склоне лет изменила Бальзаку с Набоковым.
Вкус её истончился, как норковый воротничок
пальто, повидавшего много зим — замызганного, убогого,
но подчёркивающего ещё пухлость щёк.

— А Бальзак Оноре?!
— Не ори! Ну и что?
Написал миллион миллионов романов,
а верней, миллион миллионов обманов,
пыльных, громоздких, и вообще...

В нежном возрасте (пятнадцать лет)
соседка украла его иллюзии —
а может быть, он их сам нечаянно потерял.
Дальше — понятно: любил роскошь, нажил пузо,
дальше тоже понятно: одышка, долгов петля.

— Печально...
— Конечно. В одном он прав — Человеческая комедия!
Двадцать четыре тома. Почти параллельный Париж.
Сюда пока ещё не добрались масс-медиа.
Но доберутся и наживут вполне приличный барыш.

Нотр-Дам. Растиньяк. Рюбампре... Оноре!
Слышишь: всё из этого толстого имени.
В белом саване, как земля в декабре,
его статую время на улицы вымело.

И даже мама... Ну что ж, её можно понять:
блестящий Набоков, острота, совершенство,
дар, язычок бле-е-едного огня
и непостижимый язык жеста.

* * *

Я — машина для письма.
Такая вот канва, тесьма
жизни шёлковой моей.
Ни людей и ни зверей
по сюжету не дано,
а только книги и окно,
орфография и стиль,
пальцы тонкие — плести
что-нибудь из слабых нервов —
перекинуть в двадцать первый
век
      метафор и гипербол
линь — стянуть края веков
для чужих грузовиков.

* * *

Поцелуй меня, долгая-долгая ночь,
и залей своим горьким густым шоколадом.
Поздней осенью свет и противен, и тощ.
Моей чёрной душе его даром не надо.

Побеседуем. Только не про
                                                  феминизм.
Мы сластёны, и любим молоденьких мальчиков —
их жемчужных хребтов затухающий низ,
гул их тёплых сердец, остроту и
                                                          обманчивость.

Моих глаз утомлённых два серые волка
не рыщут, а ропщут во тьме перекрёстка
и воют на бывшие чьи-то окна,
на холод луны и на осени остов.

Стекольщик-ноябрь, играя алмазом
в пальцах шершавых, унылость картин
луж
        застеклил льдом одноразовым.
Держись за меня, ночь,
                                          не упади.

* * *

Ты бы как бы вроде любишь
временами (да?) меня.
Под искусственною шубой
будто.
            Грубо, будто в шутку
колокольчики звенят:

пуговки моих секретов,
змейки (змеи!) твоих тайн —
вазелиновых атлетов,
сливочных Лолит и Тань.

Тра-ля-ля. Литература —
камасутра для ума
как бы. Медный джаз абсурда.
И не надо обнимать

никого на самом деле
в жизни, в смерти, в мыслях, в теле.
Липа липкая — палитра
для тебя. А мне — молитва...

* * *

Вот и остались: злость и нежность.
Ты что-то пишешь вдалеке
и втайне. Терминов поспешность
дрожит в натруженной руке.
Кому ты пишешь — умно, тонко?
Себе ли? Городу и миру?
Читателю? Врагу? Ребёнку?
Тому, кто будет жить в квартире
твоей лет эдак через тридцать?
Июнь себя спалил дотла
в который раз. И стонут птицы
за пылью твоего стекла.
Душа любви (заменим слово),
душа души моей молчит
и терпит — пухлая и голая
(и слава Богу!),
и счастливая,
так — без причин.

* * *

Насобирайте счастьица впрок.
Кто его знает, как жизнь обернётся?
И мокрого снега сладкий сырок,
и вечер вот этот когда-то икнётся
и больно, и нежно... В шершавую варежку
напустите жучков осиянной рекламы,
пар горячих сосисок, какое-то пёрышко
и покупку в метро валидола для мамы.

Положите в карман жёлтый свет из окна
(пригодится — лицо утереть,
когда вами займётся время-скорняк),
каждый градус из трёх на огромном
                                                                термометре.
Мне так нравится жить. Я бы всё собрала:
твой окурок, в снегу затухающий — счастье.
Я бы всё собрала. Только память мала.
Не вмещается всё.
Только части.

* * *

Ноябрь круглой пяточкой (поздний ребёнок)
стучится в рёбра зимы.
Всё болит, как обычно бывает спросонок,
когда день ещё не умыт.

Всё болит. И растаяли те дома,
где блукала во сне ночью.
Бовари во многом была права,
потому и жаль её. Впрочем,

яду, ядов хватит на всех —
ядов весёлых, быстрых,
пока ноябрь, грузно осев,
распределяет брызги
холода, хмури, лопнувших губ
(ах, как болит!), ворожбы и безвестности.
Я только делаю вид, что бегу
по несуществующей местности.

Такой вот вид терапии — терпи,
не тревожь хрупкий сон хирурга.
По дну души помети, поскреби —
хватит муки на булку.

* * *

Вот, например, взять куст
один,
засыпанный снегом:
тлен, клочья неба,
дырки... от пуль
дуэли.
Онегин.
Пересыпание манны. Покорность
ушек и лапок.
Притих под снегом — и
помнит,
помнит
(другой бы — плакал).
Эк, привалило... огромным счастьем.
Хлебные зимы.
Куст, растопыренный
небу
настежь,
летом хоть имя
имеющий —
скажем, крыжовник —
ныне лишь сгусток
узлов и крестов,
холодного шёпота,
писем и бусин.
И слабый звон идёт изнутри.
Исток? Нет, устье, скорее.
Пылающий куст знаменит,
но заснеженный больше греет.

* * *

...И в руке моей — ну ни пёрышка,
серебряного, легчайшего.
Простите мне ваши пролежни,
простите моё отчаянье,
простите мне ваши простыни,
просветы, портреты, историю
безумия вашего (Господи!),
бреда обсерваторию.
Простите прекраснодушие,
посты, постепенность ухода,
петухов, прохладу пастушью,
петли мёртвых пилотов.
Я помню, и это — единственное,
что я толком умею.
Плачьте, леса лиственные,
стоните и вы, сосны медные,
сойки, горлицы, вороны,
летайте над той горою,
летайте — во все стороны,
летайте — вместе со мною.

1997—2000