НЕПРИДУМАННОЕ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Littera scripta manet¹.

Легко писать о детстве — все картины чёткие, выпуклые, всё в действии, движении. Можно писать короткими фразами, без рефлексии. Читатель сам домысливает, делает выводы.

Дима побудил меня продолжить воспоминания. Боюсь разочаровать читателей, но буду писать о том, что сама пережила, что видела, с какими людьми встречалась. На многое я не претендую, но свидетельства очевидца останутся.

На это наталкивает и дата начала — 1 января 2001 года: новый век, новое тысячелетие. Всё, что было в прошлом, в двадцатом веке, уже становится историей.

Здесь не будет ни «низких истин», ни «возвышающего обмана» — просто часть правды, которую помню и смогу изложить.

СЛЕПАЯ ЛОШАДЬ

Лето 1948 года. Первая горняцкая практика после третьего курса на шахте Трудовская 12—12 бис в Донбассе. Первый спуск в шахту и экскурсия по горным выработкам. Одеты мы в хлопчатобумажные спецовки, на ногах чуни (глубокие, грубые резиновые калоши) с обмотками, на голове — фибровая каска. С трудом прячу под неё косы. В руках — бензиновая шахтёрская лампа. Так вот они какие — ствол, уклон, ходок, штрек, кроссинг! Обрастают плотью зазубренные термины: «квершлаг — это горизонтальная горная выработка, не имеющая выхода на поверхность, идущая вкрест простирания пласта и служащая для транспортировки грузов и подачи воздуха...» — и так далее. Как трудно было сперва на лекциях профессора Панько или Митрофана Федоровича Дукалова, главного инженера «Южгипрошахта», представить в пространстве все эти выработки, идущие вкрест простирания, по падению, по простиранию; их назначение, взаимное расположение. Теперь же каждая имеет свой запах — на откаточном штреке струя свежая, а на вентиляционном пахнет погребом, грибами, плесенью; воздух тёплый, влажный.

Загадала в первый день — не испугаюсь ли?

Вроде бы не страшно.

Главный инженер шахты наложил резолюцию на моё заявление: «Оформить либётчицей». Я была ошеломлена — ведь я представляла, что в нашей стране ликвидирована неграмотность! (Я долго ждала у него в кабинете: то ли он «с большого бодуна», как теперь выражаются, не мог сосредоточиться, то ли не знал, какие цифры дать в сводке о добыче угля за прошедшие сутки. Потом дал указание маркшейдеру ещё раз замерить уголь на складе — и решился: нужная цифра получилась. И моя судьба была определена.)

Я уже несколько дней помогала на плитах разворачивать тонные вагонетки плитовой и лебёдчице Ольге. А теперь она показала мне, как управлять фрикционной лебёдкой, а сама осталась на плитах.

Шахта была не газовая; рубильник, открытый, искрил. Опять я загадала: если справлюсь с лебёдкой, спущу груз и подниму порожняк, то останусь в Горном институте. Лебёдка обслуживала шестидесятиметровый бремсберг²; вниз груз шёл под действием своей тяжести на тормозе, а наверх поднимали порожние вагонетки, оборудование, стойки крепления при включённом двигателе. С замиранием сердца попробовала — вроде бы получается!

Значит, останусь.

Вот тут и начинается самая колоритная деталь. От бремсберга к лаве по откаточному штреку составы возила лошадь. Она была слепая! Очень понятливая: коногон ей приказывал матом, прибавляя только слово «старая». Она на развилке переходила с колеи на колею, сдавала назад, двигалась вперёд — безропотно, не подавая голоса. Стойло её было недалеко от бремсберга, напротив хранилось сено. Это было удобное лежбище, где смена, идущая в лаву и возвращающаяся, тискала Ольгу — к обоюдному удовлетворению; раздавался хохот, вопли (я забиралась в лебёдочную камеру, но никаких поползновений в мою сторону никогда не было).

Только полевые мыши выскакивали из сена и разбегались — от темноты они стали белыми.

«ОРЁЛ»

Как-то мы с Ольгой пустили «орла». Отцепили порожнюю вагонетку от каната; пытались её развернуть в строну штрека, а колёса опять попали в борозды, параллельные уклону, и вагонетка начала неудержимо скатываться вниз. Мы изо всех сил пытались её притормозить, но она уже тянула нас за собой, и мы её отпустили. Дико заорали, увидели, как метнулись в сторону тени плитовых хлопцев внизу, донёсся их мат и страшный грохот от удара вагонетки в крепь! Крепь не выбило, но напугались мы изрядно. Главное — ребята внизу успели отскочить.

Как нас ругали!

«КОЗА»

Поднимала я наверх «козу» с рудничными, железобетонными стойками. «Коза» — это платформа со стойками в виде козьих рогов. Когда поднимаешь вагонетку, то виден её прямоугольный контур от света нижней лампочки. А силуэт «козы» — бесформенный. Я тащу её наверх, она мотается туда-сюда. Крик ребят снизу пересилил грохот мотора и шум от «козы». Я поставила лебёдку на тормоз. Оказывается, «коза» сошла с рельс; я продолжала её тащить, с неё слетали и скатывались вниз стойки, ребята разбежались кто куда. Меня «честят» на все корки — что же делать? Как поставить «козу» на рельсы — ведь с неё слетают стойки? Я скомандовала ребятам стать по бокам, сама ухватилась руками за перекладину дверного оклада, повисла на ней и ногами нажала на переднюю часть стоек. Ребята подхватили с боков и поставили платформу на рельсы. Тут уж они меня «зауважали», больше не материли.

РУССКИЙ ЯЗЫК

В первые же дни работы в шахте я убедилась в незнании русского языка. Пришлось услышать такое обилие разновидностей мата, что у меня несколько дней в голове крутились только новые обороты и выражения. Смысл их я не всегда понимала, но они меня преследовали всё время. Иду по ходку вниз, сзади меня два паренька рассказывают друг другу впечатления от похода в кино — это я поняла по названию картины. Всё остальное говорилось матом. А путь долгий, и не свернёшь. Когда лава не работала, груза не было, нижние плитовые приходили к Ольге, усаживались недалеко от моей лебёдочной камеры и беседовали матом. У меня голова кругом шла, хотелось заткнуть уши, убежать куда-нибудь. Хотелось выскочить и заорать: «Заткнитесь!» Вот прекрасный метод изучения языка — погружение в языковую среду!

Идём по штреку мимо трансформаторной камеры — на ней нарисованы череп и кости и чёткая надпись печатными буквами: «Не чіпай, бо наі*не». Юра Шамрай прошёл, прочитал про себя; я — тоже; а Мира Манжаловская, как примерная ученица, декламирует вслух. Я ору ей: не читай! Мира от слова «дурак» краснела, а тут — такое!

СИЯНИЕ ВО МРАКЕ

Пришла на смену; все почему-то сидят на нижнем штреке, говорят — «загазовано». Я решила, что меня разыгрывают, пошла наверх по бремсбергу искать десятника — нашего Ивана Стеценко. Наверху никого нет. Вернулась. Оказывается, испортился вентилятор, в лаву не подаётся свежий воздух, работать в лаве не могут.

Начальник участка мужиков отпустил, а баб заставил чистить канавку, по которой должна была бы стекать вода, но она была заилена. Он должен был нам оплатить простой, половину стоимости упряжки — примерно девять рублей с копейками. Решил, чтобы мы даром хлеб не ели, загрузить нас работой. Четыре женщины стали лопатами прочищать канавку и бросать ил в вагонетку. Заметили, что стали хуже гореть лампочки. У одной потухла, у другой. Пытаемся зажечь спички — не горят. Решили выходить в сторону бремсберга; а были мы на полдороге от лавы. По дороге потухла последняя лампа. Полный мрак. Женщины взяли друг друга за пояс, нагнулись, чтобы не удариться головой о поломанные перекладины дверных окладов; одной ногой скользили по рельсу, а другой шлёпали по шпалам, лужам. Идём, зовём Ольгу — плитовую, никто не откликается. Вдруг видим — впереди свет! Подошли поближе — оказывается, светится вся стойка крепления, да так, что на расстоянии полутора-двух метров светло. Вот чудо! Обрадовались чего-то, подивились. Никого не было на всём участке, о нас забыли. С каким трудом я шла наверх по ходку! Голова болела, сердце колотилось — едва живая вышла из шахты. И потом было плохо. Я ещё не понимала тогда, что случилось самое настоящее отравление углекислым газом — при содержании его в воздухе 1% не зажигается спичка, а мы были уже при наличии CO₂ не меньше 1,5%, судя по симптомам отравления.

Только на четвёртом курсе, когда старик Правденко читал нам «Технику безопасности и горноспасательное дело», я поняла, что могло быть и хуже — из застоявшейся грязи и воды в канавке мог выделяться сероводород; отравление было бы мгновенным, так как он ядовитее угарного газа — окиси углерода — во много раз. Не даром же в шахте нельзя бросать камни или палки в застоявшуюся воду — может быть внезапный выброс сероводорода. Поражаюсь неграмотности нашего начальника участка. Хотел использовать дармовой труд, а мог получить четыре трупа.

ЛАВА. АДСКИЙ ТРУД

Володя Лехциер решил пойти в лаву в ночную ремонтную смену. Взял и меня с собой. В такую смену врубовая машина подсекает у почвы пласт угля толщиной пятьдесят пять сантиметров; у кровли пробуривают шпуры; взрывник их подрывает. Шахтёры перетаскивают «рештаки» — качающийся конвейер — ближе к забою, перемещают стойки крепления; идёт обрушение кровли в выработанном пространстве.

Нам предстояло проползти по-пластунски с лампой в ладони сто двадцать метров вверх от откаточного штрека до вентиляционного. И чёрт меня дёрнул полезть за Володькой! Каждый кусок угля или породы, каждый горбыль впивался в тело и оставлял синяки. Локти были стёсаны. Участок пути проползла по корыту рештака, подтягиваясь за борта, пока не застряла из-за перекладины крепления. Пришлось сползать назад, переваливать через борт. Вдруг нам навстречу сверху ползёт женщина-взрывник, что-то кричит Володьке, он — мне. Поняла: надо быстрее ползти вверх — она будет взрывать ниже нас шпуры! Сзади — взрыв, и нас окутывает облако взрывных газов! Я уткнулась носом в курточку, задержала, как могла, дыхание, и в этот миг прокляла и шахту, и свою глупость, и институт. Думала, что задохнусь! Лезем дальше. Снова взрыв, и опять облако! Еле жива... Володя уже выпрыгнул в вентиляционный штрек. Он и рабочий что-то мне кричат, сигналят — я ничего не понимаю и тоже вываливаюсь в штрек. Тут же на то место, где я только что была, свалилась глыба породы — «сундук». Оказывается, они мне сигналили, чтобы я прижалась к стене забоя, а я решила, что они зовут меня к себе. Мне и потом приходилось быть «смелой» по неопытности и незнанию.

Задним числом понимала, какой опасности избежала, старалась не повторять ошибку — но делала новую.

Один-единственный раз я была в лаве, и впечатления хватило на всю жизнь!

А каково навалоотбойщикам: лёжа на боку восемь часов подряд, перекидывать через себя — от забоя на конвейер — уголь лопатой с короткой ручкой! Пыль въедается в глаза, в лёгкие, в рот.

У настоящих шахтёров «модно» чёрным обведены глаза. Это адски тяжёлый труд, особенно в лаве.

Я написала маме, что Норочке надо уходить из Горного института в строительный; после того, как она переболела на втором курсе воспалением лёгких и плевритом, ей даже на практику на шахту нельзя было ехать!

Мне не прошла даром двухмесячная работа в шахте. Пока дойдёшь до рабочего места, обязательно наберёшь воды в чуни — сидишь в лебёдочной камере с мокрыми ногами целый день. Сперва жарко; разденешься — приятная прохлада после летней жары; а потом бьёт озноб, сзади за спиной по стене сочится вода. Заболели суставы, поднялась температура. Я теряла обоняние от сырости.

Мама меня уговорила тоже уйти в строительный институт вместе с Норочкой, но я должна была вместо четвёртого курса в Горном (с повышенной стипендией) идти на третий курс без стипендии на полгода.

Мне надоела моя комсомольская деятельность в бюро факультета — фальшь, ложь. Я могла бы стать стервой — комсомольским функционером; уже предпосылки были. Да тут ещё рассорилась с Иваном. И решила уйти из Горного.

Но я забежала немного вперёд.

«ВАШУ ДІВЧИНУ ГРОМОМ УБИЛО»

Выхожу как-то после первой смены из шахты, иду мыться в парную (у женщин бани не было — меня и Миру пускали в «командирскую» парную после начальства). Мне говорят: «Вашу дівчину громом убило!» Лечу в общежитие. В нашей комнате на полу — чёрные следы. Появляется Мирка — волосы чёрно-пепельные, бледная, серая! Жива! Оказывается, она в кухне, где стоял длинный умывальник с пиптиками, мылась. Была сильная гроза, молния ударила в дымоход на втором этаже, а на первом вывалились кирпичи из зеркала печи, и облачко сажи окутало мокрую Мирку! Прибежали люди, увидели всю картину и перепуганную до смерти Мирку. Мне же на шахте как-то весело сообщили, что её громом убило! С трудом Мирочка отмывалась от сажи и пыли.

КРЫСЫ

Первым на Трудовскую приехал Володя Лехциер. Разместили его в маленькой комнате в мужском общежитии. Следом приехали мы с Иваном Стеценко (я впервые летела самолётом, в Донецк). Меня поместили в комнате с хлопцами. Устала, заснула — столько впечатлений. Вдруг ночью кто-то толкает меня в бок чем-то твёрдым; пугаюсь, подскакиваю. Оказывается, Володька будит меня через всю комнату длинным шестом и велит убрать с пола портфельчик с сахаром — до него уже пытались добраться крысы. (Володька ходил в красных трусах «смерть девкам».)

Приехала Мира Манжаловская; мы остались в маленькой комнате вдвоём, а рядом поселили ребят: Володю, Ивана, Яшу Зайца. Последним приехал Юра Шамрай. Ему-то и досталось место над крысиной норой! Недолго думая, Юрка выдвинул свою кровать на середину комнаты, собрал всю обувь и ночью швырял ею в крыс.

(Как рассказывали, в двухэтажном здании общежития был госпиталь военнопленных — на трупах в подвале и откормились крысы.)

Однажды ночью стучит к нам Володька: «Девочки, дайте йод или одеколон, меня крыса укусила за палец!» Спасли его. Меня крыса укусила за мягкую часть руки около локтя — я испугалась, конечно. А в другой раз крыса бежала по кровати; я её успела сбросить ногой. Экзотика — дальше некуда. Упросили коменданта забить дыры в полу жестью. Помогло.

Комендант располагался напротив нашей двери, умильно поглядывал на Мирку; мы боялись лишний раз с ним сталкиваться и старались избегать отдыхающих в коридоре шахтёров. Придумали способ — лазили к себе через окно, благо невысокий первый этаж, а ходила я часто в спортивных брюках.

ПОХИЩЕНИЕ ЕЛЕНЫ

Захожу как-то к ребятам в комнату — вдруг меня закутывают во что-то белое, поднимают на воздух; я ору; они тычут мною в кого-то — оказалось, в Яшку! Это Шамрай устроил «похищение Елены». До практики я мало с ним и Володей была знакома. Весь третий курс мы занимались втроём — Мира, Иван и я. Помню появление «чужака» — Володи; мы даже не очень хотели ему уступать место на скамье на общей лекции. Он был с палочкой, в очках, кучерявый. А Шамрай вообще был странный — отводил взгляд, никогда не смотрел в глаза, сидел у окна и часто отворачивался, если я ловила на себе его взгляд.

Донимал замечаниями и вопросами преподавателей; однажды чуть не довёл до слёз старика, преподававшего «Взрывное дело». У того были нечёткие формулировки.

На этой самой маленькой шахте на Трудовском руднике мы, шестеро, оказались случайно. Меня и Ивана отказались принять на шахте Рутченковка 17— 17 бис, а Шамрай, оказалось потом, попросился на шахту 12— 12 бис из-за меня. Опоздал же он на практику из-за сдачи «хвоста» по электротехнике. У Юры оказался учебник с вырванными страницами. То, что не было вырвано, он знал отлично, а на ряд вопросов отвечал преподавателю: «Это у меня вырвано». Короче, получил тройку. Злополучную электротехнику пришлось ему пересдавать в конце пятого курса, так как он должен был получить диплом с отличием.

(В качестве кандидатского экзамена он выбрал «Теоретические основы электротехники», знаменитое ТОЭ — сдал на «пять».)

Шамрай морочил Мирке голову — однажды поджёг даже ей халат на спор. Мирка не двигалась; пришлось Юрке тушить халат. Мирка ходила с обгоревшей полой.

Меня он объявил своей королевой, а себя пажем; лежал на коврике у моей постели и объяснялся в любви — в шутку. А потом говорил: «В каждой шутке есть доля шутки». Меня это забавляло, но не более.

На соседних шахтах были ещё наши ребята: Колька Тарасенко, Олег Колоколов, Николай Ильченко, Муся Гальперина, Галя Клыба, Волик Файерштейн, Нина Алёхина и другие. Собирались у нас, устраивали переодевания на радость зрителям — соседям по общежитию. Яшку Зайца нарядили в Миркину блузу (сделали ему бюст), юбку; он влез в мои туфли. На голове — косыночка с узлом впереди, как у «нимкени». Я в брюках; рубахе навыпуск; косы в фуражке; подрисованы усы жжёной пробкой. Коля Ильченко нас фотографировал.

«МОЛДАВСКОЕ КРАСНОЕ»

Ребята научили меня пить пиво. Воду на руднике пить было трудно — она была горько-солёная. В шахте пили застоявшуюся воду из бочки, черпая через верх. Труднее всего было пить воду тёплую, горькую, из бачка в общежитии, когда возвращаешься со второй смены, столовая закрыта, а пить хочется. Первые блюда мы не ели, чай не пили. С хлебом было плохо — ведь всего полгода прошло, как отменили в декабре 1947 года карточки.

Я на спор уже выпивала две кружки пива — правда, немного кружилась голова. Шагала через штакетники, благо ноги были длинные. Подначивала Тарасенко и Колокова пить с нами пиво.

Володя как-то провёл со мной душеспасительную беседу, предостерёг от раскованности. Он почувствовал, что я впервые вырвалась на свободу из-под маминой опеки.

Собрались у нас с Миркой в комнате ребята; кажется, отмечали мой отъезд или день рождения Миры. Ребята купили «Молдавское красное», довольно крепкое, и пиво. На закуску была килька и совсем мало хлеба. Выпили — показалось мало. Ребята пошли сдавать бутылки (естественно, вход и выход — через окно, чтобы не приглашать к столу посторонних, у которых был отличный нюх на дармовую выпивку). Добавили. Хорошо. Я прилегла на кровать. Юрка дразнил Мирку — я рыбкой бросилась с кровати её защищать, оказалась на полу. Недаром меня предупреждал Володя!

ЮБИЛЕЙ

В августе 1997 года мы с Володей отметили пятидесятилетие нашей дружбы. Столько всего было за эти годы! Многое принимала в нём; что-то не нравилось; но все годы сохраняется чувство друга, брата. Володька научил меня разбираться в винах — особенно сухих, грузинских; приучил к хересу. Не без влияния Володи я заинтересовалась музыкой: меня как-то удивило, что Володя, услышав музыкальную передачу по радио, сказал: «Это Шестая симфония Чайковского». Тогда я бы не поверила, что через какое-то время сама смогу узнать эту симфонию. У Володи и Тани я познакомилась со многими художниками — по книгам, репродукциям, открыткам. Володя тематически меня образовывал: импрессионисты, Рёрих, «Мир искусства», графика.

Каждую радость, подъём духа я испытала, когда увидела картины импрессионистов в Музее изобразительных искусств имени Пушкина в Москве в 1966 году! Я узнавала знакомые по сюжетам картины, видела их в перспективе, наслаждалась разглядыванием, улыбалась сама себе! На меня уже подозрительно начали посматривать служительницы, так как я уходила и возвращалась, искала на расстоянии точку зрения. Я редко бывала в Москве и Ленинграде, но всегда старалась вырваться на встречу с любимыми художниками.

А 9 декабря 2000 года собирались мы с Володей отметить пятидесятилетие окончания Горного института: в этот день в 1950 году Юра, Володя и я защищали дипломы. Но оба заболели, и праздник не получился. А дата всё-таки солидная! Жаль, что больше не с кем её праздновать. «Иных уж нет, а те далече...»

Я, МЫ...

Ловлю себя на том, что часто пишу: «я, я...», а ведь всегда говорила: «мы»: «мы с Норочкой», «мы с Юрой», «мы с группой», «мы с Владимиром Андреевичем». Впервые я пишу о себе и пытаюсь разобраться в своих ощущениях, высказать своё мнение. Во мне долго сидел комплекс младшей; казалось, что старшие по возрасту друзья, Юра, Владимир Андреевич знают больше и разбираются во всём лучше. Меня даже подавляло в какой-то степени их старшинство. Конечно, сказывался и авторитет мамы. Хотелось, чтобы она приняла окончательное решение. Но постепенно пришли зрелость, уверенность в себе, чувство ответственности за семью, детей, появилось сестринское чувство к подругам. Мне не хватало Норочки — а она и была, и не была.

Странно ощущать раздвоенность: с одной стороны, «Я» — в дряхлеющей плоти; с другой, в воспоминаниях, «Я» — девчонка: длинноногая, худая, жизнерадостная, «море по колено», могу добиться всего, что намечу!

ЛЮДИ

На нашем руднике в конце июня зацвела во второй раз акация — на молодых верхних веточках появились розовые и белые цветы. И теперь, когда вижу такие цветы на акации, вспоминаю Донбасс.

Удивили меня люди: они здоровались на улице с незнакомыми — не то что у нас в Харькове, когда знаешь соседей по дому, но если лично им не представлен, то и не здороваешься. Любой прохожий с удовольствием показывает дорогу, даже может проводить до места.

Дружелюбно давали нам сковородку, делились солью. Доброжелательно и с интересом наблюдали за нашей студенческой жизнью. Конечно, судачили о нас. Мира ходила в очках и завязывала косынку с узлом впереди — её называли «нимкеня». Я случайно проговорилась, что у Юры отец — профессор; его стали называть профессорским сыном. Когда я заболела, то приходила проведывать меня Ольга — плитовая, матерщинница и охальница, а на самом деле добрая баба.

Меня, городскую девчонку, шахтёрский посёлок учил своей культуре отношений.

Вспомнился рабочий посёлок «Собачёвка» — сборище лачуг, выстроенных из разного хлама. Снаружи вид жуткий, а внутри чисто, всё обмазано, побелено. Для хозяина, возвращающегося из шахты, — койка с ситцевым покрывалом, а в другой комнате белая постель с горой подушек.

Каким контрастом для меня было увидеть в Москве чёрный — буквально чёрный — коридор в коммунальной квартире в доме на улице Чкалова, недалеко от Курского вокзала. Казалось, что дом не ремонтировался и не белился со времён пожара 1812 года. И лестницы, металлические, поломанные, были под стать этому дому. Ни москвичам, ни татарам, жившим там, не приходило в голову, что стены могут быть белыми! Шахтёрские «самострои» были чище, белее московского столичного дома.

ДОМА

И вот, наконец, я вернулась домой, к маме. Над столом висит новый оранжевый абажур с длинными кистями; свет в комнате кажется розовым. Пахнет клубничным вареньем. И в доме — атмосфера влюблённости! Видно по всему, что Норочка и Тарас собираются пожениться.

Мамочка уговорила нашего директора Григория Григорьевича Лукина отпустить Норочку и меня в строительный институт. Она даже сдала без меня мои документы в ХИСИ³ — так ей хотелось, чтобы я снова стала строителем. Она решила, что я, наконец, вышла на верный путь. Надолго ли?

НАДО!

А как я вообще оказалась на шахтостроительном факультете? В 1947 году Горно-индустриальный институт реорганизовали в Горный. Студенты архитектурной, сантехнических специальностей переводились в ХИСИ. Со специальности «Промышленное и гражданское строительство» разрешили переходить лишь студентам старших курсов, начиная с четвёртого. Только некоторые третьекурсники добились перевода. Остальных же не отпускали: усиленно уговаривали, что надо выполнять послевоенный план восстановления и развития народного хозяйства, что надо поднимать угольную промышленность, что ей нужны инженерные кадры.

Настолько силён был дух коллективной ответственности за жизнь страны, что слово «надо!» выполняло роль команды (как «фас!» для нашего Дарика — простите за дерзкое сравнение). В первую очередь думал о потребности государства, а не о том, хорошо ли будет тебе, нужно ли это тебе.

Вот так я вняла патриотическому призыву и оказалась вместо строительной на горняцкой специальности.

В институте ликвидировали целый ряд «электрических» специальностей, и на третьем курсе к нам в группу пришли Витя Русаков, Волик Файерштейн, Изя Коган, Слава Перченко и многие другие.

РЕФЛЕКС ЦЕЛИ

Недавно прочла о термине академика Павлова: «рефлекс цели». Под его действием, этого рефлекса, я начала заниматься в институте. Осуществился первый этап нашей с Норочкой мечты — мы стали студентками первого курса факультета «Промышленное и гражданское строительство» Харьковского Горно-индустриального института.

Занятия начались 1 сентября 1945 года в восстановленных аудиториях бывшего Строительного института, открытого в 1930 году. Нам повезло со многими преподавателями — были среди них люди интеллигентные, хорошо знавшие предмет и умевшие его донести до студентов. Никому из нас не могло бы прийти в голову дать взятку преподавателю за экзамен или проект. Если «гоняли» студентов по несколько раз с экзамена, то для того, чтобы добиться знания предмета, а не вымогать мзду. Или знаешь — и будешь инженером, или уходи из института. В крайнем случае, троечник мог стать руководителем при хороших анкетных данных.

О некоторых педагогах хочется вспомнить — я взяла у них не только знание предмета, но и способ, метод преподавания.

Потом мне это пригодилось при обучении рабочих на курсах, при преподавании горного дела в Горном техникуме, при работе с молодыми специалистами в «Южгипрошахте» и «Южгипроцементе».

(В самом начале моего преподавания в Горном техникуме на уроке побывал директор Кравченко и сказал мне потом: «У меня такое впечатление, что вы преподаёте много лет». Мне это было лестно, но я понимала, что этому научилась исподволь у прекрасных институтских преподавателей, а не изучая учебник «Педагогика», где всё казалось набором фраз и галиматьёй.)

Мама чётко определила для нас приоритеты: начертательная геометрия, строительные материалы, сопротивление материалов, статика сооружений, конструкции.

СОЛИДАРНОСТЬ

И всё же начну с математики. Преподавал её Иван Семёнович Чернушенко, в моём тогдашнем представлении — старик. Не столько запомнилось искусство преподавания, сколько его этические уроки. (Он научил меня ставить дату — год, месяц, число; именно важен год; тогда это мне казалось странным, ведь год был таким длинным — а теперь я уже, наверное, старше, чем Иван Семёнович был тогда.) Он учил нас бороться с хамством, со злом; показывал девушкам, как правильно сжимать кулак, чтобы дать сдачи, отстаивая свою честь. Обвинял девушек в попустительстве распущенности.

Жилось ему, видимо, тяжело. Он носил чёрное перелицованное пальто, калоши, за спиной — вещевой мешок для хлеба (его выдавали по карточкам в очереди в институтском магазинчике). Однажды во время разминки для согрева (аудитории не обогревались) делился опытом перетаскивания дров, теоретически обосновывая, что сперва надо делать тяжёлую часть работы. Так было жаль старика, таскающего вместе с дочкой брёвна в сарай!

Как-то лекция шла в аудитории с разбитым окном — наши недавно демобилизованные студенты попросили разрешения сидеть в ушанках. Иван Семёнович остался перед окном с непокрытой седой головой. Я из солидарности с ним сняла капор — благо была копна волос.

Экзамен за первый курс группа сдавала полтора дня. Гриша Крастошевский и я сдали в числе первых. Потом сидели в соседней комнате и решали задачи, отвечали на вопросы, писали шпаргалки нашим сокурсникам: Гриша — по дифференциальному исчислению, я — по аналитической геометрии. Володя Анцелевич организовал почту — получение вопросов и передачу ответов. Иван Семёнович был близорук; он устал, скрылся за газетой и, кажется, подрёмывал. Мы с Гришкой трудились, пока все не сдали. Было чувство ответственности за группу, своеобразно понимаемая солидарность.

Иван Семёнович запомнил моё имя и много лет отвечал мне при встрече на проспекте Ленина по дороге в институт: «Здравствуйте, Инга».

(Вспоминая об этом, подумала, что обращение по имени трогало меня не из тщеславия — возникало чувство самоуважения: значит, что-то стою, если такой человек, как Иван Семёнович, запомнил меня! Я ему была очень благодарна — именно за имя.

В Горном техникуме в моей группе я через две недели прошла по столам и назвала по именам и фамилиям всех учащихся — их было тридцать. Они удивились: никто больше не знал их по именам. А через месяц я знала по фамилиям все двести человек. Но и они запомнили меня, конечно, не только из-за этого. Наверное, это был подсознательный урок Ивана Семёновича Чернушенко.)

ПЕРВЫЙ РУБЕЖ — «ТИРАН» КУЦЫН

Удивительно преподавал начертательную геометрию Куцын — чётко, логично, быстро стирая с доски нарисованные эскизы, эпюры⁴, не обращая совершенно внимания, успевают ли за ним студенты. А ведь книг не было, конспекты лекций были основой обучения. Если пропустил, не успел, отстал — пеняй на себя. Не догнал — уходи из института. Ему не жаль было студенческого труда, он мог перечеркнуть весь чертёж из-за нечётко выписанного штампа. И делал это с удовольствием! Типичный тиран!

На его лекции мы приходили загодя, садились в первом ряду, включались в его ритм.

Задания по начерталке и черчению отнимали всё время на первом курсе. Черчение вела Галина Николаева — как я теперь узнала, соученица по Технологическому институту Владимира Андреевича Богдановича. Он с ней был в литературном кружке у профессора Самарина, занимался с ней и в Музыкально-драматическом институте⁵. Она была, как и Владимир Андреевич, в числе первых выпускников ХИСИ в 1930 году. Теперь я понимаю, насколько она была разносторонне образованным человеком. В отличие от Куцына, она не «зверствовала», объясняла методически правильно.

В итоге оказалось, что «тиран» Куцын и Николаева приучили нас напряжённо работать, настолько методически ясно преподали начерталку и черчение, что мои знания помогали мне объяснять, учить многих студентов техникумов, института, школьников. Три года назад я помогла студенту ХПИ, внуку соседки, выполнить задания по черчению: его преподаватель «гонял» раз за разом, не объясняя своих требований, ничему не уча, — видимо, вымогая взятку. Миша из принципа восемь раз ходил с чертежами, получил зачёт — а роскошные конфеты преподнёс мне! Я ещё раз убедилась, как правильно учили нас методике решения задач. (Миша быстро понял, как строить аксонометрию, делать сечения, находить в проекциях точки.) Кто преодолевал первый рубеж — начерталку, — тот шёл дальше.

Самые красивые чертежи были у Норочки: она оформляла их в туши, ведь у неё был четырёхлетний опыт работы копировщицей. (Чертили мы большей частью при керосиновой лампе, установленной между двумя чертёжными досками. Света не было, а если и бывал, то очень слабого накала — на электроэнергию был лимит: тридцать киловатт-часов для инженера в месяц.)

Для первого экзамена по начерталке нам удалось достать учебник; за три дня я просмотрела, кроме конспекта, ещё четыреста-пятьсот рисунков. Я настолько погрузилась в материал, что не могла в течение нескольких дней освободить голову от построений начерталки. Дошло до смешного и чуть ли не трагического. После экзамена мы с Норочкой пошли на спектакль «Таланты и поклонники» в Русский драматический театр имени Пушкина. И вот в самой патетической сцене объяснения в любви, когда героиня сидит, герой-любовник упал перед ней на колени, за её стулом стоит третий, — я провожу через их головы плоскость; потом, при проходе актёра вдоль сцены, решаю, что он идёт по «следу» другой плоскости! Когда я рассказала об этом маме, она испугалась, пообещала забрать меня из института, если такое «погружение» повторится. Я маме больше не рассказывала, но так было с каждым экзаменом — три-четыре дня я полностью была во власти новых знаний.

Потом, при проектной работе, эта особенность моего восприятия позволяла за несколько дней выстроить в пространственном воображении здание, сооружение и в течение всего времени проектирования помнить место и работу каждой конструкции.

А всё началось с «тирана» Куцына!

ВТОРОЙ РУБЕЖ. СОПРОМАТ

К сопромату нас подготовила теоретическая механика. Именно через теоретическую механику и физику мне ближе, понятнее стала математика. Мой прагматичный (как теперь говорят) ум требовал чего-то осязаемого, а к красоте математических построений меня позже пытался приучить Юра Шамрай.

Теормеханику читал Волькович. Он импонировал нам умением держаться за кафедрой, требованием порядка, некоторой отстранённостью от студентов. Был подтянут, хорошо одет, высокий, стройный. Прекрасно вёл предмет. (Волькович работал, кажется, и в университете.)

В шестидесятые годы я встретилась с ним в филармонии, поздоровалась — и по тому, как тепло загорелись его глаза, поняла, что он меня узнал. Две сестры Залкины запоминались!

Пожалуй, самое большое влияние на меня оказала Галина Сергеевна Старикова, читавшая сопротивление материалов. Своим видом, строгой, продуманной одеждой, спокойным, уверенным голосом она привлекала внимание. Ей было тогда лет сорок пять — сорок семь; её сын Саша уже отвоевал и занимался с нами.

Владимир Павлович Манжаловский был в то время заведующим кафедрой строительной механики. Он появлялся у нас на контрольных, внося ощущение армейской дисциплины. «Не подсказывать!», «Не оборачиваться!», «Не пользоваться шпаргалками!» За малейшее нарушение его установок — вылет из аудитории, с отдельной пересдачей!

Но и Галина Сергеевна, и Владимир Павлович так научили нас решать задачи на скорость, без расчёта, представляя себе работу сил и конструкций, что в итоге начинаешь чувствовать, как конструкция изгибается, срезается, сдвигается, скручивается. Прекрасная закалка инженерного мышления. Как это пригодилось при работе! Действительно — «база знаний».

Я бывала дома у Миры Манжаловской; встречалась там и с Галиной Сергеевной, так как Саша Стариков жил в той же квартире. И несмотря на личное знакомство, никогда не было фамильярности, панибратства — всегда ощущалась дистанция.

Но я заметила, как искренне была рада за меня Галина Сергеевна, когда я сдавала экзамен по статике сооружений на четвёртом курсе Горного института, пропустив целый семестр (из-за ухода в Строительный институт). Ведь я успела только сделать задания и за три дня подготовиться по теоретической части. Пожалуй, это был самый трудный для меня экзамен психологически. Заработала всё же пятёрку! (А у Юры сдали нервы, и он на экзамен в последний момент не решился пойти.)

РАСКАЯНИЕ

У нас в группе, наряду со студентами, пришедшими с подготовительных курсов, были ребята, демобилизованные из армии. И Саша Стариков, и Юра Баснев, и Иван Стеценко. Пожалуй, старшим из них был Саша Фенога — ему было лет двадцать восемь. Он служил в армии ещё с Финской войны. Недавним школьникам легче было заниматься, чем ребятам, на много лет оторванным от учёбы. А Саша Фенога отличался особенной дотошностью.

После лекции Галина Сергеевна Старикова всегда спрашивала, есть ли вопросы. И неизменно раздавался голос Феноги за разъяснением чего-то. Галина Сергеевна серьёзно и терпеливо снова повторяла какое-то положение, не подавая вида, что это её раздражает. А я в душе подсмеивалась над Сашей, удивлялась его тупости; он казался мне смешным со своими вечными вопросами. Иногда и я отвечала на его вопросы, что-то разъясняла, помогала.

Иду как-то в институт — по дороге встретила Мирку; она мне сказала: «Саша Фенога умер». Я не поверила — ведь только пару дней назад говорила с ним в институте! Но, к сожалению, это было так. У него случился заворот кишок; вовремя не прооперировали, и он погиб.

Хорошо помню его похороны. Весь институт там был. Нелепая, беспощадная смерть настигла Сашу, прошедшего восемь лет армии и войн! А я рыдала, меня мучила совесть — как я смела смеяться в душе над ним, ведь я теперь никогда не смогу попросить у него прощения!

Пригодился мне этический урок Галины Сергеевны — больше я не позволяла себе раздражаться непониманием ученика или студента; объясняла столько раз, сколько нужно, чтобы человек понял меня. Подходила с разных сторон, сама начинала понимать новую глубину вопроса. Наверное, потому Витольд Николаевич Урганов, начальник строительного отдела в «Южгипроцементе», направлял техников и молодых специалистов чаще всего в мою группу на обучение. Вроде бы — «право первой ночи».

НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ ЗАМУЖЕСТВО

Первый экзамен по физике преподнёс нам сюрприз: вместе с нашим лектором Вигдорчиком принимал экзамен гроза всех студенток — чёрный, мрачный Крутько. Говорили, что он пятёрок студенткам не ставит. Выпало мне экзамен сдавать ему; пятёрку заработала. Норочка тоже ему хорошо сдала. Страх пропал!

Крутько вёл у нас семинары. Его легко можно было «сбить» на теоретические споры; ребята этим пользовались, не зная задания семинара. Однажды, в порядке спора, что-то доказывая, Крутько стал жестикулировать рукой из-под полы пальто (через порванный карман). Было и смешно и горько видеть его старое пальто, шею, обмотанную бывшим белым трикотажным шарфом, прикрывавшим отсутствие рубашки под пиджаком. Рассказывали, что он сидел в 1937 году — какой-то неленивый студент донёс на него. Фраза Крутько о том, что «по теории вероятности и обезьяна смогла бы написать “Капитал” Маркса», сыграла роковую роль.

Однажды после экзамена он очень мило попросил меня принести воды (видимо, запивал соду из-за язвы). Любезно поблагодарил; девчонки это заметили.

И когда я проговорилась, что в доме отдыха «Занки» одна женщина нагадала мне, что я молодой выйду замуж за старика или в сорок лет за молодого, то девчонки стали меня поддразнивать, нарекая Крутько моим будущим женихом! Гадание тогда меня очень напугало. У Норочки был лучший вариант: она выйдет замуж за сверстника (об этом было нетрудно догадаться, так как нас приезжал проведывать Тарас Ходько, и опытный взгляд женщины уловил их взаимную заинтересованность).

Много лет спустя я встречалась с Крутько на аллее сада Шевченко. Мы здоровались приветливо, а я вспоминала гадания и несостоявшееся «жениховство».

АРХИТЕКТОР ИЛИ ИНЖЕНЕР? АЛЬБОМ

Я любила уроки рисования, у меня неплохо получались рисунки группы предметов, был глазомер. Преподавательница рисования, пожилая женщина, Дзюба, спросила как-то, почему я на строительной, а не архитектурной специальности. Я ответила ей словами мамы: «Лучше быть хорошим инженером, чем плохим архитектором». У меня не было божьего дара создать игру объёмов; но видеть создание архитекторов, восхищаться им я могла.

Мне нравились лекции по основам архитектурного проектирования, которые читал Хазановский (позже я с ним сотрудничала в Промстройпроекте⁶).

Оживали услышанные в детстве от мамы понятия: дорический, ионический, коринфский ордеры. (Мама мне показывала на одном из домов по Клочковской колонны ионического ордера — теперь этот дом снесли.)

Так красиво звучало: колонны, энтазис (припухлость колонны), каннелюры⁷, пилястры⁸, капители⁹, антаблемент¹⁰, фриз¹¹, карниз¹², портик¹³, Парфенон, Акрополь. Как камешки во рту перекатываются — барокко, рококо... Мне кажется теперь, что Хазановский показывал нам диапозитивы. Но может быть, это свойство моего воображения — услышанное увидеть в пространстве. Так бывает у меня и с чёрно-белыми картинками, и с прочитанным в книге. (И с цветными снами.) И теперь получаю удовольствие, рассматривая картинки зданий, сооружений всех веков — благо теперь можно увидеть всё (правда, иной раз глазами родных и друзей, видящих весь мир)!

Первое удовольствие от погружения в красоту мира мне доставила бабушка, Валентина Юльевна Маевская, которая привезла с Парижской Всемирной выставки 1900 года огромный альбом (я уже писала о нём).

Этим альбомом я развлекала соседскую девочку Свету пяти лет. Появилась она у нас в квартире вместе с мамой Ольгой Николаевной Девятовой — молодой вдовой лётчика, Героя Советского Союза — совершенно случайно и неожиданно. Их вселили с милицией в комнату Ксении Фёдоровны Кирилловой. Мама не претендовала на нашу комнату, бывшую детскую и бабушкину, где жила до войны Кася с бабушкой, в благодарность за сохранённую во время оккупации мебель. Ордера на эту комнату у Каси не было. Когда весной 1944 года приехала к нам тётя Нюня с Иночкой, мама заняла у тёти пятьсот рублей, отдала их Касе, чтобы та постаралась через управдома оформить ордер. Кася пожалела тратить деньги — авось пронесёт. Не получилось. Как же Ольга попала к нам? Она рассказала, что жила у родных и долго ожидала очереди на комнату. Однажды увидела в райисполкоме, что выписывают ордер какой-то Лавинской, жене офицера, — подняла дикий скандал, обещала жаловаться. И ордер выписали ей. Она понятия не имела, в какую квартиру и в какой дом попадёт; важно было, что комната площадью шестнадцать квадратных метров.

Неужели это была Женя Лавинская, сестра Регины Фрумкиной, маминой подруги? Мама радостно встретила Женю, приехавшую летом из эвакуации, рассказала всю историю нашего поселения в квартире, благородную роль Ксении Фёдоровны и то, что мама решила оставить комнату Касе.

С каким лицом собиралась Женя появиться в нашей квартире в качестве соседки на живое место, занятое Касей?

Не могу утверждать, но у мамы сложилось чёткое убеждение, что Женя, выдав брата за мужа, пыталась получить ордер в нашу квартиру. Уж очень всё сходилось.

Резко охладились мамины отношения с Региной — хотя, когда она вернулась с мужем из эвакуации, мама поделилась с ней последним углем и тапочками.

Возможно, мои заметки попадут к Эдику Фрумкину. Ему будет неприятно читать, но эта старая история давно стояла между нашими семьями.

Простим же согрешивших! Не нам судить.

АРТИКУЛ

Меня чуть-чуть не сделали военным сапёром! Девушкам полагалось изучать военное дело наравне с парнями. Надо было разбираться в стратегии и тактике, фортификационных сооружениях, а главное, знать боевой устав Красной Армии, правильно шагать: «Нале-во!», «Напра-во!», «Кру-у-гом!», «Левой, левой!» — и освоить все приёмы обращения с винтовкой Мосина образца 1891/1930 годов.

Наш преподаватель, вернувшийся с фронта, весьма скептически оценивал девчачьи потуги, вынужденно терпел нас на военных занятиях.

Я думала, что не сумею сдать экзамен по физкультуре на пятёрку, так как мне трудно было держать равновесие на буме¹⁴, спрыгивать с высоты, подтягиваться на турнике, делая преднос. Но я усердно занималась армейской зарядкой — даже получила зачёт десять баллов; часто после занятий сама тренировалась на буме, привыкла к нему, а на экзамене наши ребята — баскетболисты Витя Пугачёв и Витя Морозов — помогли мне справиться с соскоком с параллельных брусьев; в общем, наш физкультурник за моё старание поставил мне в итоге пятёрку. Я шла на повышенную стипендию, сдала все сложные предметы за второй курс (математику, физику, сопромат, черчение) на «пять»; оставался только экзамен по военному делу. Всё шло хорошо, но при артикулах с ружьём: «На плечо», «К ноге» — у меня согнутая рука оказалась выше носа. Это так разозлило нашего военрука, что он влепил мне четвёрку! До того обидно мне было — я же выучила все приёмы! Как я могла ошибиться?! Из-за этой проклятой винтовки я не получила повышенную стипендию.

На этом моё военное образование закончилось. В следующем году сапёров стали переучивать на артиллеристов, девушек освободили от военного дела, в холле второго этажа напротив Аполлона Бельведерского поставили пушку, а во главе военной кафедры стал молодой (лет пятидесяти) настоящий генерал Дмитриев. Кстати, он красиво танцевал вальс со своей женой-студенткой на студенческом вечере.

(Вспомнила, какое у меня было предчувствие в восемнадцать лет — или я сломаюсь на буме, или меня собьёт машина; я никак не могла выучить, когда при переходе улицы смотреть налево, когда направо, и два раза меня «материли» шофера, машинам которых я мешала ездить. Выучила я правила уличного движения благодаря Димочке, когда объясняла ему, как он должен научить бабушку переходить через дорогу.)

9 МАЯ!

В апреле 1946 года у нас дома появился Тарас Ходько — он недавно демобилизовался. Он остался сиротой: отец исчез в 1937 году, мама, Агриппина Михайловна, умерла в марте 1942 года в Харькове, во время оккупации. Тарасу не было ещё и семнадцати лет, когда он добровольцем ушёл в армию весной 1942 года. Вернулся с фронта несколько раз раненый, контуженный; ходил с палочкой, прихрамывая.

Мама приняла его как родного сына — приглашала приходить к нам почаще, старалась его накормить. Через знакомую учительницу, коллегу Эрики по 36-й школе, мама раздобыла ему справку об окончании девятого класса в 1941 году, и Тарас поступил на подготовительные курсы в Харьковский электротехнический институт (ХЭТИ)¹⁵, а 1 сентября уже пошёл на первый курс института — он отставал от нас на один год.

9 мая 1946 года праздновалась первая годовщина Победы. На площади Дзержинского было много народа, гуляние, потом фейерверк. Мы были там втроём: Нора, Тарас и я. У людей — хорошее, праздничное настроение. Но вдруг разразилась гроза, пошёл ливень; мы убежали к Госпрому. Похолодало сразу; мы с Норой были в лёгких платьях — она простыла. Долго потом болела воспалением лёгких, плевритом. Это было тяжёлое испытание для семьи, для мамы особенно. Всё складывалось плохо — в феврале получили известие из Томска, что умер дядя Рена, мамин самый любимый младший брат; в Рубцовске Алтайского края осталась одна, беспомощная, больная бабушка Валентина Юльевна — надо было её каким-то образом спасать, вывозить оттуда. Но куда и как? Ведь ехать можно было только по вызову или командировке. Тётя Мима переехала из Ташкента во Львов к дяде Лёне; письма доходили редко. А тут серьёзная болезнь Норочки, полное безденежье — мама раздета, ходит в тапочках. Началась страшная жара и засуха, неурожай тяжёлого лета 1946 года! Помню, как причитала тётя Надя Петухова, когда мы с ней шли на огород на старом Павловом Поле и видели громадные трещины в окаменевшей земле!

Всё же мы собрали шесть мешков картошки — выбирали даже самую мелкую; потом поделились с супружеской парой стариков, живших в шестом подъезде.

Спасибо огороду — мы не голодали зимой 1947 года; а ведь некоторые ребята пухли от недоедания и бросали институт или брали академотпуск. Этот рубеж — голод — был почище рубежей начерталки и сопромата!

А после 9 мая 1946 года празднование Победы отменилось: власти посчитали, что неудобно победителям торжествовать над побеждённым немецким народом.

Готовились к строительству социализма в Германии. Всё равно 9 мая оставался святым праздником для каждого поколения, для каждой семьи — у всех есть и свои вернувшиеся с войны, и свои погибшие.

Дядя Лёня и брат Аркадий вернулись, а Иночкин отец, дядя Савелий, погиб в 1942 году под Сталинградом. Муж Ренаты Матвей Штерн умер от ран, полученных в бою, 1 октября 1941 года. Погиб и наш троюродный брат Боря Данилевич, совсем мальчишка.

Всегда вспоминаем всех!

С какой радостью встретили сообщение, что День Победы будет снова всенародно праздноваться и объявлен этот день нерабочим, — 9 мая 1965 года! Двадцатилетие Победы!

Наш строительный отдел (бывший ЮГЦ) был тогда в составе Промстройпроекта. Спонтанно решили всем отделом идти праздновать в ресторан «Кристалл», в саду Шевченко. Сдвинули столы, дружно расселись, выпили за Победу. А как потом пели! Да так слаженно получались у нас песни военных лет — все их помнили. В глубине зала сидел ещё один отдел; то они запевали, то мы. Приятно было смотреть на наших ветеранов, надевших снова ордена и переставших их стесняться.

Начальником отдела тогда был Давид Львович Мостовецкий, боевой офицер, майор; его любили и уважали.

На следующий день продолжали праздновать в отделе: надо было выплеснуть свою радость и гордость этим праздником!

Иногда слышишь от молодых людей недовольные замечания: сколько можно говорить о войне, о победе, о ветеранах! Их можно понять, но и пожалеть. Мы пережили с народом в войну великое время единого духа, единой цели, патриотизма, братства, несмотря на все трудности и невзгоды.

Теперешние трудности не сравнить с теми — военными, послевоенными; но они тяжелей переносятся, так как нет цели, объединяющей людей. Только расцвет индивидуализма, себялюбия, самообогащения (или обнищания).

Последние двадцать шесть лет у нас в доме 9 мая празднуется и как день рождения Владимира Андреевича! Сколько было юбилеев — дай Бог, чтобы ещё были!

Иногда нам хотелось убежать от застолий. Какое удовольствие мы получили, гуляя по пустынному берегу одесской Аркадии 9 мая 1982 года! Солнце нежаркое, море в чуть туманной дымке...

А вечером любовались фейерверком над Одессой с одиннадцатого этажа гостиницы «Турист»!

Особенно памятен день 9 мая 1977 года в Севастополе — парад колонн военных моряков, морской пехоты; толпы людей на тротуарах, ждущих прохода своих в колоннах; доброжелательные, спокойные люди; ветераны, увешанные орденами, с цветами в руках. День 9 мая для севастопольцев — особый день, ведь 9 мая 1944 года Севастополь освободили от немцев! Мы приехали в гости к друзьям нашей Лидочки, Шурочке и Лазарю, вместе с ними праздновали в ресторане День Победы и день рождения Владимира Андреевича.

(Мой день рождения — 6 мая — в том году мы отметили в ялтинском ресторане «Прибой» в компании с Юликом Едвабником и его приятельницей — было мило и приятно.)

С Севастополем связана судьба брата Евы Львовны, Михаила Львовича Латмана, близкого для Владимира Андреевича человека. Миша участвовал в обороне Севастополя в 1941— 1942 годах — его раненого вывезли на подводной лодке. Он штурмовал Севастополь в 1944 году; его имя есть в Музее на Сапун–горе, он почётный гражданин города. Владимир Андреевич очень гордился Мишей — тем более что ни он, ни его брат Борис на фронте не были, работали на оборонных стройках в тылу.

КОРОТКИЕ ИСТОРИИ

* * *

Перед ноябрьскими праздниками 1945 года мы перестирали всё бельё и летние одёжки, повесили на ночь на чердаке, заперли его. Утром я наведалась — бельё замерзло, ещё не высохло. Я сбегала на полчаса в институт, Норочка тоже уходила. Возвращаюсь, заглядываю на чердак — дверь открыта, белья нет. Я к Норочке: «Ты сняла бельё?» — «Нет». Мы поняли, что всё бельё украли, вероятно, соседи, так как оно ещё было замёрзшее и громоздкое, далеко не унесёшь.

Но как сказать маме? Ведь мы остались совсем голые! Я пошла к маме на работу, в Проектную контору «Донбассэнергомонтажа». Уже по моему виду мама определила — произошло что-то неприятное. Я рассказала всё, удивилась маминой реакции. Я ожидала, что она раскричится, будет нас ругать. А она стала меня утешать. Её мог вывести из себя пустяк, а при серьёзной беде реакция была уравновешенной. Конечно, никакое обращение в милицию не помогло. Спустя какое-то время мы получили посылки с летними вещами, платьицами от дяди Лёни (он служил в чине майора в Красной Армии, был уже во Львове), а потом от брата Аркадия — он ещё дослуживал, кажется, в Германии. Здорово они нас выручили!

Добро рождает добро. Были времена, когда мы могли помогать родным и знакомым. Теперь, во времена «рыночных отношений», вернее, «дикого капитализма», мы в независимой Украине рады подаркам родных и друзей, живущих за рубежом.

«Рука дающего да не оскудеет, а берущего — да не отсохнет».

* * *

В день сталинской Конституции — 5 декабря 1945 года — нас с Норочкой приняли в комсомол. Мы опасались вопроса, почему раньше не вступили в комсомол — ведь уже принимали с четырнадцати лет. А мы оттягивали время, так как не хотели отрываться от занятий на комсомольские поручения.

9 февраля 1946 года были выборы в Верховный Совет СССР. Меня назначили агитатором, хотя я ещё сама не имела права голоса. Участок был на Алексеевке — тогда это была деревня на расстоянии шести-семи километров. Мне приходилось каждое воскресенье ходить пешком на Алексеевку, разъяснять политику партии и правительства.

Я очень серьёзно и добросовестно исполняла первое комсомольское поручение.

Но запомнилась мне эта предвыборная кампания тем, что я попадала в дома то на Новый год, то на Рождество, то на Старый Новый год, то на Крещение. Меня угощали пирожками, а я читала газету или в собственной интерпретации рассказывала об американской атомной бомбе, закончившей войну в Японии, о возможной чистке партии.

«Заставь дурака Богу молиться, так он и лоб разобьёт». Это обо мне.

* * *

Осенью 1945 года мы дома мыли окна — надо было их замазать; у меня побаливала нога, мы ленились, делали всё медленно. Мама рассердилась и дала мне затрещину — подзатыльник, впервые в жизни. Я удивилась. Больше мама меня не наказывала никогда.

На следующее утро я не смогла стать на ногу от боли. Вызвали хирурга; я поскакала на одной ноге открывать ей дверь. Пришла опытный врач, Леонова, велела мне лежать, не прыгать. Диагноз — тромбофлебит. Потом я уже вспомнила, что ушиблась на физкультуре. В конце учебного года опять повторился тромбофлебит, но в более слабой форме.

Но когда мне предложили поехать с группой студентов-отличников в Сочи, на озеро Рица, я из-за ноги побоялась и не поехала. Женя и Юра Богословские так заманчиво рассказывали о поездке!

А я считала, что ещё поеду в другой раз — вся жизнь впереди.

Вспомнила об этом, так как долгие годы жила в ожидании чего-то, вроде бы начерно. То ждала окончания института, то защиты Юрой диссертации, то получения квартиры; уходили годы, пока я поняла, что надо жить сегодня, как в последний день. Надо поехать, куда можешь; надо подняться на Чегет и увидеть вблизи Эльбрус, пока есть силы; надо порадоваться цветку, облакам, небу, лесу, реке, пока их видишь. Надо найти что-то светлое в каждом дне и улыбнуться в душе.

Я очень стала дорожить летними отпусками, возможностью увидеть новые места, набраться новых впечатлений. Сейчас с радостью вспоминаю год за годом все места летних поездок, где была с Димочкой и Костиком, сама и с Владимиром Андреевичем. Особенно памятны путешествия по Прибалтике и пять летних поездок подряд в Сигулду — божественное место, где ощущаешь душевный покой и уравновешенность.

* * *

Конечно, на первом курсе мы с Норочкой записались в драматический кружок. Тут я была «при Норе». Она очаровательная девушка с прекрасной фигурой, милым лицом, удивительными серыми глазами — настоящая гармония. А я всё ещё длинноногий худой долговязый подросток: одно измерение — в высоту! Норочке предложили роль девушки, Героя Советского Союза, демобилизованной и начинающей работать в селе. Что-то было связано с заготовкой яиц. Глупейшая пьеса из утверждённого репертуара для кружков самодеятельности. Мы вместе ходили на репетиции. Тарас сделал из жести звезду Героя, дал свою гимнастёрку. Подходил день спектакля, а Норочка заболела воспалением лёгких. Пришлось на сцену выходить мне, так как я знала весь текст и несложные проходы по сцене (мизансценами их трудно назвать). Спектакль прошёл нормально. Больше всего народу понравилась моя «совсем как настоящая» звезда!

Больше на сцену я не выходила.

* * *

Надолго прервала своё писание. Пришлось написать письма в Германию: Костику в Лейпциг, Иночке — сестре — в Дармштадт, Ирочке — племяннице — в Мюнхен, Милочке — подруге — в Вупперталь. Воспользовалась оказией — возвращался в Мюнхен 18 февраля Володя Ронкин. Тут же объявилась оказия в Израиль; написала пять писем: Лидочке Барановой в Бат-Ям, Лене Штерн — в Петах-Тикву, Зиночке Баткиной — в Бейтар-Иллит, Ларе Пекарской и Ефиму Перельмутеру — в Хайфу. Все разъехались, просят присылать подробные, «длинные» письма — а я сижу и пишу, пишу, как Пимен-летописец. Хорошо, хоть не при свечах, как в прошлом году.

(И не гусиным пером, как Пушкин — эх, куда хватила!)

Берегу все полученные письма, заполняю ими сумки, коробки, иногда сортирую, но рука не поднимается их выбросить. Ведь в них куски жизни, постепенное привыкание к чужбине, новые знакомства, описания поездок по Германии, по Израилю, во Францию, Англию, Италию, Испанию, США, Канаду и даже Тунис. Разное восприятие, разные описания, но нам всё это интересно. Я радуюсь за наших близких, что они смогли увидеть мир и, хотя бы в письмах, приобщить и нас к иной жизни.

Для меня самое главное в жизни — семья, радость человеческого общения и новые впечатления от увиденного, от музыки, от прочитанного. Слава Богу, семья держится крепко, нас не забывают наши сотрудники; родные и друзья пишут письма, и я читаю интересные книги. Грех жаловаться!

У меня сохранились письма военного и послевоенного времени, переписка с тётей Мимой (после смерти мамы), письма Димы из армии и часть моих писем к нему, письма Владимира Андреевича (а он хранит мои письма). Я не знаю, хватит ли у меня духу перечитывать эти письма — но пусть их выбросят наследники.

Когда-то по просьбе тёти Мимы я перечитала письма военных лет, искала письма дяди Рены, бабушки. Какое тяжёлое впечатление — я прямо-таки заболела! Я уже воспринимала события, как взрослый человек, сопереживая и сочувствуя маме, бабушке, тёткам. А не со своей пятнадцатилетней «колокольни». С той поры я боюсь перечитывать старые письма, но и расстаться с ними не могу.

Недавно прочла у Виктора Розова в книге «Путешествие в разные стороны. Автобиографическая проза» о его сожалении, что ему не удалось сохранить письма военной поры своей учительницы, с которой он дружил сорок пять лет.

Вот его слова: «Как бы мне хотелось сейчас их перечесть! Нет, не сохранил не только в силу каких-то причин, но и по небрежности, по дикости, да, да, по нецивилизованности. Мы бережём какую-нибудь глупую вазу или тарелку, гудим пылесосом, сохраняя дурацкий ковёр, и выбрасываем в мусоропровод, в печку, на помойку письма и всевозможные “ненужные” бумаги, которые должны составлять семейный архив, драгоценную вещественную память твоей жизни, потому что твоя жизнь началась с жизни твоего отца, деда и прадеда и будет продолжаться в твоих детях, внуках и правнуках. Если сейчас я случайно нахожу какую-нибудь старую записку, театральную программу, пригласительный билет, то происходит нечто подобное тому, когда кто-то вдруг дунет в остывающий костёр и из него тоже вдруг вырвется яркое пламя и вмиг осветит в памяти минувшие мгновения жизни...»

Такое же ощущение возникло у Владимира Андреевича, и он написал стихотворение:

Средь вороха ненужных никому ветшающих бумаг

Мне видятся черты иной, прошедшей жизни,

Воспоминаний о былом, о всех давно ушедших,

Когда-то живших в мире.

Мой долог век, я слышал много слов

И видел много лиц, уже забытых ныне.

И прошлое мне видится порой

Как в затуманенной картине.

(9 июня 1998 г.)

* * *

Продолжаю разматывать клубочки воспоминаний — в один клубок их не смотать. Картина ещё не затуманенная, но что-то уже размывается.

Вернусь к лету 1947 года. Двадцати двум отличникам обещали бесплатные туристские путёвки на десять дней в Крым, в Ялту; в их число вошла и я. Но надо было отработать двадцать дней в колхозе на уборке урожая. Поехали мы большой группой в Сахновщанский район, в совхоз имени Двадцатилетия РККА. Урожай зерновых был отличный — после недорода 1946 года он был особенно дорог. Вышел указ о наказании тюремным заключением за хищение зерна, за сбор колосков. А ведь в сёлах был голод, и женщины старались спрятать в подоле хоть горсть зерна, чтобы дома что-то испечь — на трудодни дадут не скоро, если вообще что-то дадут, а то просто поставят «палочки». Мы, девчонки, работали на току около веялки; ребята перевозили зерно на машине и тщательно вытряхивали зёрнышки из одежды и обуви, чтобы не попасть под «указ». Как-то скирдовали снопы; работа шла быстро, но неумело — огромная скирда покосилась. Однажды четырёх девочек отвезли за восемь километров убирать рожь: Мусю Гальперину, Женю Пономарёву, меня и ещё одну девочку, не помню кого. Я стояла у кабины и машинально старалась запомнить дорогу. На поле женщины-колхозницы вязали снопы, а мы были подручными, укладывали снопы в стайки — продолговатые кучи. Рожь была отличная, снопы тяжёлые, наработались вволю, уже и вечер подошёл — мы ждём-пождём обещанную машину. Женщины ушли с поля, уже стемнело, а машины всё нет. Решили мы идти в совхоз сами. Сперва была луна, мы бодро дошли до трассы, а тут застопорились: куда же нам поворачивать — влево или вправо? Пытались рассмотреть на дороге следы от машин; мне казалось, что я дорогу запомнила, и я подсказала девочкам сворачивать вправо. Идём по дороге — то вниз, то вверх, а поворота к совхозу всё нет и нет. Темнота полная, дорога пустынная, рядом темнеет посадка. Услышали вдали на поле трактор, пошли к нему узнать дорогу в совхоз — а тракторист не знает, где этот совхоз имени Двадцатилетия РККА. Час от часу не легче. Идём дальше — пересекла нам дорогу целая вереница возов со снопами, которые везли неспешно волы. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Наконец, добрели мы до какого-то хутора; хозяйка бедного дома пустила нас ночевать. Натаскали соломы из сарая. Добрая женщина дала нам по стакану молока и по куску хлеба. Улеглись мы покотом и отключились на несколько часов. Рано утром нам хозяйка объяснила, что этот хутор — какой-то дальний участок нашего совхоза, и рассказала, как нам идти. Оказывается, мы сделали крюк — километров пятнадцать. Появились до завтрака у палатки нашего руководителя; он удивился, откуда это мы такие ранние, и тут только вспомнил, что нас «забыли» на поле. Никто и не волновался за нас.

Кормили нас, в основном, плохо разваренной пшеницей, но хлеб давали. Решила я пойти в соседнее село обменять кусочек ситца (институтскую премию) на что-то съестное. День был пасмурный; накинула я на плечи шинель Тараса (он мне её ссудил в поездку), взяла миску и зашагала. А тут ещё и дождь пошёл. Прикрыла голову миской, иду босиком в распахнутой шинели без хлястика и сама над собой смеюсь — уж очень со стороны вид у меня был комичный, как у Дон Кихота: с тазом на голове, по которому стучат капли дождя; только никто меня не видел. Выменяла всё же десяток яиц и яблоки.

Подходил к концу срок нашей работы, а нас не захотели отпускать, решили задержать. Угрожали, что не выдадут хлеба. А у многих из нас «горели» путёвки в Крым. Ребята постарше решили уехать самовольно. Договорились за три рубля с шофёром, и он в темноте отвёз всю нашу бригаду на железнодорожную станцию. Мы боялись, что за нами будет погоня. Но на миру и смерть красна. Совесть наша была чиста — мы честно работали и отбыли свой срок, как договаривались.

Поезд был проходящий. Кое-как наскребли деньги на билеты, поехали до Краснограда. Хлеба нам не дали, наказали. Я бесстрашно пила сырые яйца, а Мирка Манжаловская не могла на это решиться. Ели яблоки. В Краснограде ночью ребята узнали, какой пригородный поезд пойдёт на Харьков. Потихоньку подобрались к вагону — дверь заперта. Витя Пугачёв залез в окно, оказалось — туалет. В другое окно нас, девчонок, забросили, как кули, — благо все были худые. Уселись мы тихонько, заняли все скамьи. Ребята даже не курят, свет не зажигают. Слышим, начали вагон подавать на посадку. Зашла проводница с фонарём и ахнула — весь вагон полон, и все без билетов! Мы загалдели, зашумели; она поняла, что сил не хватит нас выгнать, но запустила в вагон пассажиров под завязку. В тесноте, да не в обиде! Так закончилась уборочная компания лета 1947 года.

О поездке в августе 1947 года в Ялту я уже писала. Без маминого разрешения и маминых денег на дорогу я бы не смогла, конечно, поехать. Осталось ощущение чуда и раздвоенности сознания: я никак не могла совместить себя — и Крым, море, пальмы, кипарисы, горы! И опять я струсила — не пошла смотреть восход солнца на Ай-Петри. А больше уже и не пришлось.

Потом уже, во взрослой жизни, бывала в Ялте проездом в мае два раза и отдыхала вместе с Владимиром Андреевичем в апреле-мае 1977 года — через тридцать лет! От той, первой поездки остались в памяти разрушенные татарские аулы, о которых говорили как-то глухо, и щиты-плакаты — призывы к переселенцам из России: «Превратим Крым в цветущий сад!»

* * *

Лето 1947 года запомнилось семейным потрясением. 1 августа исчезла Эрика! После долгих поисков нашли её в клингородке — пролежавшую сутки без сознания, с переломом основания черепа!

Как потом выяснилось, она возвращалась с приёмных экзаменов в стоматологический институт (она была заведующей кафедрой иностранных языков), и её сбил мотоцикл.

Разыскали её Рената и Нора. Мама привезла на консультацию профессора Фабриканта. Уточнили диагноз, начали лечение. Неделю она была без сознания с высокой температурой; ждали смерти. Но она выкарабкалась, хотя в течение месяца из-за шока у неё был провал в памяти последних двадцати лет. Она называла свой довоенный адрес, не помнила, что у неё есть внучка Леночка шести лет, Норочку называла Люсенькой, как в детстве.

Я вернулась из Крыма и каждый день носила ей передачу, а однажды пробралась в палату. Эрика была острижена и плакала, когда меня увидела. Но чудо свершилось — мы забрали её из больницы. Она, к удивлению врачей, вернулась на работу; проработала ещё много лет (у неё было сорок шесть лет стажа) и умерла, не дожив сорока дней до девяноста шести лет! До последних дней была в здравом уме и твёрдой памяти; мы любили слушать её рассказы о Риге, о Курске, о жизни в семье Маевских в Рыльске, где она познакомилась с Геней и вышла за него замуж. Её любили все племянницы, и наши дети, и наши мужья. Светлая ей память!

* * *

На первом курсе мы с Норочкой как отличницы получали повышенную стипендию. Мама разрешила нам использовать двадцатипятипроцентную надбавку на культурные нужды. Чаще всего мы ходили в Русский драмтеатр. Помню спектакль «Мадридская сталь» по Лопе де Вега с блестящей молодой Тамаровой. Запомнилась песенка:

Как соль нужна для хлеба,

Так ссора — для любви!

Страшно только было поздно возвращаться по тёмным улицам и пустынной площади Дзержинского: ходили слухи о банде «Чёрная кошка». Но — охота пуще неволи!

В Украинском драматическом театре (театре Шевченко) попали на глупейший спектакль по пьесе Корнейчука «Приїздіть у Дзвонкове». Впервые увидели Леонида Быкова — на него уже ходили специально.

Ещё одна театральная история (я тогда была на третьем курсе). Поручили мне от комитета комсомола организовать институтский культпоход в Оперный театр на спектакль «Царская невеста», впервые исполнявшийся на русском языке. Надо было распространить сотни билетов, причём в долг, под стипендию. Я бегала по всем аудиториям в перерывах, уговаривала наших горняков пойти послушать оперу, отмечала прямо на ведомостях карандашом сумму долга. Раздала всем билеты, а после выдачи стипендии кассир Мария Леонтьевна отдала мне собранные деньги — и их оказалось на восемьдесят рублей больше, чем я была должна театру! Я расстроилась, заплакала, а она меня успокаивала: ведь прибыток, а не убыток! А я всё боялась, что кто-то придёт предъявлять мне претензии.

В общем, Нора, Тарас и я попали на спектакль бесплатно. Тараса еле уговорили пойти — он ни оперу, ни балет не любил. Однажды он пригласил нас в оперный театр на вечер Электротехнического института; шёл балет «Бахчисарайский фонтан». Тут уж и я считала кессоны на потолке, и Тарас измучился. Земфира потрясала своими объёмами, выпиравшими из тесёмок её костюма. Мы сидели в одной ложе с сокурсниками Тараса Люсей Гусаровой и Витей Толстиковым, познакомились. Норочка дружила потом с Люсей.

Конечно, я записала жалкие крохи театральных воспоминаний. Даже в трудные послевоенные годы мы ходили в театр. Мне очень жаль, что дети теперь не имеют возможности слушать концерты, бывать в театре — а ведь они так любят это.

К сожалению, телевидение оболванивает зрителей рекламой, американскими боевиками, потугами на юмор в украинских передачах, всякими конкурсами рекламными. Одни названия передач и фильмов чего стоят — прочесть, и смотреть уже не хочется.

А были ведь «Декабрьские вечера», концерты Кирилла Кондрашина, Евгения Светланова, конкурсы пианистов, «Виртуозы Москвы», концерты Святослава Рихтера, Леонида Когана, Виктора Третьякова, Гидона Кремера... Всех не перечесть. Хоть бы в записи показали! Душа истосковалась...

Скольких замечательных музыкантов мы слушали в нашей старой филармонии! Как радовались открытию органного зала! Сейчас на месте филармонии — стоянка автомашин. Есть проект строительства на этом месте (Сумская, 10) культурно-коммерческого центра с офисами, двумя залами, солярием на крыше, подземной автостоянкой.

А филармония ютится в фойе старого оперного театра, в «зале с колоннами». Внучатые племянники Владимира Андреевича — Серёжа и Аня Ченцовы — играют в симфоническом оркестре. Выезжали с оркестром на гастроли в Германию, во Францию.

Дирижёры всё время меняются. Иногда появляется Вахтанг Жордания. Какое удовольствие мы получили и как радовались за наш оркестр, когда он впервые сыграл Пендерецкого! Оркестранты приветствовали дирижёра Жордания!

Хорошо, что есть о чём вспоминать.

Для своей работы о Музыкально-драматическом институте Владимир Андреевич перечитывал харьковские газеты двадцатых годов — сколько там было рецензий на концерты! Ни один концерт не проходил незамеченным. Я помню в более позднее время рецензии Зороховича. Ещё так недавно появлялись рецензии, статьи Зинаиды Борисовны Юферовой — музыковеда, профессора института искусств. (По её просьбе Владимир Андреевич написал свои «музыкальные» воспоминания.)

А теперь изредка в харьковской газете появляются заказные статьи для того, чтобы обругать постановку, артистов или режиссёра, и совсем редко — похвалить.

Как ни жаль это признавать, но Харьков стал провинцией. Из прошлого осталось название — «Первая столица».

* * *

Из девических времён вспоминаются походы в парк Горького. С Тарасом и тремя Юрками: Тютрюмовым, Гармашом и Василенко. Посещение парка было платным. Мы отходили подальше от контролёров, и ребята перебрасывали нас через высокую ограду. Эстрада была закрыта плотным забором; мы устраивались на траве слушать концерт и подглядывали в щели. Однажды сфотографировали Норочку и Тараса под берёзой, в той же позе, как на фотографии их детства. Назвали фото — «20 лет спустя»!

Как-то напекли чёрных пирожков с вишнями и поехали проведать маму в Занки — она там отдыхала в доме отдыха. Остались с ночёвкой; доедали рюкзак твёрдых как камень пирожков.

А когда сами были летом в доме отдыха «Занки», то устроили ночью переодевание: нарядились привидениями, накинули на себя белые простыни; я распустила волосы, и мы с шумом и гиком понеслись по коридору. Нашу вылазку скоро прекратили — пообещали выписать из дома отдыха, сообщить в институт о недостойном поведении. Так что охоту к маскарадам в общественном месте отбили надолго.

Зато на пляже переодевали Тараса в девичий наряд, с косыночкой на голове — очень симпатичная была девушка. И дома часто устраивали переодевания. Шли в ход и рыжая лиса, и страусовые перья, и веера (остатки содержимого нашего старого сундука).

На встрече Нового, 1947-го, года мы оказались в доме профессора Новаченко. Его сын, Коля, пригласил Тараса, Нору, Юру Гармаша и меня. Компания была большая; все, естественно, старше меня. Стол по тем временам был роскошный — я впервые увидела заливную рыбу с лимоном.

Тарас пытался выполнять роль массовика-затейника, но весело не было — слишком разношёрстная компания собралась. К утру совсем сникли, и только по дороге домой, по морозу и по снежку, мы вчетвером развеселились.

Я вообще считала себя неинтересным человеком в компании — больше молчала, танцевала плохо, стеснялась своего роста и худобы. Так бывало и на институтских вечерах: всегда прикидываешь взглядом, не ниже ли тебя будет партнёр по танцу.

Но я дала тогда, после этой новогодней встречи, зарок — не отмечать праздник в большой компании.

Получила я удовольствие от встречи Нового, 1948-го, года у нас дома. Были Мира Манжаловская, Иван Стеценко, Тимоша Стрелец, я и кто-то ещё. Выбежали во двор, обсыпали друг друга только что выпавшим снегом!

Могла ли подумать я тогда, что буду ведущей на вечерах в отделе в «Южгипроцементе», что дома у меня будут собираться компании по двадцать пять человек, и даже однажды — на празднование Дня 8 марта — придут тридцать пять сотрудников! Столы поставили в двух комнатах, а самодеятельность шла в столовой. (Нам не разрешили перестраховщики отмечать праздник в отделе, и я пригласила всех к себе.) Было весело, интересно! (Это был март 1971 года; я разрешила «добивать» квартиру перед ремонтом.)

Я считала, что если могу сделать что-то приятное для своих друзей, сотрудников, то должна это сделать, — хоть и бывало нервно и хлопотно.

Проснулась страсть к «театру». А теперь вижу у Алёшеньки способность быть ведущим, организовывать вечера в школе.

Это у него, конечно, от Танечки и Димочки, но возможно, и от бабушек-дедушек. (Оказывается, он даже стихи на украинском пишет!)

* * *

Милочка Тавалинская пригласила нас на зимние каникулы в Днепропетровск (кажется, это было в 1947 году... а может быть, в 1948-ом). Ехали в общем вагоне, прорвались на третьи — багажные — полки, привычно подстелили пальто, кулак в изголовье: постель готова!

Милочка жила с мамой, папой, няней Грушей и племянником Сашей, сыном Лёни, в трёхкомнатной квартире с большой кухней. Поразил нас завтрак: на стол поставили тарелку, полную тонких телячьих сосисок — мы их не видели с довоенного времени! Саше было года три — забавный мальчик, очень своеобразный, центр внимания всего дома. Ему был позволено всё! Он выпил чай и бросил блюдце на пол, затем стал бросать в нас угольками из ящика около плиты. Закончил же он свои проказы тем, что стянул скатерть со стола со всей посудой.

Пошли мы с ним гулять, он сказал: «Какой туман!» Меня это так удивило — я ведь давно не общалась с малышами. Ночью он просыпался и просил чаю. Милонька, ты помнишь это?

Милочка показала нам главную улицу — имени Карла Маркса — широкую, обсаженную деревьями.

Запомнилось здание Горного института. В следующие приезды — в 1965 и 1978 годах — я замечала, как менялся, хорошел город, каким красивым стал центр. Выстроили отличные спальные районы. А какие изумительные мосты через Днепр! Спасибо Бореньке — он возил меня по городу, показывал интересные сооружения, например, пространственные конструкции летнего театра в парке. Фимочка, я не ошибаюсь? Мне было приятно сознавать, что и Фимочка в Проектстальконструкции, и Боренька в Промстройпроекте участвовали в создании уникальных сооружений. Тут и родство по профессии и родство по духу. Фима и Боря немного подтрунивали над Милочкой, когда она расхваливала Харьков, какой он красивый. Я даже сама стала больше присматриваться к своему родному городу после похвал Милочки. И действительно — в нашем городе много красивых зданий, парков, площадей. Милочка любила приезжать в Харьков, это был город её детства; а для Фимы и Бори Днепропетровск был родным городом, — это естественно. Мне очень повезло, что я живу в городе, в котором я родилась. Я могу увидеть свой родной дом. Многие годы я ревновала его к чужим людям, даже больно было поднимать глаза к нашим окнам.

Как я любила рассматривать знакомые улицы, площадь Дзержинского, проспект Ленина, возвращаясь из отпуска, разглядывая с жадностью всё из окна машины! Теперь, в последние годы, я редко вижу город — чаще всего из окна смотрю на серую стену проектного института напротив. Зато какое удовольствие мне и Владимиру Андреевичу доставили Ирочка и Димочка, покатав нас по городу, как изменился внешний облик зданий — вывески, реклама, пёстрые пятна магазинов, фирмочек, аптек, кафе! Давно уже нет сделанного на века в камне лозунга «Слава КПСС!» — в лучах солнца; меняются огромные вывески банков по мере их прогорания. Появились красивые здания банков, офисов. Только никак не закончат восстанавливать сгоревший в 1978 году театр имени Пушкина. Теперь впереди замаячила дата 350-летия Харькова — вот к ней собираются закончить театр и пустить метро на Павлово Поле до станции «Улица 23 Августа». Доживём — увидим!

Вернусь в 1965 год, в Днепропетровск. Я была несколько дней в командировке — согласовывала чертежи Хелуанского металлургического завода в Египте.

Вечером сидела с дядей Самошей; он мне рассказывал, что читает, что делает весь день — ведь он был полупарализован. Показывал свои воспоминания о создании мясной промышленности в СССР, в Украине. Он был страстным филателистом: даже Костику советовал, как правильно собирать марки. Милочка звала меня пить чай, ей хотелось со мной поговорить — а я с интересом слушала Самуила Борисовича. Это было моё последнее свидание с ним.

С Лидией Адольфовной я ещё виделась: она приезжала с Милочкой в Харьков, мы ходили вместе в гости к Весельманам, потом я была снова в командировке, в 1978 году, когда Ирочке был один годик — тётя Лида за ней присматривала.

(Запомнилась мне малышка тем, что она хотела пальчиками снять нарисованный цветочек с книжки, потом перевернула её, а там цветочка тоже не было! Чудная девчушка!)

В последний раз, в 1984 году, мы буквально свалились с неба на голову Милочке. Летели самолётом из Вильнюса в Харьков; из-за сильной грозы аэропорт нас не принял, мы покружили-покружили — и полетели дальше, то ли в Волгоград, то ли в Донецк, то ли в Белгород, то ли в Днепропетровск. На наше счастье, оказалось последнее. Меня так укачало, что я поклялась в самолёт больше не садиться. Из аэропорта позвонила Милочке — она только зашла в дом, нам повезло. Боренька и Милочка за нами приехали (я ещё неустойку с Аэрофлота получила — по совету лётчика), мы отдохнули в гостеприимном доме Тавалинских-Шкловских и поездом вернулись домой. Ирочке было семь лет. А тёти Лиды уже не было...

Ещё одно приятное воспоминание о Днепропетровске. В июле 1974 года вдвоём с Владимиром Андреевичем мы приехали из Пятигорска к Милочке. Я представила всем Владимира Андреевича; его тепло приняли и Милочка, и Фима, и Лидия Адольфовна. Я должна была ехать в Кривой Рог, к Димочке — он там служил после учебки в Остре, под Киевом. Милочка приготовила для Димы вкусные вещи — целого кролика зажарила; я уехала к Диме, а Владимир Андреевич остался на попечении хозяев. Его развлекали, возили по городу, был он и в саду на даче. У него остались самые тёплые воспоминания от первого знакомства с семейством Шкловских и от Днепропетровска.

В Кривом Роге мне удалось снять номер в гостинице. Димочку отпустили из части на день, мы обосновались на отдых в номере. Диме не хотелось никуда выходить и никого видеть. Распили бутылочку сухого вина. Я сообщила Диме, что вышла замуж за Владимира Андреевича. Для него это не было неожиданностью: из моих писем он мог сделать вывод, что наше тесное общение, начавшееся с чтения «Маленького принца» Сент-Экзюпери на французском, может привести к такому финалу. Он сказал: «Я его не убью. Рядом с тобой будет человек, который будет о тебе заботиться. А я ведь люблю, чтобы заботились обо мне». Насчёт слов «не убью» — это длинная история, напишу ниже.

Димочка ел кролика, отдыхал, снова ел — уже с трудом; сказал: «Вот до чего меня Советская Армия довела: одного кролика съесть не могу!»

Дима немного обиделся на меня, что я не осталась на второй день, как на майские праздники 1974 года, — но мне надо было вернуться в Днепропетровск и спешить на работу.

Милочка, добрая душа, с Боренькой на машине ездила к Диме в Кривой Рог, проведала его, привезла разных вкусностей. У Милочки и Димы давно установились тёплые отношения, ещё когда Милочка жила у нас летом 1968 года и занималась на курсах повышения квалификации. Диме тогда было пятнадцать лет; у меня с ним были напряжённые отношения — я командовала по старой привычке, Дима не слышал моих слов; оба ожесточались. А у Милочки был совершенно иной подход к Диме: она была с ним ласкова, даже за него пол мыла, делала ему поблажки, старалась сама его накормить, подать еду. Она своей добротой и вниманием добилась перелома в Димином отношении ко мне и многому меня научила. После этих летних полутора месяцев сошло на нет наше обоюдное ожесточение, постепенно возобновилось взаимопонимание.

Спасибо Милочке! Она — необыкновенный человек!

* * *

Немного о Строительном институте.

Осенью1948 года, после первой горняцкой практики в Донбассе, я начала вместе с Норочкой заниматься на третьем курсе в Строительном институте, на факультете ПГС — «Промышленное и гражданское строительство». Я потеряла год учёбы, так как в Горном институте я должна была учиться на четвёртом курсе, имея повышенную стипендию, а в Строительном стипендию мне не давали. Но мама была довольна, что вернула блудную дочь на строительную стезю.

Часть предметов мне перезачли; я ходила на занятия выборочно. Народ мне не очень понравился, хоть было больше городских, харьковских ребят. Всё было чужим. Даже методы преподавания. Я с удивлением обнаружила, что наши «горняки»-троечники лучше знали сопромат, чем отличники в ХИСИ, — во всяком случае, методику решения задач наши знали лучше. Это заслуга Стариковой и Манжаловского, конечно.

СНОВА В ГОРНОМ! СВАДЬБА

Ещё до начала занятий у нас дома появился Юра Шамрай; он утешал меня после летних разочарований, когда мне казалось, что жизни в девятнадцать лет больше нет.

Юра встречал меня после занятий в ХИСИ. Осень 1948 года запомнилась аллеей сада Шевченко с цветущими чернобрывцами на грядках. Запах этих цветов и сейчас будит слабое воспоминание о той осени.

Уже в ноябре Юра стал меня уговаривать вернуться в Горный институт — он был уверен, что мы должны быть вместе, закончить институт в одно время, чтобы уехать по назначению вдвоём.

Маме Юра нравился. Ей было, конечно, жаль, что я собиралась уйти из строительного института, но она не хотела нам препятствовать, считала себя не вправе мешать нашей любви и желанию быть вместе. Всё же, для совета, она пошла с нами к другу семьи — профессору Весельману Симону Григорьевичу. И когда он хорошо отозвался о Юре, которого знал по Научно-техническому студенческому обществу, мама решила одобрить наши планы.

Я пошла на поклон к декану Исидору Григорьевичу Габаю со словами: «В гостях хорошо, а дома лучше, возьмите меня обратно». Всё уладилось, и 1 декабря я появилась в своей группе шахтостроительного факультета, на четвёртом курсе.

В группе было ошеломление, фурор. Даже Володя Лехциер был удивлён, увидя нас вдвоём с Юрой. Этого никак не ожидали!

Вот тут-то и началась гонка: через две недели — зачёты, через месяц — экзамены. Ни конспектов, ни заданий. Я хоть занималась в строительном, а Юра на лекции не ходил, конспекты не вёл — он занимался «охмурением» меня: встречами, провожаниями.

А мама поставила условие: сдадите сессию — поженитесь, не сдадите — пеняйте на себя.

Я и так полгода не получала стипендию. Учиться приходилось невероятно много, напряжённо. Четвёртый курс — сложный, особенно задания по статике сооружений, расчёты рам точными методами. Ребята из группы делали этот расчёт месяцами, с точностью до пятого знака после запятой. Мама принесла домой чудо техники первой половины двадцатого века — арифмометр «Феликс», — и работа закипела!

Короче, к 1 января мы сдали все задания и зачёты, нас допустили к экзаменам! (Гидрогеологию я сдавала, полистав чужой конспект перед входом в аудиторию.)

К экзаменам готовились дома у Юры, на Дзержинской, 93 (куда я перебралась ещё в декабре), вместе с Володей Лехциером и Володей Павленко.

Три дня на изучение курса предмета за весь семестр — и на экзамен!

А тут ещё и любовь! Я ведь рассчитывала, что выйду замуж потом, после окончания института — но у Юры были свои планы.

Александра Степановна, Юрина мама, не очень одобряла его замыслы, сказала мне, что я не должна выходить за него замуж, ему нужна другая женщина, которая бы... и так далее.

Неприязненно меня встретила Юрина сестра Ася.

Только святая душа, тётя Юры, мама Нини, как он называл её в детстве, любя безмерно Юру, приняла и меня, а позже мы искренне полюбили друг друга. С годами пришло понимание, что мне, несмотря на все неурядицы, очень повезло встретить такие истинно христианские души, как Анна Степановна и Александра Степановна.

В общем, та сессия была самой тяжёлой. Хотелось растянуть сутки. Спали по три-четыре часа; чтобы не спать, пили кофе. Юра научил меня курить. Принимали бодрящие таблетки (но Юра от них засыпал — парадоксальное действие).

Мне удалось все экзамены сдать на пятёрки, на удивление. Юра тоже всё сдал, кроме статики сооружений, на «пять», но потом досдал и статику. Стипендию мы получили! Мама разрешила потратить две стипендии на свадебный вечер дома, на Данилевского (на каникулах). Из старших, кроме мамы, были моя тётя Анна Павловна Залкина, тётя Юры Анна Степановна Кононенко, жена Весельмана Дора Григорьевна. Мы пригласили Володю Лехциера и Миру Манжаловскую, Володю Павленко и Любу Погибко, Норочкину подружку. Естественно, были Норочка и Тарас. Каждая пара приглашённых должна была принести по бутылке вина. Я же купила лимонную водку, готовила с тётей Надей Петуховой винегрет, впервые в жизни — холодец; была селёдка, что ещё — не помню.

А в чём же были жених и невеста?

Я была в синем кашемировом платье (его прислала тётя Феня с Урала) с комсомольским значком, туфли у меня уже были. Юре купили ботинки, брюки, нашли белую папину рубашку с манишкой, а вот куртки не было. Пришлось взять у Тараса его «бобочку» — так называли куртки, перешитые из гимнастёрок (с кокетками другого цвета).

Вечер прошёл хорошо, было весело, танцевали.

Фактически мы были женаты, свадьбу сыграли, — а как же государственная запись? Дело было зимой, а одеты мы были очень непрезентабельно. Чтобы пойти в загс, заняли для Юры пальто у Володи Гулого, а я влезла в новое пальто Норочки, поджимая руки в рукавах. К нашему неудовольствию, загс в этот день оказался закрытым. Ну, не раздевать же снова Володю и Нору! Отложили запись до весны.

ЗАГС НА РЫМАРСКОЙ

Весной 1949 года нам надо было ехать на практику и, чтобы быть вместе, надо было стать «расписанными». Подали мы заявление в Дзержинский загс на улице Рымарской. Я просила Юру, чтобы он отказался от музыки. 17 мая мы заявились — без свидетелей, без цветов, без денег. Я была в пёстром лёгком платье и шляпе, а Юра в украинской белой вышитой сорочке — это была наша парадная одежда. Поставили мы подписи в книге, и вдруг я увидела, услышала, что трое музыкантов начали играть «Молдаванеску»! Я рванула с места и побежала к выходу, Юра — за мной! «Чего ты убежала?» — «Я боялась, что у тебя нет денег расплатиться». Вот был бы позор! Но Юра сунул лабухам какую-то ассигнацию — где-то он её раздобыл. С той поры мелодия «Молдаванески» всегда напоминала мне комизм нашей росписи! А о кольцах вообще речь не шла: это было мещанство, как и серьги.

И во второе моё замужество последовательность событий повторилась.

Сперва — де-факто, потом — свадьба, а затем — де-юре, двадцать пять лет спустя, с Владимиром Андреевичем.

Десять лет с Юрой, пятнадцать лет одиночества...

Свадьба была 18 июня 1974 года в моей квартире на улице Отакара Яроша. Потребовали её наши сотрудники из строительного отдела «Южгипроцемента». Когда стало ясно, что мы с Владимиром Андреевичем вместе (институт гудел две недели и затих), подошёл ко мне Фима Перельмутер и заявил: «Ты что, думаешь отсидеться в кустах? Ты нам родная, и Владимир Андреевич не чужой. Надо отпраздновать».

Мы только 7 июня отметили у меня восьмидесятилетие Эрики. Было сорок шесть гостей, полно цветов, хлопот, суеты. Собирались в отпуск в Пятигорск. Но — ничего не поделаешь: воля коллектива священна!

Было нас человек двадцать пять. Я приготовила отличный стол; Зиночка Баткина испекла торт «Тётя Маня» — верх кулинарного искусства; даже мороженое с безе и клубникой было. А ребята подготовили такой концерт — с хором, танцами, картинами, с «Вероникой Маврикиевной и Авдотьей Никитичной» (Спектор и Перельмутер), с кино Винницкого, — что у Владимира Андреевича слёзы текли от смеха. А для меня всё было такой неожиданностью — я ведь не знала, что они готовят (в отличие от наших отдельских вечеров, где я участвовала в подготовке), так что удовольствие получила полное!

Какие талантливые были люди, как щедро они одаряли радостью!

Как объединяло всех празднование разных событий!

И всегда можно было рассчитывать на помощь друзей в беде.

И надо же — расписывались мы с Владимиром Андреевичем тоже в Дзержинском загсе на улице Рымарской!

Свидетелями были у нас Нелечка и Боря Долинер. Расписывались мы 17 августа 1974 года. Костик пришёл в парадной офицерской форме с огромным букетом гладиолусов — он с зарплатой зашёл на рынок, и такого красивого офицера бабы уже не отпустили, не опустошив его карманы.

Велели нам стать на коврик, рассказали, какую крепкую советскую семью мы создаём. Мы расписались в книге, а Владимир Андреевич недоуменно спросил: «А кольца когда?» — «Так у вас и кольца есть? Давайте их на блюдечко». Надели кольца друг другу. Мадам ведущая произнесла: «Молодые идут впереди». Мы шли гурьбой — стали оглядываться, пропускать вперёд молодых... Оказывается, это мы — «молодые»! Весело было!

За нами была уже очередь брачующихся.

На улице Владимир Андреевич подарил мне колечко с хризолитом. Приятно! Заказали на вечер столик в ресторане «Интурист». Были Костя с Юлей, Неля с Борей, Таня и Володя Лехциеры. Хорошо посидели — даже с красной икрой и заливной осетриной.

В 1999 году мы отмечали уже серебряную свадьбу. Дай Бог и дальше не хуже!

Танечка и Димочка расписывались тоже в Дзержинском загсе. Дай Бог им!

* * *

Как интересно работает память! Как возникают воспоминания?

Под утро, в полусне, появляются давно забытые фамилии, имена, отчества; каким-то образом включается компьютер мозга — в ячейках памяти высвечиваются события, складываются фразы воспоминаний. Наутро фамилии остаются, если ночью я их закрепила повторением, а от возникшего текста не остается ничего, кроме ощущения.

Приходят в голову иные мысли, записи совсем другие, но они подготовлены ночным мышлением.

Я заметила, что решение комплексных инженерных задач ко мне приходило со временем. Нужны были сутки-двое, чтобы всё улеглось; можно было заниматься чем-то иным, но подспудно я продолжала решать задачу — даже в транспорте (я иногда проезжала свою остановку) или во время приготовления обеда. А особенно — в филармонии, слушая классическую музыку. Отодвигалось всё суетное, дневные заботы; срабатывало пространственное воображение; чётко вырисовывалась композиция, инженерная конструкция... — всё, решение созрело! Под музыку находила ошибки в неясных дотоле местах.

Взяла себе за правило додумывать до конца — особенно то, что вызывало сомнения, было нечётким. Там обычно скрывалась ошибка.

Юра вообще считал, что если он не понял какой-то момент в статье или книге, то автор ошибся. Он доверял только нескольким авторитетам — математикам, академикам. И это не было чрезмерным самомнением; основания так считать у него были. Он обладал глубоким аналитическим умом, нетрадиционным мышлением. И этим наживал себе иногда недругов, так как не мирился с ограниченностью, непониманием того, что он знал и видел.

На меня оказало большое влияние общение с Юрой, совместные занятия, а потом и работа на шахте.

У него всегда было своё мнение, которое он не боялся высказывать — даже себе во вред. А я больше была склонна к сглаживанию, к компромиссам. Иногда это и его выручало, примиряло с людьми. Но об этом позже.

Тогда же, в 1948 году, я предвидела свою долю — сушить сухари и носить Юре передачи в тюрьму.

Он рассказывал мне такие истории о 1937 годе, о повальных арестах, о миллионах людей в концлагерях, о голоде 1933 года. Он был старше меня всего на шесть лет, а осмыслил многое, что было за семью печатями, о чём думать боялись — не только говорить. Даже с моей мамой он спорил. А мама всё ему говорила: «Юра, займись математикой, займись физикой, не надо заниматься политикой».

ПРЕПОДАВАТЕЛИ

Кто же ещё запомнился на старших курсах института?

Профессор Весельман читал теплотехнику. Курс для нас был ознакомительный, общеобразовательный. Так и лектор, и мы относились к этому предмету. Весельман рассказывал истории о Вольфе Мессинге, анекдоты. Сдавали экзамен мы у него дома. Я не афишировала своё знакомство с семьёй Весельмана.

На лекции старика Правденко по технике безопасности и горноспасательному делу ходить было интересно. Читал он, правда, очень тихо и маловыразительно, но рассказывал интересные истории об авариях на шахтах Бельгии, где сам работал, и в других местах. Я садилась в первом ряду, иначе его невозможно было услышать — так шумели студенты. У меня долго хранилась его книга — может быть, она и сейчас есть у Димы. Меня он научил уважать технику безопасности. Знания пригодились на работе. Мне как начальнику вентиляции на шахте Коммунист-Новая приходилось ведать техникой безопасности, заниматься несчастными случаями с горняками. Перескочу ещё в иное время. В 1954 году я читала курс «Горное дело» в Горном техникуме и как-то провела открытый урок по теме «Техника безопасности». Кроме учащихся, присутствовали человек двенадцать преподавателей разных дисциплин. Каждое правило я иллюстрировала примерами аварий и несчастных случаев, произошедших из-за нарушения техники безопасности.

Почувствовала, что слушают с интересом.

Ведь я только недавно вернулась из Донбасса и знала много такого, что было закрытым для публики — тогда все сведения об авариях были секретными.

После урока меня благодарили преподаватели за интересный рассказ. А я по педагогической неопытности даже не подозревала, какую ответственность взяла на себя, выбрав такую скучную тему для открытого урока — просто она была очередной в плане. Действительно, смелость от незнания. Но — спасибо профессору Правденко!

Хочется написать доброе слово об Исидоре Григорьевиче Габае. Он здорово выручил Норочку и нас всех тем, что не отказал в хлебной карточке для Норы, когда она после пневмонии и бронхита вынуждена была пойти в академический отпуск на втором курсе. А я посмела его обидеть дерзкими словами! Многим задержали стипендию, так как были «хвосты» по какому-то зачёту. Мы с Юрой сдали этот зачёт и пришли к Габаю за разрешением на стипендию. А он не поверил нам и ещё нескольким студентам «на слово». Я возмутилась и наговорила дерзостей неподобающим тоном. Потом остыла, проснулась совесть. На следующий день подкараулила его одного в аудитории и извинилась перед ним. Он молча принял моё извинение, но простил. Как хорошо, когда покаешься! Надо помнить добро и не отвечать неблагодарностью — это я поняла.

На последнем курсе Исидор Григорьевич уже не был нашим деканом: его сменил Георгий Максимович Крытов. Он читал у нас статику сооружений и железобетонные конструкции — довольно невнятно, по учебнику. Чувствовалось, что он не был проектировщиком; так нам казалось. Теперь уже я узнала, что он заканчивал Строительный институт в 1930 году, вместе с Владимиром Андреевичем.

Разительно отличались лекции по металлоконструкциям, которые читал Григорий Львович Розенблит. Чётко, ясно, доходчиво! Знания сами укладывались в голове. Колоритна была фигура Розенблита с большой дымящейся трубкой.

Сдавала как-то ему экзамен, сидя в пальто и шляпе. Он поставил отметку в зачётке и только после этого сказал мне со смешинкой во взгляде, что мою шляпу «отметила» ворона! Я страшно смутилась, но оценила его такт: он терпеливо ждал конца ответа!

Потом уже, в «Южгипрошахте», я работала вместе с ним. Узнала, что он любил анекдоты, острое слово, имел насмешливый ум. Встречались мы и в филармонии — он был меломаном, знатоком и ценителем музыки. Его жена, Петровская, работала в группе у мамы в «Южгипроцементе». А значительно позже в наш отдел в «Южгипроцементе» пришла работать их дочь Марина Пенякова — она тоже была металлистом. Потом, как и отец, она защитила кандидатскую диссертацию и преподавала в ХИСИ. Теперь она с семьёй в Израиле. Владимир Андреевич работал с Розенблитом в эвакуации, в Красноярске. Вот так в Харькове, в тонком слое интеллигенции все знают друг друга.

ЕФИМ АНАТОЛЬЕВИЧ ПОБЕРЁЗКИН. ГРУППА

Поберёзкин читал курс «Деревянные конструкции», а затем «Горнотехнические здания и сооружения». Его курсы больше всего меня подготовили к работе проектировщика-шахтостроителя и строителя вообще.

Он был опытным проектировщиком, работал руководителем группы в «Южгипрошахте» много лет, досконально знал всё, о чём нам рассказывал.

Маленького роста, живой, энергичный, с розовощёким приятным лицом, умница, добрый, мудрый человек — таким многие его помнят. Так сложилась судьба, что на мою жизнь он оказал большое влияние.

В институте он больше отметил Юру: тот удивил его своими математическими выкладками по расчёту врубок — вместо десяти условий стало возможным пользоваться двумя неравенствами. Ефиму Анатольевичу эти выводы понравились. А я была только исполнительной, интересующейся студенткой-отличницей.

Когда мы уже работали в Донбассе, на Постниковской ЦОФ¹⁶, Ефим Анатольевич приезжал в командировку, интересовался нашими делами, успехами; мы встречались пару раз.

Летом 1954 года, после года преподавания в Горном техникуме, из-за сокращения нагрузки по горным специальностям я вынуждена была менять работу. Обратилась за помощью к Поберёзкину, чтобы он узнал ситуацию в горном отделе «Южгипрошахта» у Мирона Ильича Монина. Ефим Анатольевич сразу же откликнулся, поговорил с Мониным — но там не оказалось вакансий. Поберёзкин предложил мне работу в строительном отделе, у него в группе. Я согласилась тут же. Он переговорил с Яковом Мироновичем Хавиным, начальником отдела, представил меня ему. Как–то облегчённо они оба вздохнули, узнав, что я полька (я потом это осмыслила). Поберёзкин тут же подписал моё заявление; я договорилась о месячном отпуске и укатила с Димочкой и мамой в Ейск.

И началась затем моя работа в «Южгипрошахте». Организация была с устоявшимися традициями, «школой», установками. Сотрудники работали по много лет, жили в ведомственных домах; была своеобразная «семейственность» — без родственных связей, хотя в разных отделах работали и родичи.

В группе у Поберёзкина было человек восемнадцать, включая и своих сметчиков и копировщиц. Строго соблюдался круг шахт и обогатительных фабрик, которыми занималась группа. Заказчики обращались непосредственно к Поберёзкину.

Разворачивалось типовое проектирование. Я со странным удивлением прислушивалась к спорам главного конструктора Либермана, Хавина, Поберёзкина об установках графического оформления типовых чертежей: какого диаметра должны быть кружки, какое расстояние между размерными линиями и тому подобное.

Потом я уже поняла, как они были правы — ведь институтов по проектированию шахт становилось всё больше, но «Южгипрошахт» был первым законодателем моды в типовом проектировании. Ведь тогда ещё не было эталонов оформления чертежей. Как не хватало такого порядка в «Южгипроцементе», когда каждый отдел и даже каждая группа оформляла чертежи по-своему! Только общение с Промстройпроектом несколько дисциплинировало подачу материала в проектах «Южгипроцемента».

Но я отклонилась в сторону. Своеобразным было распределение ролей в группе: кто-то делал больше главные корпуса фабрик, кто-то — административно-бытовые комбинаты, кто-то — здания вентиляторов или подъёмных машин.

Так хочется вспомнить имена сотрудников группы Поберёзкина! Эта группа выделялась всегда своей сплочённостью, особым климатом, дружеским расположением, заинтересованностью в делах коллег, взаимопомощью. И всё это было заложено Ефимом Анатольевичем!

Уже почти никого нет на свете из тех, кого я перечислю, но есть ещё ученики Поберёзкина по строительному институту — наверняка им приятно будет прочесть добрые слова о нём.

Так вот: Гранкина Александра Сергеевна — она замещала групповода, была основным контролёром, очень строгим; Лев Исаакович Мардер — отличный проектировщик-самоучка, с настоящим инженерным умом; Алексей Семёнович Сбитнев — ас-конструктор, тоже без высшего образования; Анна Алексеевна Шокина — милейшая, интеллигентная женщина, отличный конструктор; Николай Лоза, Виктор Шайкин, Вера Евсеевна Юфа, учившая меня расчётам по таблицам Поберёзкина; Константин Иванович Емец — «классный» расчётчик, у которого я многому научилась; Зита Николаевна Красникова — она к конструированию пришла из копировщиц; копировщицы Нина Птичка и Валя Бородина; затем появилась техник Тамара Юльевна Рутштейн — её муж был репрессирован в Донецке в 1952 году, друзья из ЮГШ не оставили в беде его семью; Неля Дуганова — архитектор; Нина Шевченко, молодой специалист; сметчики Галина и Люда. Возможно, кого-то забыла.

В апреле день рожденья Ефима Анатольевича. Много лет мы его вспоминали, а теперь и поговорить о нём не с кем — Зита очень болеет, память утрачена. (Зита умерла 12 мая 2001 года.)

Ефим Анатольевич принял меня с окладом 900 рублей. Через полгода мне добавили — стало 1000 рублей, а ещё через полгода меня назначили старшим инженером с окладом 1200 рублей.

Ушла из группы Гранкина, я села на её место напротив Подберёзкина. Он, по сути, сделал меня своим заместителем по организационным вопросам и показал, как делать проектные задания по реконструкции шахт, обогатительных фабрик. Много было работ по охране бассейна реки Северский Донец.

(Ефим Анатольевич поднимал на меня глаза, а я говорила ему номер телефона, по которому он должен звонить.)

Объяснял что-либо он один раз. Я наловчилась делать проектные задания, даже премии получала. Но я не занималась проектированием, расчётами; это меня огорчало. Я набралась духу и высказала Ефиму Анатольевичу свои претензии: «Хочу заниматься расчётами!» Он обиделся, упрекнул меня в неблагодарности — ведь он мне выписывал премии. А на следующий день сказал мне: «Ина, вы правы, вам надо заняться расчётами. Половину дня вы будете помогать мне (он уходил на лекции в ХИСИ), а половину — осваивать расчёт. Для начала возьмите проверять расчёт Константина Ивановича». И ещё он сказал памятную фразу: «Умный отличается от дурака тем, что если ошибается, то признаёт свои ошибки».

Много позже Ефим Анатольевич как-то сказал: «Мне час ваших раздумий ценнее дня работы Алексея Семёновича». Я была очень удивлена, так как считала Сбитнева орлом, «асом». Это так и было, но что-то в моём подходе к работе Ефим Анатольевич заметил.

Группа пополнилась молодыми инженерами — пришли Юра Ветчинкин, Галина Шишова, Володя Крол, Володя Каган. Мне приходилось вводить их в курс дела.

В группе было принято делать маленькие подарки ко дню рождения; именинник угощал тортом. Отмечали скромно День Красной Армии 23 февраля и День 8 марта; иногда дарили шуточные подарки. Заводилой на всех праздниках была, конечно, Зита Красникова — живая, энергичная, темпераментная женщина, лидер в коллективе, остроязыкая, насмешливая. Она объединяла всех!

Мы все были огорчены, когда Ефим Анатольевич ушёл преподавать в ХИСИ. Трудным был переходной период привыкания к новому групповому — Николаю Васильевичу Пархоменко (он много лет работал в другой группе расчётчиком). Пархоменко был совершенно иного склада человек, чем Ефим Анатольевич, но группа его впитала, немного изменила и много лет потом с ним работала.

А я не потеряла связь с Ефимом Анатольевичем. Когда я собралась расстаться с Юрой, то попросила Ефима Анатольевича встретиться со мной. Мне хотелось услышать его совет. Возможно, он был удивлён, но внимательно меня выслушал, обсудил ситуацию, помог мудрыми словами. Это был единственный человек, кроме мамы, чей совет мне хотелось выслушать и с кем мне вообще хотелось обсудить то, что надо было решать самой.

Позже мы встречались с Ефимом Анатольевичем на праздниках группы, когда ни он, ни я уже не работали в «Южгипрошахте». Но как-то так прикипели все друг к другу душой, что собирались и на юбилеи, и на новоселья вместе всей «группой Поберёзкина».

Конечно, и в беде были рядом.

В феврале 1959 года я перешла из «Южгипрошахта» в «Южгипроцемент». В июне 1961 года, когда всех переводили в «Промстройпроект», я по приглашению группы Пархоменко вернулась в «Южгипрошахт». И на это время второго прихода пришлись трагические события в жизни моей семьи: повторная болезнь, операция у мамы; Нора попала окончательно в больницу; через полгода мама слегла в безнадёжном состоянии; затем мамина смерть 21 января 1962 года, похороны. И переезд на новую квартиру, выхлопотанную мной по обмену, на улице Отакара Яроша (тогда — Шляховой).

И всё это время я чувствовала поддержку — и моральную, и физическую — друзей из группы «Южгипрошахта» и друзей из «Южгипроцемента».

Начальник строительного отдела Никита Ильич Ярмаков давал мне отпуск для ухода за мамой, велел всем сотрудникам группы Пархоменко идти помогать мне на похоронах, при переезде.

Такое не забывается!

Больно ранили потери друзей, сотрудников по «Южгипрошахту», горе во всех семьях от потери близких. Но все старались быть вместе, поддерживать друг друга.

Тогда, в 1954 году, я была самая младшая в группе Поберёзкина — а сейчас некому дать прочесть эти воспоминания о добрых, достойных людях.

Если мне что-то удалось сделать в «Южгипроцементе» в смысле профессиональной работы инженера-проектировщика и создания атмосферы совместной работы и дружбы в группе, то истоки всего этого лежат в первой моей школе — в группе Ефима Анатольевича Поберёзкина.

* * *

Раз уж я писала о «Южгипрошахте», то не могу не вспомнить Митрофана Фёдоровича Дукалова. Он читал у нас на третьем курсе, ещё до горняцкой практики, «Разработку пластовых месторождений». Он немного смахивал на гоголевского Собакевича — плотная фигура с опущенной головой, никогда не смотрит на студентов, ходит медвежьей походкой от окна к двери. Мы знали, что он работает главным инженером «Южгипрошахта». Трудно давался нам этот предмет. Особенно сложно было представить из эскиза на доске, где находится горняк в лаве на крутопадающем пласте. Как он держится? Куда летит из уступа уголь? Как всё взаимно сочетается в пространстве?

А при моём практическом уме, когда всё хотелось пощупать, это было особенно трудно. Я приставала с вопросами к Дукалову, и он принёс нам на занятия чертежи гипсометрии пласта с пометкой «секретно» (это чтобы враг не узнал, как у нас в Донбассе на какой-то шахте залегает пласт). Появились ещё вопросы, но хоть что-то конкретное я увидела. Сдала на «отлично» экзамен и не думала ещё с Дукаловым встретиться.

Но, работая в «Южгипрошахте», мне пришлось заходить к нему в кабинет подписывать письма, заявления на дополнительный отпуск — особенно часто во время замещения Поберёзкина. И он сам мне сказал, что помнит меня по институту под другой фамилией. А мне казалось, что он ни на кого не смотрит!

Интересная беседа была у меня с Митрофаном Фёдоровичем, когда я собралась переводиться из «Южгипрошахта» в «Южгипроцемент» в феврале 1959 года. Он не захотел подписывать моё заявление (директора Дугина Е. В. не было) и вызвал меня. На моё объяснение, что я расхожусь с мужем, хочу сменить обстановку, он заявил: «Подумаешь, с мужем разошлась! И из-за этого менять коллектив? Это что — галстук сменить?» Полчаса со мной говорил, уговаривал — но я стояла на своём, и он подписал заявление. Мне запомнилось его мнение, что мужей может быть много, а коллектив надо ценить!

ШАХТА ПРОЛЕТАРСКАЯ-ГЛУБОКАЯ

Вторую горняцкую практику и преддипломную мы проходили на шахте Пролетарская-Глубокая треста «Сталиншахтострой», около Макеевки.

В 1949 году мы были вместе с Мирой Манжаловской. Поселили нас в общежитии. Нам с Юрой как семейной паре дали отдельную комнату. В этом же общежитии был буфет, где всегда томились жаждущие выпить. Пьяные были, споры, драки, но нас не трогали.

На шахте шла проходка одного вертикального ствола (из трёх). Шахта гремела на весь Донбасс — в месяц проходили по 25 метров ствола с креплением.

Впервые мы попали на площадку строительства, когда шло крепление двадцатипятиметровой заходки кирпичной кладкой. Шло соревнование между сменами — кто больше закрепит. Как раз подавали по цепочке кирпич от штабелей к стволу. Мы тут же стали в цепочку — таким захватывающим был коллективный труд! Вышла первая смена — её встречали с оркестром; маркшейдер замерил — 2,8 метра! Директор шахты Сухин поздравил каждого из крепильщиков (кроме проходчиков, были и классные каменщики-строители), вручил по небольшой денежной премии (на бутылку водки с закуской хватало). Смена пошла праздновать, а вторая смена взяла обязательство — дать три метра кладки! И так каждая смена повышала рекорды. Дошли до 3,3 метра. Всю заходку закрепили дня за три! В то время таких скоростей не знали — обычным было пройти за месяц до десяти метров с креплением.

Увидели мы и работу в забое. Юру и меня послали хронометрировать работу проходчиков. Одета я была в ватную спецодежду, а сверху прорезиненный костюм со шляпой-панамой с большим полем сзади, чтобы вода не заливалась за шиворот. Спускались с проходчиками в бадье. Ещё не было направляющей рамки — чтобы бадья не раскручивалась, кто-нибудь поленом притормаживал бадью о стенки ствола. Бадья глубокая, мне по плечо; в неё ещё надо было запрыгнуть. (Как села на край стальной бадьи, так и синяк.)

Ствол поразил. Шла уборка породы пневматическим погрузчиком БЧ-1 (Балбачана-Чугунова). Он был похож на паука, хищно падающего на породу. Раскрывались его лопасти, издавая шум; один проходчик держал его за рукоятку — водило, другие помогали установить его на забой. Поднимались и опускались бадьи — было ощущение, что они падают прямо мне на голову. Я старалась сориентироваться и найти более или менее безопасное место; оно оказывалось на самом краю, под уступом кладки верхней заходки ствола. Но по кладке стекала вода и, хотя ствол считался почти сухим (с притоком воды менее пяти кубометров в час), за восемь часов пребывания под постоянным дождём промокала я насквозь. В стволе темновато; пшиканье погрузчика, шум бадей, блестящие чёрные фигуры людей без лиц, под шляпами, работающих быстро, постоянно перемещающихся — картина была настолько потрясающая, что врезалась в память. Тогда пришла мысль, что, наверное, в аду так мечутся грешные люди.

Потом освоилась, стала подмечать особенности работы. Например, когда наполненную породой бадью поднимали вверх, то она сперва зависала над забоем, и проходчик очищал лопатой налипшую на дно породу. Ведь даже маленький кусочек весом сто грамм, упав с высоты шестьдесят метров, мог пробить фибровую каску и сделать трещину в черепе.

Если из ствола посмотреть вверх, через проёмы в нулевой раме, то даже днём было видно чёрное небо и звёзды!

Недаром платили проходчикам по 5000— 5500 рублей — работа была напряжённая и эффективная.

Шахта получала премии за высокие скорости проходки. Она в какой-то степени была экспериментальной по использованию оборудования, механизации работ. Над стволом стоял сборно-разборной трубчатый копёр, разработанный институтом ВНИИОМШС (Всесоюзный научно-исследовательский институт организации и механизации шахтного строительства). Позже я узнала, что в создании и проектировании таких копров и погрузчика БЧ-1 принимал непосредственное участие Владимир Андреевич Богданович и руководимый им конструкторский отдел.

Копры были удачной конструкции — в виде усечённой пирамиды, легко монтировались и собирались; на подшкивных площадках размещалось множество шкивов для подъёма бадей, опускания ставов водоотливных и вентиляционных труб, кабелей.

(У нас дома и сейчас хранится один из альбомов такого копра с подписями Богдановича — на память.)

Так мы увидели в натуре то, что изучали в курсах «Проведение горных выработок», «Проходка вертикальных стволов» и чем придётся заниматься, будучи инженерами.

Вышла как-то после смены ствола промокшая, продрогшая, встретила главного инженера шахты Васильева. Он, на удивление, спросил меня, как я себя чувствую (что-то вроде этого — он был хмурый и неразговорчивый обычно). Я ответила, что замёрзла и пойду отогреваться. Для «сугреву» было одно место — магазинчик с водкой. Я смело туда зашла, попросила налить сто грамм водки. Говорю продавцу: «Что, так много?» — «А что, мало?» — «Да нет, хватит». Взяла на закуску сто грамм докторской колбасы и пряники (с хлебом было плохо — караулили, когда его привезут, и стояла большая очередь за хлебом). Выпила, закусила, пошла в общежитие. По дороге на солнышке согрелась, водка ударила в голову, я повеселела. Я расхрабрилась на сто грамм, а наши шахтёры после получки закупали полку в магазине и пили до упора, когда и на хлеб денег не оставалось. Так что большие зарплаты благосостояния не приносили.

Многие проходчики были суеверны; у них портилось настроение, если выяснялось, что кому-то приснился плохой сон — например, бадья падает на голову.

Им хотелось скорей пройти ствол и начать рудничный двор, чтобы над головой была кровля выработки.

В 1950 году, на преддипломной практике, я спускалась в ствол во время армирования. Уже была пройдена часть рудничного двора, в стволе были выставлены горизонтальные растрелы, к которым собирались крепить вертикальные проводники для скольжения клети.

Маркшейдер был внизу, и я решила сама спуститься в бадье. Я не сообразила, что надо притормаживать бадью о стенки ствола. Бадья вращалась; я уселась на дно — голова кружилась, бадья стукалась о растрелы. Когда я уже оказалась внизу, меня сильно выругал маркшейдер: ведь стоило бадье зацепиться за растрел, канат набежал бы и бадья перевернулась, а я бы вылетела из неё. Опять я была смелой по глупости, по неопытности.

Приезжал к нам на шахту руководитель практики Борис Захарович Израелит. Помню, что в честь его приезда сделала яичницу из десятка яиц. С ним мы съездили в МакНИИ — центральный по всему Союзу институт, проверявший оборудование для применения во взрывоопасной среде. В шахтах, опасных по газу и пыли, могло применяться только оборудование с биркой МакНИИ, прошедшее там испытание.

Готовили мы еду с Миркой сами; столовой не было. Ездили на попутных машинах или шли пешком на базар в Макеевку — там базар был не больше нашего Сумского. Всё познаётся в сравнении: когда мы работали уже на шахте Коммунист-Новая и нам удавалось попасть на базар в Макеевку, то казалось, что попали в столицу или на Благбаз.

Из нашего меню запомнились мне овощной суп и гречневая каша. Иногда покупали консервы рыбные в буфете и красное вино — надо было укладываться в стипендию.

Однажды красное вино сыграло с нами шутку. Мы согревались им после ливня, грозы. Мирка уже начала драться с Юркой; я её угомонила и увела в её комнату. Мы тоже улеглись подремать — как вдруг стук в дверь: женский голос спрашивает, где наша подруга — «она обещала в красном уголке читать работницам книгу!» Я сообразила, что Мирку они не поднимут, и пошла закрывать грудью амбразуру. Пока собирался народ в комнату красного уголка, я старалась сосредоточиться на строчках, чтобы они у меня не прыгали и не двоились. Кое-как, на автопилоте я прочла страниц пятнадцать-двадцать, а потом хмель развеялся — и я долго ещё читала им «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого. Даже заработала хвалебный отзыв в характеристике с практики!

Тогда же, тем летом, я впервые в клубе увидела фильм «Чапаев» братьев Васильевых. Как я в детстве завидовала мальчишкам, видевшим этот фильм!

В 1950 году мы были вдвоём на шахте — Мирка поехала с Изей Коганом на преддипломную практику в Подмосковный угольный бассейн.

Жили мы у парторга Фролова. Общежитие шахты сделали образцово-показательным: мы видели, как быстро белили холл (громко сказано!) перед приездом начальства из треста. Тут же появился баянист в качестве массовика-затейника; свободные от работы женщины пели песни. А вообще-то, в женском общежитии можно было повесить красный фонарь: бедняга парторг к ночи обходил комнаты общежития и пытался выгонять мужиков из постелей дам — сколько дам, столько и мужиков. Бабы ему говорили: «Сам, небось, живёшь с женой — дай и нам пожить!» Он им сочувствовал, до скандала не доходило; но и перестать бороться за моральную чистоту ему не позволяла совесть коммуниста.

У Фроловых был очаровательный четырёхлетний сыночек Юрка. Иногда его оставляли со мной, он охотно ел мою еду даже тогда, когда она ничем не отличалась от маминой.

Как-то сидим все на крылечке вчетвером, а Юрка говорит: «Тарелка!» Мы оглядываемся по сторонам — где же он увидел тарелку? Оказывается, взошла полная луна, и Юрочка принял её на небе за тарелку!

Видели мы и печальную картину — массовые похороны шахтёров с шахты Пролетарская-Крутая. Это страшная картина! Ещё издали была видна длинная чёрная толпа людей, конная милиция. Плакали все — и милиционеры тоже. В лаве накрыло обрушившейся кровлей всю смену учащихся школы ФЗО вместе с мастером. Конечно, никакого сообщения в газетах не было об этой трагедии: тогда трубили только о том, что «в Бельгии два шахтёра погибли», и тому подобное.

ЕЩЁ О ГОРНОМ

Долго не писала — несколько месяцев; теперь трудно включиться.

Побудило меня продолжить поступление внука Алёши в Харьковский государственный университет радиоэлектроники, проще — ХИРЭ, а для меня — в Горный институт, хоть он уже давно не горный: радиоэлектроника выжила постепенно все горняцкие дисциплины. Только здание осталось то же. Рассказывала Алёше, каким было здание пятьдесят шесть лет назад, когда 1 сентября 1945 года я начала там учиться. Был восстановлен только один корпус, в аудиториях которого за новыми столами мы сдавали экзамены на аттестат зрелости.

Расспрашивала Алёшу, где актовый зал, физкультурный зал, столовая, там ли вход. Я не была в здании Горного с 1954 года, когда заходила на кафедру теплотехники к Весельману за советом, стоит ли мне идти работать на кафедру шахтного строительства (после ухода из Горного техникума). Симон Григорьевич невнимательно отнёсся к моим вопросам, о чём потом сожалел. Вот тогда я и попала в «Южгипрошахт».

Была у меня возможность побывать в институте в 1980 году, на восьмидесятилетии Владимира Павловича Манжаловского и восьмидесятипятилетии Григория Григорьевича Лукина, нашего бывшего директора. Но какое-то внутреннее отталкивание не дало мне пойти на празднование юбилеев.

Раз уж вспомнила об этом, то напишу.

Когда мы в 1950 году готовились к защите диплома, Юра получил анонимную записку примерно такого содержания: «Что же ты женился на жидовке, разве не мог найти русскую девушку?»

Написал, очевидно, кто-то из наших «коллег».

Мы были удивлены и обескуражены. Антисемитизм среди наших? Меня как мокрым рядном накрыли.

Всё становилось на свои места, хотя коса и украинская фамилия мужа давали мне прикрытие, помогали ассимилироваться. Я как-то много позже сказала Юре, что ЮГШ и ЮГЦ должны были бы дать ему грамоту за такую прекрасную фамилию, которую он подарил мне. Во всяком случае, у «треугольников» института не дрожала рука, когда подписывали мне очередные грамоты и благодарности. Всё было пристойно.

И встреч выпускников у нас не было — кроме одной, в 1960 году, инициаторами которой были наши из Белгорода и Луганска.

В Харькове вообще оставались считанные люди из нашего выпуска — на встрече нас было человек десять-двенадцать. Посидели в ресторане «Харьков», в саду Шевченко. Гриша Крастошевский рассказывал такие анекдоты, какие десять лет назад нам, девчонкам, он бы не посмел рассказывать.

Вообще, общались мы с узким кругом наших соучеников. Теперь уж многих нет, иные уехали из Украины.

Не буду о грустном. Для меня большой праздник: Алёша — студент!

ПОДГОТОВКА К ЭКЗАМЕНАМ

Чаще всего занимались вчетвером — Володя Лехциер, Мира Манжаловская, Юра и я — на Дзержинской, в кабинете Юриного отца (тогда ещё комнаты в квартире назывались — кабинет, столовая, спальня, детская, а не как теперь — большая, маленькая или «зала», «зало»).

У Юры конспектов никогда не было. Часто читала я; Юра дремал, положив голову мне на колени, но чётко повторял последнюю фразу (не помня предыдущего). В последнюю ночь перед экзаменом он выкуривал по две пачки папирос и учил весь курс.

В перерыве между занятиями происходили боксёрские бои. Юра усиленно учил меня приёмам бокса: я нападала, он защищался и отмахивался кистями. Однажды я всё же попала ему в губу — была страшно рада! После того, как ушибла мизинец, стала боксировать в перчатках. Раунды — как положено, по три минуты. У меня ассистент — Мирка, обмахивает меня полотенцем; у Юры — Володька.

Разминка весёлая, прекрасная!

Володя любил изображать тигра, ягуара с длинным хвостом, подкрадывающегося к жертве!

Сидели допоздна. Я кормила ребят жареной картошкой или гречневой кашей.

Часто электрический свет был вполнакала — зажигали свечи, лампу.

Юрка и Володька были страстными спорщиками. Спорили, конечно, о политике, о корейской войне. Взгляды были прямо противоположные — доходило до толкания «в грудки».

К семидесятилетию Сталина в 1949 году газеты «Известия» и «Правда» печатали поздравления длинными столбцами в течение года от всех коммунистических партий, заводов, колхозов, МТС и прочих.

Володю это восхищало, наполняло гордостью. Я тоже читала иногда, но удивлялась. А Юрка чертыхался.

Как-то готовились к экзамену по политэкономии социализма. Вместо Миры была Рита Шойхет. Юра никак не мог осмыслить постулаты этой науки — он со своим математическим умом пытался найти в ней логику. Отчаянно спорил с Володькой. Ритка стучала по часам и пыталась их утихомирить: «Вы уже полчаса спорите, надо идти дальше!» Юрка умолкал, отключался, дремал, а мы втроём зубрили. Самый трудный экзамен был для Юры эта политэкономия — он чудом сдал её на четвёрку!

(Принимал слепой лектор Первомайский — у него был отличный слух, но всё же удалось нашему старосте, Саше Старикову, «организовать» сдачу экзамена со шпаргалками и прочим.)

До нашей женитьбы Юра дружил с Яшей Зайцем, Колей Ильченко; они бывали у него дома. Яшу любила Александра Степановна — его практичный ум, умение добывать деньги ей нравились. Она всегда ставила Яшу и его жену Валю нам в пример. Яша считал, что я неподходящая жена для Юры, сам мне это говорил. Думал, что Юре подошла бы женщина старше его, которая его бы «направляла». Хорошо же он знал своего друга! Как будто кто-то мог его направить!

Заходили к нам юные поэты — Олег Колоколов и Виля Баткин, в горняцкой форме. Юра хвастался библиотекой отца — за что и поплатился: много позже мне Виля признался, что они «увели» книжку Бориса Пастернака, дореволюционного издания. Тогда я в Пастернаке ничего не понимала. Позже он стал моим любимым поэтом. Виля подарил мне томик его стихов — в порядке компенсации.

И Олег, и Виля печатаются, не расстаются с поэзией. Один — в Днепропетровске, другой — в Иерусалиме. Получаю из Израиля интересные литературоведческие, критические статьи, написанные Баткиным; знакомлюсь по ним с поэтами и писателями Израиля.

ДИПЛОМНАЯ РАБОТА

Диплом мы писали по шахте Пролетарская-Глубокая. Общая часть — эксплуатация шахты — у нас была одинаковая, а спецчасть у меня была по организации поверхности при проходке стволов, а у Юры — проходка вертикального ствола скоростным методом. Подразумевалось использование методики профессора Панько по расчёту скоростной проходки — так делали все.

Я добросовестно трудилась над общей частью — сделала расчёты нескольких подъёмов, вентиляторов, калориферов, водоотлива и прочего для всех трёх стволов шахты.

Времени на дипломную работу было много, так как вклинились летние каникулы, а защита должна была быть поздней осенью (у нас курс обучения был рассчитан на пять с половиной лет из-за переходной программы — от промышленного и гражданского к шахтному строительству).

Я уже приступила к спецчасти, а Юра всё никак не начинал работать. У него и аллергия — крапивница — началась, наверное, оттого, что он не хотел делать проект как все. У меня уже готово было двести пятьдесят страниц пояснительной записки — мама согласилась переписать её начисто, так как у меня болели глаза.

Наконец, за месяц до защиты Юра придумал совершенно оригинальный способ проходки ствола — с новыми принципами взрывных работ, выемки и подъёма породы. С трудом подобрали оборудование; расчёты дали результаты — проходка могла быть скоростной. Юра набросал эскизы, сделал графики разных математических зависимостей. Чертить он не умел и не любил. Времени для защиты было уже мало, мои чертежи уже были в работе — я принялась чертить для Юры. Подключилась мама, она сняла на «дралоскопе» (через стекло, подсвеченное снизу лампой) генплан шахты и мне, и Юре; Ксения Фёдоровна чертила графики. Общую часть записки Юра уговорил переписать Асю, сестру, с моего экземпляра. Юра общую часть даже не читал.

Аврал закончился к 9 декабря. Юра получил рецензию от старого горного инженера Липкина из ВНИИОМШС: «Проект заслуживает оценки больше, чем хорошо».

Вечером 8 декабря я сложила все материалы, приготовила рулоны чертежей. Ощущение было, что всё уже закончено. Наступила опустошённость. Защита меня уже не интересовала. Впервые в жизни у меня было такое состояние. Я знала, что за дипломную работу получу «отлично»; из сорока девяти предметов только по рудничному транспорту у меня было «хорошо» — диплом с отличием был обеспечен.

Защита должна была идти минут пятнадцать — я говорила подробно. Без бумажки, дольше, чем надо, но и без подъёма — мне было уже не интересно. Чертежей было много, красиво сделанных. Защита состоялась. Как у всех.

На защиту Юры собралось много выпускников, студентов младших курсов; аудитория была полна. Он докладывал сорок минут — никто его не останавливал. Всем было интересно! Единственный оригинальный проект из дипломных работ двух групп! В заключении госкомиссии, помимо направления в аспирантуру, было записано: «Рекомендовать проект для Гостехники» (это было учреждение, занимавшееся изобретениями и открытиями). Свою идею Юра дальше не развил — оформление заявки для Гостехники было сложным.

Мы были рады окончанию института. Хотелось знать, что дальше будет с нами.

В этот же день защитился и Володя Лехциер. У него 7 декабря родилась дочечка — Любочка. В 2000 году мы хотели с Володей отметить пятидесятилетие окончания Горного института, но только поговорили об этом по телефону — что-то не сложилось.

И больше не сложится.

28 ноября 2001 года Володя Лехциер умер. Он не успел прочесть вторую часть моих воспоминаний, где много о нём.

Ушли все старые друзья. Некому сказать: «А помнишь?..»

МОСКВА. СОЛЯНКА, 9. «КОСОЙ ЯЗЫК»

Ещё задолго до защиты в институт приехали «покупатели» — вопрос шёл о распределении. Эти люди беседовали со многими, ничего не объясняя об условиях работы, месте назначения. На мой вопрос: «Это разработка пластовых месторождений?» — ответ был: «Нет». Значит, что-то закрытое, рудное.

Предложили всем отобранным пройти медкомиссию, довольно поверхностную, и заполнить толстенные анкеты с вопросами о дедушках, бабушках, «что делал до революции 17-го года» и прочим.

После защиты нам полагался месяц отпуска, но мы поехали в Москву по указанному нам адресу: Солянка, 9. Мы считались в резерве Министерства высшего образования; из нас отобрали группу человек в двадцать.

И вот — впервые в жизни — я в Москве!

Пошли пешком от Курского вокзала на улицу Чкалова к тёте Клаве, подруге Александры Степановны. Я уже, кажется, писала об этом двухэтажном доме «времён Очакова и покоренья Крыма». Начались московские контрасты. Дом едва ли ремонтировался со времени пожара Москвы при нашествии Наполеона в 1812 году. На улицах рядом со строящимися высотными домами — одноэтажные домишки-завалюхи. Всё вызывало удивление. Сколько во мне было наивности! А я себя считала взрослым, опытным человеком в двадцать один год.

Нашли Солянку, 9. Никакой вывески, пусто. Не у кого спросить, куда заходить. Во дворе увидели за стеклом двери´ часового — оказалось, попали по адресу. Выписали нам пропуска к служащему только с фамилией, без имени и отчества. Часовой проверил наш пропуск и прочитал все страницы паспорта, очень медленно и методично (и на входе, и при выходе).

Человек с фамилией, ничего не объясняя, дал нам направление на обследование в поликлинику закрытого типа. Поликлиника на набережной Горького нас удивила комфортабельностью и молчанием. Проверяли любые наши жалобы, ничего не говоря о результатах.

Юра не скрыл, что болел туберкулёзом лёгких и тропической малярией. Я жаловалась на сердце — и прочее, и прочее. Мне инстинктивно хотелось, чтобы мы не «подошли» этой конторе. Юрка ходил простуженный; ему сделали повторный анализ крови. Невропатолог при осмотре Юры произнёс: «Что-то у вас язык скошен?» Юрка скосил его ещё больше. Пожалуй, этот «косой» язык нас выручил — и высокая РОЭ¹⁷ (может быть, вследствие гриппа). Короче, когда мы явились за результатом к человеку с фамилией на Солянку, 9, то оказалось, что Юра не прошёл по состоянию здоровья и нас отправляют обратно в Министерство высшего образования. А ребят из нашей группы послали на урановые разработки на Колыму, в Магадан, в Пятигорск, в Германию, в Чехословакию. Мы были довольны, что не попали за границу — выезд туда казался небезопасным: над нами тяготел страх 1937 года, когда из-за зарубежной командировки человек попадал во враги народа, шпионы иностранных разведок.

Из Министерства высшего образования нас направили в Министерство угольной промышленности. Мы подумывали о поездке в Кузбасс — уж очень интересно рассказывали о нём Володя Лехциер и другие ребята; но в последний момент всё же решили ехать в знакомый Донбасс, комбинат Сталиншахтострой — поближе к дому. Нас направили в трест «Чистяковшахтовосстановление» в город Чистяково — примерно в восьмидесяти километрах от Сталино, — теперешний Торез. Так мы попали не в лучший трест. Восстановление шахт шло медленно, заработки были низкие — но об этом мы узнали позже.

А пока что мы сбежали от тёти Клавы к моей тётке Миме. Она и дядя Лёня жили в новом районе Октябрьского поля (от метро «Сокол» автобусом довольно далеко). Комната у них была светлая, радостная; приняли они нас хорошо. Очень тепло вспоминается этот месяц в Москве у тёти Мимы и дяди Лёни. Много говорили с ними о кино, о политике; дядя Лёня с Юрой выпивали, до ночи спорили. Дядя Лёня советовал Юре не критиковать всё со стороны, а вступить в партию и делать дело. Дядя Лёня тогда работал парторгом Министерства кинематографии, тётя Мима — режиссёром по дублированию фильмов на студии «Детфильм».

В те времена выпускали в год десять-двенадцать картин; работали только самые известные режиссёры. Забегу немного вперёд: только спустя несколько лет на студии имени Довженко дядя Лёня и тётя Мима вернулись к творческой работе и создали несколько картин: «Военная тайна» по А. Гайдару, «Педагогическая поэма» по А. Макаренко, «Партизанская искра», «С днём рождения».

Они дали путёвку в жизнь многим молодым актёрам; их любили, с ними дружили молодые, прибегали со своими заботами, занимали деньги, делились успехами и бедами.

К несчастию, дядя Лёня умер в пятьдесят семь лет, в 1962 году — вскоре после смерти мамы. Последнее время он работал начальником Управления кинематографии Министерства культуры Украины. Я на такси приехала из Харькова в Киев на похороны. Тётя Мима держалась стойко, сосредоточенно — как будто наблюдая. Смерть настигла дядю Лёню внезапно; ещё трудно было осознать, что его нет. Народу было много — гражданская панихида на студии, похороны на Байковом кладбище, поминки «а-ля фуршет», череда соболезнователей дома. Только оставшись одна, тётя Мима дала волю слезам.

Утром, сидя на солнечной кухне, тётя Мима мне сказала, что ей хочется рассказать Лёне, как проходили похороны, кто был, что делал...

У них была тесная творческая, дружеская, духовная связь. Но даже в трагических обстоятельствах режиссёрское начало интуитивно диктует потребность всё увидеть, запомнить «про запас».

После потери мамы и Лёни мы с тётей Мимой сблизились, сдружились. Ей казалось, что «Бог троицу любит» и она скоро уйдёт. Но она успела отметить своё семидесятилетие и ушла, не дожив до семидесяти одного года, в 1975-ем.

Это была ещё одна трагическая для меня потеря. С тётей Мимой ушёл последний кусочек мамы.

...А пока мы короткими перебежками перемещаемся по морозной Москве от метро к магазину. Одеты мы легко и замерзаем. Побывали в Третьяковской галерее. Меня смутил гардеробщик, вышедший из-за барьера и подавший мне пальто. Я никак не могла привыкнуть давать чаевые. Решили, что не будем давать чаевые только в министерских гардеробах... Любопытно, что я пишу не о галерее, а о чаевых. Наверное, я была подготовлена к восприятию живописи передвижников, не больше. Что меня потрясло, привело в восторг, так это спектакль «Лес» Островского в филиале Малого театра! Я забыла, что надо торопиться на метро — я не могла оторваться от сцены! Впервые на меня произвёл спектакль такое впечатление. Артисты — прекрасные; помню, что Счастливцева играл Топорков, но меня потряс Несчастливцев в сцене спасения девушки.

Встретились в Москве с Мирой Манжаловской и Володей, отправились вчетвером в кафе.

Ребята «завели» Мирку, и она на спор согласилась съесть десяток пирожных, не запивая ничем. На шестом пирожном она затормозилась. Я уговаривала ребят дать ей выпить воды, но она была горда и упряма — съела все десять! На выходе из кафе мы торговались, кто будет совать трёшку гардеробщику; в результате гурьбой вывалились из двери, не отдав чаевые. Боже, всегда мне было трудно давать «благодарности»... Но жизнь научила. Особенно удобно, если в белых халатах есть карманы!

Случилось у нас авантюрное приключение.

Перед Новым, 1951-ым, годом мы освободились от Солянки, 9; решили, чтобы Юра съездил в Харьков, попробовал зацепиться в институте за аспирантуру. Билетов на поезд уже не было; сели на автовокзале в ожидании места в автобусе Москва— Харьков. В последний момент я тоже решила ехать. Одно место мы купили, а меня второй шофёр усадил на своё место (которое потом продал ещё раз). Ехали восемнадцать часов, с короткими остановками на заправку в буфете чекушкой — «для сугреву». Автобус был без отопления, снаружи — минус двадцать пять, внутри на несколько градусов теплее. Я в туфельках, Юрка — в ботиночках. Сижу на подлокотнике кресла, а Юрка — на моих ногах, пытается их отогреть (это при том, что у меня давно обморожены ноги). Попиваем по очереди из чекушечки водку. Правда, в Курске был привал в дорожной гостинице на пару часов. Приехали мы утром 31 декабря в Харьков; явились, как снег на голову, на Дзержинскую; вечером с Володей и Таней Лехциер встречали Новый год — никто из нас даже не чихнул!

Наши хлопоты ничем не увенчались: о Шамрае в институте и слышать не хотели, помнили хорошо его резкую критику в адрес дирекции ещё в бытность Юры в комитете комсомола. Он был сталинским стипендиатом и позволял себе говорить многое, о чём другие молчали. Я запаслась согласием директора «Южгипрошахта» Марченко о приёме меня на работу, если Юра останется в Харькове. Кто знал тогда, что я всё же буду через несколько лет там работать! А пока мы со своим багажом из Москвы, через Харьков, двинулись в Донбасс.

Везли с собой приёмник «Рекорд», несколько ящиков с книгами, чемодан и тючок с постелью. Мама мне купила чёрные валенки, на голове был белый шерстяной платок, оба — в демисезонных пальто. В таком виде мы появились в конце января 1951 года в Чистяково.

ОТРУБЛЕННАЯ ГОЛОВА. «ОСИНОЕ ГНЕЗДО»

В тресте «Чистяковшахтовосстановление» несколько дней раздумывали, на какую шахту нас направить. Мы пока жили в одноэтажном трёхкомнатном домике, где хозяйкой была Люся Гаврилова — экономист треста, родом из Подмосковья. Люся стала для нас единственным знакомым человеком в тресте, когда мы потом приезжали в Чистяково. Наше знакомство продлилось на многие годы и тогда, когда она стала Бинусовой, женой Юры Бинусова — харьковчанина, и в Донбассе, и в Харькове.

Послали нас на шахту Коммунист-Новая, в Зуевку. Она находилась примерно посередине между Сталино (Донецком) и Чистяково. От Люси узнали, что начальнику участка этой шахты недавно рабочий отрубил топором голову за то, что в графике выходов этому шахтёру поставили выходной в понедельник, а не в воскресенье, как он хотел!

Теперь мы поняли, кто была старуха в платке и с палкой в вестибюле треста — молодая вдова, мужа которой зарубили на глазах у шестилетнего сына!

На этот дальний участок — в тридцати пяти километрах от стройуправления — направили Яшу Зайца, нашего коллегу.

Мы явились для знакомства к начальнику стройуправления Гогитидзе. Он был занят сборами, переспросил фамилию: «Шамрэ?»; не удовлетворившись ответом, перестал нами интересоваться. Оказывается, его сняли с работы — мы застали его в последний день.

Вместе с ним уходили начальник строительного цеха — грузин — и его жена Эмма — начальник вентиляции.

Познакомились с главным инженером Константином Ивановичем Поборчим, весьма колоритного вида цыганом.

Юру назначили начальником горного участка №2, где шло восстановление выработок и проходились уклон и ходок.

Я же стала начальником вентиляции шахты, но основная работа была на участке №2, так как на участке №1 проходились вертикальные стволы и начальнику вентиляции там делать было нечего. В моём подчинении были десятник — старик, опытный и хитрый, и газомерщицы; их я обучала. Была станция по зарядке аккумуляторных ламп. Мне поручено было заниматься вопросами техники безопасности.

Шахта предназначалась для разработки пласта антрацита мощностью 1,4 метра — редкое явление в Донбассе. В выработанном пространстве такого пласта можно было ходить согнувшись, а не ползать, как на шахте Трудовская 12—12 бис, где мы были на первой практике.

Шахта считалась сверхкатегорной по количеству выделяемого метана и опасной по внезапным выбросам. Хуже не придумаешь. Я знала всё о метане теоретически, но в глаза его не видела. Очень меня смущали записи десятника: «Следы метана», — а я этих следов не находила. Старик говорил о зеленоватом небольшом ореоле над фитилём бензиновой лампочки. Юрка ему доказал, что и в мастерской, на поверхности, тоже виден зеленоватый бензиновый ореол. Старик просто страховался. С бензиновыми лампами имели право ходить я, десятник и газомеры. Остальные были с аккумуляторными. В шахте, естественно, нельзя было зажигать спички и курить. Обычно на более крупных шахтах была должность табакотруса — он обязан ощупать каждого спускающегося в шахту, хоть министра, и предложить оставить спички и курево, если человек забыл это сделать.

На участке нашем были два неглубоких вертикальных ствола (примерно по сто пятьдесят метров), рудничный двор, горизонтальные выработки, уклон и ходок, которые то откачивали и начинали проходку, то их снова заливало.

Заказчик оплачивал работу по проходке по замерам маркшейдера. А откачку воды, восстановление выработок, закладку пустот по фактическим объёмам — сколько кубометров воды откачали (а завтра вода поднималась ещё выше), сколько древесины уложили в «клети», «костры» (типа сруба колодца) для поддержания обваливающейся кровли выработки (то есть потолка), сколько кубометров породы уложили в пустоты? Все это было не меряно, не считано, как мы вскоре убедились.

Итак, начальник шахты Гогитидзе благополучно исчез. Через несколько дней явились милиция и следователь — разыскивать его.

Поборчий с ясными и честными глазами сказал, что он не знает ничего.

(Как нам рассказывали, Гогитидзе снялся с партийного и воинского учёта и отбыл в Подмосковный угольный бассейн, под крылышко своего друга, замминистра угольной промышленности Миндели. Начальник стройцеха с женой тоже благополучно уехали.)

Оказалось, что против Гогитидзе с компанией возбуждено уголовное дело из-за хищения государственной собственности. Школа, недавно построенная, уже была в аварийном состоянии; финские домики, предназначенные для рабочих, в комплекте вагонами отправлялись в Грузию. В это же время в Харцызске у районного прокурора вырос хороший домик.

Вскоре всё затихло: в то время руководители из Грузии были «неприкасаемыми».

Но мы попали в тот момент, когда осиное гнездо было затронуто. Поняли мы это, когда после обычных ежедневных вечерних планёрок нас провожали то начальник производственного отдела Тимофеев, рассказывавший, как он построил свой дом, как приобретал материалы (на всё у него были квитанции), то главный механик, примерно с теми же рассказами.

Мы были новыми людьми, с дипломами, представляли собой конкурентов для многих практиков, занимавших руководящие должности. Особенно цеплялся к Юре начальник горного цеха — подлавливал его на неаккуратно оформленной документации, на несоблюдении привычных ритуалов встречи смены из шахты и отправки с заданием следующей... Юру интересовала суть дела. Пришлось мне помогать поддерживать правила игры — мы и так были белыми воронами.

Я обычно готовила материальный отчёт обо всех израсходованных на горном участке материалах, доказывала по справочникам нормы расхода материалов, а дело Юры было напоить Тимофеева — без этого даже самый правильный отчёт не годился бы. Поили за свою зарплату, так как воровать не умели и не хотели учиться.

Яша Заяц как-то нас поучал, что надо строить дом, потом можно его продавать и прочее. Какой же вид имел Яша, когда его вызвали в стройуправление к следователю за махинации его шофёров! Нет уж, мы предпочитали спать спокойно.

А сути дела Юра добивался своеобразно. Нужно было устраивать лебёдочную камеру для проходки уклона. Главный инженер Поборчий пришёл на место, топнул ногой и заявил, что здесь будет камера. Юра требовал маркшейдерской разбивки, Константин Иванович его высмеял: «Ещё чего придумал, маркшейдер ему нужен!» Камеру прошли, она оказалась не в строле с уклоном, быстро её заложили, по разбивке маркшейдера стали проходить новую.

Сама слышала и удивлялась, когда Поборчий, показывая на заложенную камеру, сказал начальнику отдела труда и зарплаты треста, Лещинскому: «Вот, был большой вывал, заложили». И не моргнул глазом!

Сперва я пыталась доказать в тресте, что по «Правилам безопасности» я не имею права занимать должность начальника вентиляции на сверхкатегорной шахте. По закону требовался работник, имеющий стаж работы по эксплуатации таких шахт не менее одного года.

Меня пытались обвинить в нежелании работать и чуть ли не в забастовке.

И всё же инженерная подготовка помогала. Убедила — добилась установки вентилятора у наших вертикальных стволов. До этого вентиляция была на естественной тяге: летом в одну сторону, зимой — в другую. И это при таких потенциальных возможностях нашего пласта по содержанию и выбросу метана.

Как-то на оперативке главный механик сказал, что надо было бы новый двигатель заказать к главному насосу, но он в затруднении, как это сделать. Я тут же по формуле рассчитала ему мощность мотора (пригодились мои расчёты к дипломному проекту). Механик меня «зауважал».

ВЗРЫВЧАТЫЕ ВЕЩЕСТВА

В мою обязанность входили получение и контроль за хранением и расходом взрывчатых веществ. Ездила двумя грузовыми машинами с красными флажками на базу в Сталино получать ВВ.

Наш склад ВВ был в нескольких километрах от шахты, на берегу реки Крынки.

Иду я как-то на склад с проверкой. Чудесный апрельский день — тихо, солнечно, на каменистом берегу реки цветут кусты шиповника, река журчит. Удивительно живописные места в Зуевке. Недаром её называли донецкой Швейцарией! Берега реки скалистые, обрывистые, река с излучинами. Из глинистого сланца построены дома, заборы выложены насухо, без раствора. Даже крыши покрывали пластами сланца. А около домов — вишнёвые садочки!

На складе меня встретил хранитель-старик, показал мне книги учёта. Я решила проверить наличие ВВ. Он в коридорчике вдруг высыпал мне под ноги из ящика детонаторы! Конечно, я опешила, старалась не подать вида, пересчитали детонаторы, потом ящики с аммонитом. Но старик остался доволен! Не раз меня испытывали: всё же баба — начальник!

Я с почтением относилась к детонаторам — дома они хранились в калоше под тумбочкой, чтобы не задеть при мытье пола. А шашки аммонита лежали под кроватью навалом.

Мы не коллекционировали взрывчатку и не собирали её для террористических актов — просто остатки после взрывных работ взрывник возвращал Юре; оформлять же их для сдачи на склад было делом трудоёмким, вот и хранились они у нас в комнате.

(Мне понятна возможная «механика» раздобывания взрывчатки любым террористом — тем более, если у него есть деньги, а у шахтёров нет хлеба.)

ВЫБОРЫ В ВЕРХОВНЫЙ СОВЕТ УССР

В конце февраля 1951 года были выборы — значит, повод, чтобы отметить праздник. Юру и меня пригласил к себе в общежитие бригадир проходчиков. Отказаться было неудобно. Я успела заскочить домой, поесть борща, а Юра с рабочими пошёл в гости прямо с шахты.

Общежитие было рядом с нашим домом. Надо сказать, что жили мы в одноэтажном финском домике, в стены которого забыли уложить шлаковату — утеплитель: она так и валялась кучами по всей улице с такими домами. Улица была на окраине посёлка; окна нашей комнаты выходили на кладбище, с видом на свежие могилы. Зимой завывал ветер, стены продувались, трубы местного отопления перемёрзли; мы не могли дома согреться — укрывались всем, что можно было на себя взвалить. Кончился уголь; рабочим развозили уголь от попутной добычи (дóбычи, как говорят в Донбассе); себе Юра решил взять уголь в последнюю очередь. (Меня пожалел десятник строительного цеха и привёз машину обрезков пиломатериалов.)

Наши рабочие, конечно, заметили, что мы себе угля не взяли, и оценили этот редкий поступок.

...Зашли мы в комнату к бригадиру. Нас встретила его жена с ребёнком на руках. Стол был застелен кружевной скатертью, похожей на сеть; стояли бутылки водки, стаканы, тарелка с варёной колбасой, щербатые вилки и совсем немного хлеба. Человек восемь сели за стол. Рядом со мной сидел на скамье рыжий машинист подъёмной машины. Выпили по сто грамм, съели колбасу, хлеб, налили мужчинам ещё по сто — но я знаю, что Юре надо идти на шахту отправлять ночную смену, пить ему нельзя; решила его спасать и выпила его стопку. Вроде бы держусь. Юра подаёт мне сигнал, чтобы я потихоньку ушла, а он за мной. Но меня не отпускают. Решили скинуться, сдать бутылки и купить ещё выпивки. Приносят ещё водку и брагу — пришлось мне выпить ещё сто грамм. А брагой так хорошо было запивать! Рыжий положил уже руку дружески мне на плечо; я ерзаю на скамье, пытаюсь освободиться; Юра косит на рыжего глазом.

Пора уходить — я всё помню, соображаю, голова светлая, а ноги не идут! Взяли меня «под белы рученьки», свели со второго этажа, доставили домой. Юра всё же на шахту не пошёл — наряд давал с телефонного узла. Пока он вернулся, мне было так плохо, что еле-еле открыла ему дверь. На всю жизнь запомнила я эти триста грамм и запивалочку! Полгода на водку смотреть не могла!

А рыжему икнулась его вольность. Через пару дней Юра разнимал дерущихся рыжего и другого мужика. Еле их развёл, отвёл рыжего в его переулок и пошёл. Тот стал хватать камни с забора и бросать в Юру. Тут уж Юра его наказал! Недаром он увлекался боксом! Несколько дней рыжий ходил с побитой мордой. Вроде бы на улице никого не было, никто этот инцидент не видел, но мой старик-десятник всё пытался у меня узнать — чего это рыжий такой побитый? Наверное, он через прикрытые ставни что-то видел. Но я молчала, естественно.

Позже мы узнали, что рыжего прирезали всё же в какой-то драке. Уж больно он был неуправляемый после пьянки.

8 МАРТА

В этот день женщины решили устроить «девишник» у жены начальника первого участка. Мужики были на работе. Собрались жёны и работающие в управлении женщины.

Наученная горьким опытом, я уже не пила — присматривалась к поведению, нравам, обычаям гуляющих. Женщины веселились вволю, пели песни, расковались!

Отмечать выпивкой все праздники было традицией. Кроме революционных красных дат календаря, отмечали и Пасху, и Троицу.

А мы уже чётко должны были знать расписание всех праздников, так как надо было на три дня на все три смены обеспечить выходы машинистов подъёма, водоотлива, дежурного электрика. Шахта-то — производство непрерывное, её на праздники не закроешь. Вода — затопит, газ — загазует.

Мне казалось, что мы уже не выделяемся среди всех, что нас приняли в своё общество.

И я была очень удивлена, когда случайно услышала под своей дверью в коридоре разговор старушки-соседки с женой плановика — они обсуждали каждую мелочь поведения нас, городских: и как я стираю бельё, и как Юра колет дрова, и прочее, и прочее.

Они не знали, что я пришла с шахты. Я доставила себе удовольствие: вышла, позёвывая, сказала им, что так устала и крепко заснула! Лица у них были, как в последней сцене «Ревизора»!

С той поры старалась смотреть на себя со стороны, «их» глазами. И всё же у нас были хорошие отношения. Заболела соседка, попала в больницу — я ездила к ней с передачами; помогала её старухе матери: дома были двое детей. Когда я заболела, соседка старалась мне помочь. Это были добрые люди, просто не сразу принимавшие чужаков.

А наши матерщинники, охальники, безбожники готовы были отмечать любые религиозные праздники — даже мусульманские, если бы они их знали!

НОЧНОЙ ЗВОНОК

4 апреля 1951 года ночью задребезжал звонок телефона. Юра подхватился. По коротким вопросам поняла, что случилась авария на участке: кого-то привалило! Нырнули в сапоги на босу ногу, что-то надели и помчались на шахту. Было ещё темно — в окнах амбулатории горели аккумуляторные лампы. Все суетились; кого-то привезли туда. На мосту через Крынку нас догнала линейка с главным инженером в одной рубашке и начальником гостехнадзора.

На месте узнали подробности. Шахтёр работал отбойным молотком, опираясь спиной о стойку крепления; на него надвинулась глыба породы — «сундук» — и придавила его углом. Он не мог отскочить, так как мешала стойка, которую он выбил спиной. Сбежалась бригада — пытались приподнять глыбу; рабочий лежал с подвёрнутой ногой и придавленным тазом. Пришлось подкопать почву под ним. Его на носилках уже доставили в амбулаторию (вместе с лампами, так как света ночью в посёлке не было).

Пострадавшего отвезли в больницу в ЗуГРЭС, а оттуда — только в конце дня — в рудничную больницу в Макеевку.

В этом несчастном случае технический персонал не обвинили — посчитали, что проходчик нарушил указания горного мастера и работал не так, как ему было сказано.

Я оформляла акт о несчастном случае, все документы, ездила в Макеевскую больницу, говорила с врачами, отвозила передачи. Нас спасло то, что в справке было указано: «повреждение средней тяжести», хотя у него были переломы ног, костей таза. Позже, после рассасывания гематомы, определили перелом позвоночника — а это уже повреждение тяжёлое. Долго болел бедняга, получил инвалидность, а у него четверо детей. Была у него дома, после выписки — он уже был на костылях.

Этот первый несчастный случай на шахте так врезался в память, что я боялась ночных звонков, вообще звонков; даже в Харькове, в квартире на Отакара Яроша у меня долго не было дверного звонка.

Страх перед несчастным случаем всегда висел над нами, но нас Бог миловал — смертельных случаев на нашей совести не было. Смерть на участке — это верная тюрьма для начальника участка или главного инженера.

«ГЕРОИЧЕСКИЕ» БУДНИ

Я работала обычно в первую смену, у Юры же была непрерывка: первая смена полностью; спуск в шахту со второй сменой; короткий отдых и наряд третьей, ночной, смене; краткий ночной сон — и снова первая смена. Сапоги не успевали высохнуть.

Мы редко обедали вместе: я — с шахты, он — на шахту, обед и записка на столе или по дороге. Встречаясь, говорю, что кушать. Узнать, что он ел, было невозможно — он не помнил.

В посёлке был магазин, где можно было купить необрезную свинину, утку, крупу; ещё киоск — там продавались копчёная рыба, лещ, вобла. Очень редко удавалось попасть на базар в Макеевку или в Сталино.

До Харцызска было двенадцать километров; ходила туда пешком. Однажды купила там Юре башмаки (так говорила Анна Андреевна Ахматова — не туфли или полуботинки, а именно башмаки): решила его обрадовать. Открываю коробку — а там оба башмака на одну ногу! Пришлось снова идти двенадцать километров, туда и обратно, — менять.

Один раз съездили в Макеевку в ресторан с маркшейдером Бедило и его женой на маленьком «Москвиче» первого выпуска, — это было знаменательное событие.

Даже наш маленький приёмник «Рекорд» некогда было слушать. У меня никогда не хватало терпения искать передачи сквозь глушение и треск эфира. Кино, газет не было — только работа. Записываю мелочи быта для характеристики времени.

Пить водку после смены было обычным занятием. В буфете (шалмане) продавщица отпускала спиртное в долг до зарплаты; на стене висел чёрный список.

Оригинально пил Поборчий — коньяк с шампанским. Эта смесь не давала сивушного духа. Обычно место его пребывания знала только дежурная телефонистка — у него была какая-то тайная хата.

Неожиданно приехал управляющий трестом Тюпин, проездом из комбината. Еле в туфельках добрался по нашей грязи до конторы, затребовал Поборчего. Тот вскоре явился, стал на почтительном расстоянии от начальства, вытянувшись в струнку, и на вопрос: «Где был?» — ответил: «На стволах» (еле ворочая языком). Это телефонистка его «вызвонила» из собственного «шалмана». Но взгляд честный, открытый, не мигая. Очень любопытно было наблюдать эту картину. Поэтому я и написала о нём — колоритная фигура! Он знал правила игры.

Особенно большая пьянка затевалась, когда принимали заказчика из Катыка. Он приезжал в конце месяца подписывать форму №2 — акты на оплату выполненных работ. В магазин через чёрный ход приглашали избранных — на коньячок с чёрной икрой, балычком, мандаринами и прочим.

Два, три дня заказчик и Поборчий не просыхали. Акты подписывались даже на те работы, которые ещё не начинались. Следом за отъезжающим заказчиком шла машина угля. Как-то мы ехали в одной машине с заказчиком в Катык, и он нас поучал, как молодых специалистов, что государственный план — это закон, это реальность!

А как мы могли выполнить задание этого плана, если нам предписывали делать то, что физически, по технологии работы, нельзя было сделать? Например, армировку ствола шахты, когда он стоял ещё обмёрзший глыбами льда (на свежей струе) и без постоянного крепления. Но, оказывается, за постоянные крепления, которые ещё не начинали, деньги уже были съедены.

Шахта никак не могла выполнить план и выплатить зарплату; нам по несколько месяцев подряд давали авансы. Но всё же не давать людям годами денег вообще, как делается это теперь, никто не додумался. Звонил секретарь горкома в банк и требовал выдать шахте аванс на выплату денег рабочим и ИТР. Рабочий класс был гегемоном, с ним заигрывали, а прослойка интеллигенции была при гегемоне.

У Юры был оклад 1200 или 1300 рублей, а у меня — 1100 рублей. По сравнению с повышенной стипендией в 600 рублей нам сперва показалось, что это много. Но этих денег хватало на еду, на сдачу отчёта. Правда, при переезде остался угол, заставленный пустыми бутылками.

Познакомились мы и с механикой получения денег в конвертах. В каждом стройуправлении была автоколонна, она должна была заработать деньги, передать управляющему автотрестом — его называли «Фюрер», он был похож в горняцкой генеральской форме на Геринга.

А из автотреста деньги в конвертах шли в комбинат — и так далее.

Из-за жадности Фюрер пострадал: не расплатился с шофёрами, перевозившими цирк, не выдал обещанное — они пожаловались в суд. И хоть секретарь горкома ручался за него и брал на поруки, дело дошло до Верховного Суда, и Фюрер был наказан. Возможно, не всюду уплатил, где нужно, или не тому.

(Вообще-то наша живописная Зуевка, «Донецкая Щвейцария», была удельным княжеством, отрезанным грязью от дорог.

До трассы Сталино— Чистяково только трактор мог вытянуть машину через пять километров по грязи. Грязь отрезала от начальства, от снабжения, поэтому Константин Иванович так спокойно мог отдыхать в своём «шалмане».

Нам рассказывали, какие пикники на лоне природы устраивал Гогитидзе для друзей из министерства — с грузинскими блюдами и грузинским гостеприимством. После его отъезда жизнь у номенклатуры стала скучнее.)

«ПРИКОЛ»

Появился у нас новый начальник стройуправления — Фильчиков. Небольшого роста, коренастый, с животиком. Взял меня в проводники по шахте. Обходили выработки; решила его провести коротким путём в другую часть. В сбойке стояла вентиляционная перегородка с окошком, закрытым дверцей. Я свободно прыгнула в проём, а бедняга Фильчиков побоялся застрять в нём. Пришлось возвращаться и идти дальним путём. Но я ведь знала, что он там не пролезет! Захотелось слегка, невинно, разыграть его. Меня разыгрывали (тот же старик на складе ВВ — с детонаторами) — вот и я попробовала. Фильчиков не обиделся, не подумал о моём умысле.

А как же обстояло дело с «великим русским языком»? Я не ругалась, и при мне не ругались. Однажды подошла к забою, рабочие объяснялись матом, естественно; заметили меня (я была с бензиновой лампой), стоящий ко мне спиной обернулся и извинился. Во-первых, я была женщина-начальница, а во-вторых — жена Шамрая, начальника участка; к нему относились уважительно.

Слышала высказывание: «У Шамрая жинка самостоятельна!» Ценились рост, фигура, вес — сама стоит!

А я была высокая, худая, длинноногая, с венком кос вокруг головы.

Знали бы они, насколько я теперь лучше «стою», при своей массе!

ГЛАЗ!

Юра спустился в шахту сразу после второй смены — и вдруг вскоре появился в конторе участка, закрывая окровавленной рукой пол-лица. Я усадила его, оттянула руку — глаз цел! Перевязала (благо накануне со своей зарплаты закупила аптечку первой помощи!); отправились в амбулаторию. Ему наложили швы и скобки под бровью.

Оказывается, он спустился в шахту, не стал ждать, как положено, несколько минут, пока глаза привыкнут к темноте, и пошёл вслепую по знакомой выработке. В штреке рабочие заводили стальную балку, и Юра наткнулся в темноте на её торец. Чудом глаз остался цел. Только синеватый шрам сохранился на память. Теперь удивляюсь своему самообладанию — ни вскрика, ни оха, мгновенная концентрация и готовность к действию.

С годами сдержанность и мгновенная реакция остались, но тут же следовал всплеск давления. За всё надо расплачиваться.

НАРУШИТЕЛИ

И всё-таки я обнаружила метан! Раздвинула обаполы (горбыли) на кровле выработки, засунула в пустоту лампу с прикрученным фитилём — метан вспыхнул, пламя выскочило из лампы, и лампа потухла!

Хорошо, что пустота была небольшая и метана скопилось немного. А ещё мне было стыдно, что я грубо нарушила правило замера — сперва надо было замерять при нормальном фитиле лампы, и если метана меньше определённого процента, уточнять замер при прикрученном фитиле. Хорошо, что никто не видел главного нарушителя — а ведь я должна была быть гарантом соблюдения правил безопасности!

(Метан почти вдвое легче воздуха, поэтому скапливается под потолком и в пустотах. Вентиляция шахты должна быть с депрессией — то есть воздух надо высасывать из шахты.)

А наши умники-начальники ещё полагались на естественную тягу, без вентилятора. Сколько усилий, доказательств пришлось употребить, чтобы установить вентилятор и устроить принудительную вентиляцию!

Юра как-то признался мне, что ходил один в старые выработки, довоенные. Вход в них был запрещён, закрещён; одному туда идти, не известив никого, было опасно. Могло завалить, и никто бы не узнал, куда исчез человек. Это тоже было грубое нарушение правил безопасности.

Но я же не могла уступить Юре в безрассудстве! Любопытство меня подтолкнуло, и я тоже тайком от всех пошла в старые выработки. Я, конечно, не пошла так далеко, как Юра. Выработка стояла; местами деревянное крепление сломалось, и были вывалы породы. Воздух застоявшийся, неподвижный; пахнет погребом; запустение, тишина, паутина, грибы. Выработка шла по восстанию пласта вверх, была сухой.

Новое впечатление, новое знание.

Удивительное осознание величественности сил земли и собственного ничтожества, мелкости возникло у меня в большой камере, где на стене были видны изогнувшиеся пласты сланца. Как их зажало, смяло, сдавило! А мы пытались поддержать кровлю камеры стойками из тонкомера высотой пять-шесть метров! Чуть-чуть нарушилось бы равновесие — и всё завалило бы!

Позже, на шахте 43— 43 бис, я видела огромные своды над выработками — как нефы в католическом соборе! Луч лампы не достигал вершины свода — метров пятнадцать-восемнадцать. Грандиозное сооружение природы!

...Сверху отслаиваются коржи породы и падают вниз... Пустоты закладывали клетями из брёвен и заполняли породой. А каково работать на такой закладке, когда в любой момент на голову может свалиться порода! Нам повезло, что мы работали на восстановлении шахт и увидели то, что на вновь строящейся шахте не увидишь — своеобразную красоту подземного мира.

ВЫШЕ ГОСПРОМА

Гортехнадзор установил какое-то нарушение и запретил подъём и спуск людей в шахту. Две недели пришлось горнякам спускаться в шахту по лестницам в вентиляционном стволе. Глубина ствола — около ста пятидесяти метров; лестницы деревянные, под углом восемьдесят градусов, с полками через три метра; некоторые ступеньки обломаны. Исходящая струя пахнет погребом, лестницы покрыты плесенью, и всё это в полном мраке. Я порывалась тоже спуститься, считала это своим долгом — но Юра меня не пустил: я бы из шахты не поднялась, ведь глубина превышала Госпром примерно в три раза! Мой старик-десятник спускался в первую смену, а Юре приходилось делать этот маршрут — спуск-подъём — несколько раз в сутки!

Никто не торопился устранять замечания гортехнадзора, а мучения людей его не волновали. Люди безропотно спускались и поднимались по лестницам на работу. Наш гегемон на самом деле был быдлом для начальников.

(Теперь вспоминаю, что придрались не к аварийности подъёмной машины, а к недостаточно полному оформлению документов у машинистов подъёма — это всегда было камнем преткновения. А то, что несчастные случаи могли произойти при хождении по таким лестницам, это никого не беспокоило.)

ТРАКТОРИСТА ЗАРЕЗАЛО!

Весенний солнечный день. Я из окна конторы участка вижу гусеничный трактор с прицепом, идущий на стволы, на гору. В прицепе сидят двое молодых рабочих.

Через некоторое время они вбежали в контору, сели на пол у стены и говорят: «Тракториста зарезало!»

Еле допытались у них, что случилось. Оказывается, у тракториста, въезжавшего на пригорок из неглубокой канавы, заглох мотор. Тракторист выскочил, не поставив на тормоз. Трактор вдруг стал скатываться вниз; тракторист пытался вскочить на ходу на гусеницу, а его сбросило под развернувшийся углом прицеп. Убило насмерть сразу.

Вызвали кого следует. Я на место трагедии не ходила. Запомнился страх, ужас в глазах ребят. Мгновение — и жизнь человека угасла. И день померк...

НЕПРИЯТНОСТИ

Юра переходил грипп на ногах. Вдруг я заметила, что у него пожелтели белки глаз. Желтуха! Чувствовал он себя неважно; решили, чтобы он срочно уехал в Харьков лечиться. Его положили в 27-ю больницу.

Съездила его навестить. Врач сказал диагноз: «инфекционный гепатит».

Свекровь, Александра Степановна, по моим глазам предположила, что я беременна. Предупредила, чтобы на неё не рассчитывали: она маленьких детей не любит. Запомнила это на всю жизнь.

На шахте надо было составить и утвердить в тресте и комбинате план ликвидации аварий. Я проездила на машине сто пятьдесят километров, всё успела сделать. Но — потеряла ребёнка! Было больно, одиноко, страшно, никого рядом, чтобы посоветоваться, что со мной происходит. Один поселковый врач на пять тысяч жителей должен был справляться со всеми болезнями. В больнице ЗуГРЭСа мне «восстанавливали» беременность, как позже выяснилось — тщетно. Я чудом осталась здорова.

Вернулся из Харькова Юра (за месяц его отсутствия — ни одного письма), забрал меня из больницы. Врачи дали ему предписание: диета, лёгкий режим труда. На шахте это было невыполнимо.

Я воспользовалась приездом управляющего трестом на шахту, уговорила его перевести нас в трест, в Чистяково.

От полугода работы на первой шахте остался неоценимый опыт, зарубки в памяти, мои воспоминания — и нож, сделанный из турбинной стали и подаренный мне слесарем моего цеха!

Недавно Алёша сделал новую ручку для ножа, заострил его — и пятидесятиоднолетний ветеран снова в работе!

(А Дима и Костя играли в «ножичка» и бросали этот огромный кухонный нож в дверь — сломали эбонитовую ручку и чуть не убили Тараса, входившего в комнату. Весёленькие детские игры!)

ТРЕСТ. ЧИСТЯКОВО

Мы работали в производственном отделе треста у Ермилова. Курировали шахты, ЦОФ. Мне часто приходилось бывать на строительстве Постниковской ЦОФ, шахты Постниковская №1 и жилпосёлка.

Начальником строительства этих объектов была Гончаренко Ольга Филипповна — партийная дама, которую продвигали по ступенькам должностей её личные связи.

Как-то, выдавая наряд бригадирам, она стала вопрошать: «Кто я такая?» Пожилой бригадир-плотник ответил спокойно: «Баба». Она снова: «Кто я такая?» Его ответ: «Блядь!» Нарвалась!

Я любовалась работой этой бригады плотников, делавших опалубку радиального сгустителя Дорра большого диаметра на отметке 42,0 метра. Сложная опалубка была выполнена безукоризненно. На самый верх ЦОФ поднимались по стремянкам — лестницы ещё не было. Интересно было смотреть вниз, держась за колонну, но от страха подгибались колени и плоховато было внутри.

(Я не люблю высоты — даже у края харьковского оврага меня тянуло вниз.)

А тут я себя «воспитывала», закаляла волю.

Запомнилась сцена на шахте Постниковская №1. Десятник молодых плотников, выпускников ПТУ из Татарии, обратился с вопросом по чертежу фундамента подъёмной машины ко вновь назначенному главному инженеру шахты — а тот, видимо, был горняк и ничего не смог ответить. Мы с Юрой тоже впервые видели такой чертёж, но разобрались и объяснили парню, как делать ниши для анкерных болтов.

Соображать надо было быстро, на ходу, и учиться иной раз у рабочих.

Интересно было инспектирование шахты 43— 43 бис с наклонными стволами. Меня сопровождал пожилой начальник вентиляции. Долго водил меня по разным выработкам, подвёл к месту большого завала и сказал, что надо обходить его по другим выработкам, делать большой крюк. Я присмотрелась к кровле — завал был старый, иногда с кровли падали куски породы. Я быстро вскарабкалась на груду породы и проскочила на другую сторону завала. Тут и старик последовал за мной. (Он меня проверял, струшу ли; сам, видимо, всегда перелазил через завал.)

Присели мы отдохнуть. Дед стал рассказывать мне все узкие места в шахте, все недоделки — а шахту ведь готовили к сдаче в эксплуатацию. Я бы сама не смогла оценить ситуацию так, как он, проработавший на строительстве шахты много лет.

Шахты строились так долго, что начинали обваливаться выработки; породу от завалов не вывозили «на гора», а складывали вдоль выработок, создавая препятствие для прохода струи воздуха, дополнительное сопротивление.

Два параллельных наклонных ствола со свежей и исходящей струёй были связаны стойками, по которым происходила утечка свежего воздуха, и его не хватало внизу, в лавах.

В следующий раз мы были на этой шахте вдвоём с Юрой и проводили по многим выработкам замеры объёма воздуха — надо было составить заключение, что шахта пригодна к эксплуатации. Мы, по правде говоря, немного подтасовывали данные. Шахту надо было сдавать, перечень же недоделок устранялся годами. Но шахта, дающая уголь, уже могла попутно устранять недостатки; незавершённое же строительство, съевшее все капиталовложения, могло только медленно чахнуть.

Трудно спускаться по наклонному стволу с исходящей струёй: придерживаешься рукой за кабель, ноги скользят, колени подгибаются, болят икры — спуск под восемнадцатью градусами, длиной полтора километра.

А подъём по свежей струе после целого дня работы в шахте — тоже не лёгкий!

Я уже отдала Юре куртку, каску, самоспасатель; иду, пыхчу. А тут ещё у самого устья ствола поставили вагонетку и лопатой стали бросать в неё цемент! На нас понеслось со входящей струёй облако цементной пыли, забивавшее совершенно дыхание!

Еле выбрались на поверхность. Проклятая работа! Ездили по другим шахтам, спускались в вертикальные стволы.

В самом же тресте работа была малоинтересной. Составлялись заявки на материалы, оборудование, отчёты. Работали до шести часов вечера, затем перерыв на ужин — и снова в трест с девяти часов вечера до двенадцати ночи. Такой режим был по всей стране, так как Сталин работал ночью — и министерства, комбинаты, тресты должны были работать и ночью, чтобы быть готовыми в любое время к ответу.

(Мужчины иногда закрывались в архиве и играли в шахматы.)

...Поручили мне заменять один месяц инженера из технического отдела, занимавшегося техникой безопасности. К нему поступали сведения обо всех несчастных случаях по стройуправлениям треста; они считались секретными.

Я увидела истинную картину аварий и несчастных случаев, зачастую смертельных. Мои сведения с шахты Коммунист-Новая были маленьким ручейком, а из треста в комбинат уже шла речка!

Обычно до нас доходили рассказы очевидцев или слухи об авариях. Для простых смертных эти сведения были закрыты...

* * *

Нам, как молодым специалистам, дали двухкомнатную квартиру в одноэтажном четырёхквартирном доме. Решили устроить новоселье. Подвернулась поездка в Сталино, в комбинат. Купили там закуски, вина; восемьдесят километров я везла на коленях торт! Пригласили нашего начальника Ермилова с женой, начальника технического отдела с супругой, наших сотрудников. Я приготовила хороший стол; посуду, правда, пришлось занять. Было много выпивки. Дамы пришли чопорные — сперва водку не пили, только вино; а потом как разогрелись, как пошло всё в ход — и еда, и выпивка! Я, молодая хозяйка, только успевала подавать и наливать. Сама выпила порядочно, но держалась! А как пошли танцы, так красная пыль с наших крашеных полов стояла столбом. Закончилось всё «мала кучей» в спальне!

Я только диву давалась, как «расковались» милые дамы.

На следующий день, наконец, мы стали своими! Были приняты в круг! На нас не косились, не следили подозрительно, мы перестали быть городскими чужаками. И тут был новый опыт.

На октябрьские праздники мы съездили в Харьков. Увидели маленького Костика — он родился 14 июля 1951 года. Норочка занесла его с гуляния, бросилась разворачивать и прислушивалась, дышит ли он. Очаровательный малыш!

Так приятно было в праздничный день 7 ноября пройти пешком от вокзала к дому по родному городу!

Главный инженер треста Рыжов часто брал в поездки Юру. Они соревновались, кто больше выпьет. Юра на спор выпивал восемьсот грамм и был очень горд, что держался в форме. А меня это не радовало.

В тресте, как и всюду, проводились политзанятия, политинформации. Я как-то невинным голосом спросила у ведущего, Ермилова: «А когда будет девятнадцатый съезд Партии?»

Он, бедняга, перепугался, вскинулся, затараторил: «Мы верим товарищу Сталину, верим Партии! Когда назначат съезд, тогда он и будет!»

Съезда партии не было с 1939-го — а ведь был уже конец 1951 года. У многих этот вопрос был на уме, но я проявила вольнодумство и спросила. Даже Юра удивился, а ведь это была его школа, его влияние. (XIX съезд Партии состоялся летом 1952 года. С короткой речью выступал Сталин — я слышала её по радиоприёмнику. Это была его последняя речь.)

Мы впервые встретили Новый год (1952-ой) вне Харькова. Собралась у нас на новой квартире компания; выпили армянского коньяку «Айгешат» семилетней выдержки — он подействовал на всех удручающе. Было невесело. Собрались на следующий день — и почувствовали, что Новый год наступил. Так получилось, что это был единственный Новый год, который я встречала не в Харькове за всю взрослую жизнь.

Среди входящей документации мы увидели приказ по министерству о том, что молодые специалисты должны отработать положенный срок — три года — на производстве. Мы решили попроситься из треста на шахту, хотя никто не собирался нас переводить, выполнять приказ.

Да и малоинтересно было работать в производственном отделе.

Так в январе 1952 года мы оказались в Стройуправлении Постниковской ЦОФ и шахты Постниковская №1.

ШАХТА ПОСТНИКОВСКАЯ №1. КАТЫК

Юру назначили начальником горного участка на шахту, а меня начальником строительного участка по возведению жилого посёлка шахты.

Поселили нас в комнате в домике посёлка обогатительной фабрики, в семи километрах от шахты и пяти километрах от строящегося посёлка. Зима стояла бесснежная — грязь непролазная: машины тонут в грязи; резиновые сапоги засасывало, ходить в пальто было невозможно — приходилось подтыкать полы или надевать телогрейку.

Грязь обусловила темп работы по строительству домов. Трудно было подвезти материалы. Бригады простаивали; заработки у рабочих низкие. У меня в подчинении была довольно легкомысленная девушка-десятник, но в строительстве домов она понимала больше меня. На площадке лежали навалом строительные материалы на десятки тысяч рублей, за которые я отвечала, а нанять сторожа за шестьсот рублей было невозможно. Меня угнетала возможность недостачи.

Возвращаемся мы как-то с работы втроём: Галя-десятник, девушка-рабочая и я. Идём по узкоколейке — по обе стороны дороги грязь. Впереди увидели пьяного, который схватил женщину и гнет её к рельсам. У той сыпался сахар из кулька. Мне представилось, что он сейчас ударит женщину головой о рельсы — и вылетят мозги, как этот сахар. Мы прошли мимо; пьяный отвлёкся от женщины и увязался за нами. Девчонки тут же исчезли. Меня он схватил за плечо, развернул — а я ударила его сумкой с хлебом. Он ответил ударом по голове. Я вырвалась и побежала вдоль штабелей с кирпичом. Ему удалось меня нагнать и так треснуть по голове, что у меня буквально потемнело в глазах и посыпались искры! У меня получилось спуститься с насыпи (я сообразила, что следующий удар будет кирпичом), через задворки и дырку в заборе пролезть на территорию ЦОФ и явиться на оперативку пред ясные очи Ольги Филипповны Гончаренко.

Я ещё несколько дней ходила на работу. Наши рабочие с шахты пытались найти этого пьяного, хотели с ним расправиться, но это был чужой — никто бы из наших не поднял руку на меня.

ПРИЕЗД МАМЫ

Мамочка пошла в отпуск зимой, хотела приехать к нам в гости. Известила нас телеграммой, чтобы встретили. А мы ведь ей не сообщили, что переехали из новой квартиры в Чистяково в одну комнату в Катыке!

Юра её встретил на пересадке. От поезда пришлось идти ей пешком, в темноте, по грязи, промочив ноги. Юра тащил тяжёлый чемодан с гостинцами и бедную маму!

Я выскочила в сапогах на босу ногу, завела маму в дом. Как она нас ругала! Я тут же согрела ей ноги горячей водой, успокоила — она остыла и перестала сердиться. Слава Богу, она не простудилась! У неё же было тяжёлое заболевание правой руки — Дюпюитреновская контрактура: воспалилась вся рука до плеча, а потом свело в кулак пальцы. Она долго лечилась, три месяца была на больничном; её хотели перевести на инвалидность. Она вышла на работу, научилась писать левой рукой (я плакала над её письмами), печатала наряды на пишущей машинке. Её вылечила гомеопат Прусенко — вечная ей память! У мамы снова заработали, разогнулись пальцы; она смогла писать, шить.

А тут мы подстроили ей такую пакость! Нам стыдно было сообщить маме о легкомысленном решении оставить Чистяково с квартирой и спокойной работой.

Но мы никогда не пожалели о переходе на шахту Постниковскую. У меня до сих пор осталось о ней воспоминание как о своём детище. Ведь мы готовили шахту к проходке и даже начали проходить вертикальный ствол! Но об этом — чуть позже.

В дни после маминого приезда я совсем разболелась — сотрясение мозга, стресс выбили меня из колеи. Потеряла сон: одолевал страх за раскраденные материалы. Юра сидел около меня и успокаивал, уговаривал, что всё будет в порядке, он обо всём позаботится. Пришлось даже ему свозить меня (на открытом грузовике, завёрнутую в одеяло) в Сталино, к психиатру. Ничего опасного он не обнаружил. Но я целый месяц была на больничном.

Мама очень переволновалась за меня — над ней висел страх болезни и смерти отца. Она даже сперва не рассказала мне о смерти в Харькове бабушки Славы Исааковны.

Я вышла на работу, упорядочила все свои дела — Юра их, конечно, не касался.

Меня перевели сменным инженером на шахту Постниковскую под начало Юры.

Прибыли ещё молодые ребята, выпускники горного техникума, на должности горных мастеров и электрика участка. В общем, молодёжная бригада!

И ЕЩЁ О ШАХТЕ

К моменту нашего прихода шахту готовили лишь к проходке. Над вертикальным стволом был смонтирован проходческий копёр (сборно-разборной — по проекту ВНИИОМШС). Была пройдена и закреплена шейка ствола, выстроена часть постоянных зданий — промкомбинат, материальный склад, компрессорная, котельная. Подведена шоссейная дорога (около одного километра) от дороги Сталино— Чистяково. Шахта была видна с трассы; на неё было удобно возить начальство.

В плане проходки ствола ещё не было, но руководство решило сделать задел, и мы начали проходить первую заходку под шейкой ствола. При проходке начался слой выветрившегося угля наклонного падения — он в смеси с водой превращался в плывун; засасывало сапоги, отрывались каблуки, а набирать лопатой приходилось, раскачивая её и постепенно погружая в массу. Настоящее болото! Прошли заходку глубиной двадцать пять метров, закрепили временной крепью из стальных колец с шагом один метр, зашитых деревянными горбылями. А на постоянное бетонное крепление трест не выделял цемент — ведь проходка была не плановая. Чтобы у проходчиков не было простоя, занялись прокладкой рельсового пути от копра к отвалу.

Трест прислал никуда не годную схему путей. Мы сами разработали схему откатки, прошли с маркшейдером всю трассу, сделали съёмку, соблюли все уклоны. Приехал главный инженер треста Рыжов, выругал Юру, что тот надумал с нивелиром размечать трассу. Юра ответил матом и продолжал делать своё дело. Я удивилась его смелости и взяла это на заметку. Пути получились отличные — электровоз самокатом отвозил гружёные вагонетки и на тяге по маленькому уклону подвозил к стволу порожние!

Мы обшили копёр деревом, застелили нулевую раму двойным слоем досок толщиной по пятьдесят миллиметров. Опять появился Рыжов. История повторилась — Рыжов ругался, Юра ему отвечал тем же, а дело делалось так, как Юра считал нужным.

Удивительнее всего было то, что при визите главного инженера комбината «Сталиншахтострой» Бровмана Рыжов всячески нахваливал то, как грамотно подготовлен ствол к проходке — и нулевая рама надёжная, и откатка отличная...

Ну и дела! За что же он с грязью мешал нас? Я убедилась в правоте Юры: надо делать так, как считаешь правильным, не обращая внимания на упрёки и ругань. Но всё это было после обвала в стволе.

ОБВАЛ

Пока ствол долго стоял с временным креплением, боковые породы начали «шевелиться», «играть». Из-под обшивки выскакивали куски породы, образовывались пустоты. В мою смену проходчики ещё пытались как-то распереть стены ствола о временную крепь, но это не помогало. Следующие две смены отработал Юра. Слышалось гудение, треск; попытки приостановить обрушение ничего не давали. Юра звонил в трест — там отмалчивались, и никто не появлялся. Напряжение достигло предела. Юра дал команду поднимать людей в бадье. Не успел он отойти и на пятьдесят метров от ствола, как раздался грохот — ствол обвалился. Люди молились на Юру, что он их вовремя вывез!

Вот теперь звонок в трест возымел действие! Утром прибыл Ермилов. Я его у себя кормила и поила — свои люди, бывшие подчинённые. Потом явились начальник отдела труда и зарплаты Лещинский, главный механик Геллер. Составляли аккордные наряды на разборку завала, обещали дать цемент для постоянного крепления. Комиссия нас не обвиняла — всё списали на игру природы, а не на свою безголовость и бесхозяйственность. Ведь если бы сразу дали цемент и мы быстро забетонировали ствол, обвала такого не было бы.

Я спустилась в забой после обвала, на его разборку. Вместо горизонтального дна круглого колодца была наклонная куча породы с огромным вывалом сбоку, в целую комнату!

Кольца временного крепления оборвались, перепутались; нижняя часть была присыпана породой. Бригада стояла в размышлении — с чего начинать? Надо было полезть наверх, на спутавшиеся кольца, и начинать их разбирать. Кто пойдёт первым?

Вызвался молодой красивый парень-доброволец. Нервы напряжены — а вдруг кольца потеряют устойчивость?

За спиной у меня сильно зашумело. Я вздрогнула: парень был уже наверху. Оказалось, пустили сжатый воздух, и шланг зашумел в воде. Все вздохнули с облегчением.

В общем, завал разобрали, установили опалубку, сверху поставили бетономешалку и стали сбрасывать бетон по жёлобу — аж искры летели от щебня, чиркающего по стальному листу.

В это время приехало начальство — замминистра Миндели, главный инженер комбината, управляющий и главный инженер треста и прочие люди.

Смешно было наблюдать их подобострастные лица. Все стояли группами — по чину, по рангу. А мне, сменному инженеру, и моим ребятам, горным мастерам, нечего было вытягиваться в струнку и «есть глазами начальство». Меньше, чем теперь, мы уже не будем. Кто-то из начальства спросил, а не расслаивается ли бетон, падая с такой высоты, — я уверенно ответила: «Нет!», определённо зная, что всё летит отдельно! Но такую массу бетона иначе и подать быстро нельзя было. Думаю, и сейчас наша заходка стоит нормально!

...А добрые отношения с трестовскими, конечно, сыграли свою роль: нас в обвале не винили.

ЛЮДИ

Горные рабочие — проходчики — считались привилегированным классом. У проходчиков «первой руки» (первого разряда) были самые высокие тарифные ставки — 55 рублей «за упряжку» (за смену). Оклады были на уровне оклада начальника участка. Если же шла проходка или работа велась по аккордному наряду, то заработки были тоже высокие.

Бригадир проходчиков Костя был первоклассным специалистом — он умел всё! Даже когда пришлось работать на поверхности и укладывать узкоколейный путь с поворотами, он сориентировался и показал своим рабочим, как гнуть рельсы по нужному радиусу закругления пути, как выполнять все прочие работы.

Я разработала схему откатки, с Юрой прошли и разметили всю трассу, но у Кости я училась, как выполнить всё в натуре.

Одна беда — пил он по-чёрному в нерабочее время и становился буйным. Юра как-то разнимал дерущихся Костю и его собутыльника — схватил за шиворот обоих и столкнул лбами. Помогло!

(Я как-то немного сдрейфила — была дома одна; к застеклённой двери веранды подошёл пьяный Костя, застучал громко и позвал Агапыча (так звали Юру, а меня — Дмитриевной). Я спокойно ему ответила, что Георгия Агапиевича нет дома, открыла ему дверь; он занял деньги и спокойно удалился. Ко мне, как и на шахте Коммунист-Новая, относились уважительно.)

Кроме проходчиков — коренных жителей Донбасса, работали и приехавшие по оргнабору из Западной Украины. В основном это были разнорабочие, но некоторые выбились и в горняки.

Перед обвалом в стволе в мою смену работал звеньевой-западенец; он так старался закрепить обваливающийся ствол, так волновался, что наши усилия не дают результатов, что после обвала у него был нервный срыв, психоз. Он считал себя виновным в аварии, боялся наказания. Вскрыл себе ножницами живот, вытаскивал кишки. Его забрала скорая помощь, спасли. Подлечили, дали инвалидность. Он приходил потом на шахту, но работать не мог.

Хотелось сделать что-то полезное для людей, облегчить их труд и быт.

В одном из цехов промкомбината мы устроили нарядную (зал, где собирается смена перед спуском в шахту) с кабинетом. По моим эскизам в столярном цехе изготовили скамьи, столы, шкаф. Теперь было где собраться, увидеть смену, отдать наряд.

В другом большом пустующем цехе я запроектировала душевые с раздевалками для грязной и чистой одежды для мужчин (и даже для женщин) и сушилку для спецодежды. Опять-таки предусмотрела в чертежах шкафчики со скамьями, по всем правилам (благо у нас были книги, в том числе и Е. А. Поберёзкина). Сантехническую часть сделали строители-сантехники.

Рабочие, особенно проходчики, оценили эти душевые — ведь именно при строительстве в худшем положении были всегда проходчики. Они выходят из ствола мокрые, на ветру; на морозе роба заледеневает — переодеться, помыться негде. Ведь постоянный административно-бытовой комбинат обычно бывает готов к пуску шахты, для обслуживания эксплуатационников.

Неприятно нас удивило, что обокрали через окно кабинет при нарядной, утащили нашу спецодежду. Виновных не нашли. Было много вновь поступивших разнорабочих по оргнабору — мы их ещё мало знали. Но однажды случился несчастный случай: несколько рабочих перевозили на бортовой машине доски, сели на пакет досок у заднего борта; машину при езде тряхнуло, доски сдвинулись и прищемили ногу парню. Я повезла его в больницу, тащила на себе, помогла снять обувь, грязные носки. Показала врачу. Его вылечили. Но с той поры у нас на шахте и гвоздь не пропал! Мы немного с подозрением раньше относились к нему — уж очень он был похож на урку. Видимо, он командовал новой группой рабочих. После происшествия с ним и моей помощи — «как бабка пошептала».

Я многому училась у рабочих — и как полы натягивать в компрессорной, и как железнить полы, и как фермы дерево-металлические монтировать, и как собирать кружала для деревянной опалубки при бетонировании ствола, и десяткам других практических навыков, которые не преподают в институте.

А мы, кроме технических решений, учили людей культуре рабочего места, порядку и организованности, навыкам безопасности труда. Уже всем нравилось, что около ствола чисто, ни камешка, ни соринки — лядовые (рабочие, открывающие ляды — крышки при прохождении бадьи) подметают, убирают; ведь любой камешек, упавший в ствол, может пробить каску и голову. Копёр был обшит деревом. Установили бачок с водой, на стенке повесили аптечку скорой помощи.

Люди, видя заботу о себе, откликались добром и уважением.

Вообще, воспоминание о работе на шахте Постниковская №1 — светлое, оптимистическое. Мы готовили шахту грамотно к проходке. Это была уже наша шахта. Наш коллектив. Люди верили нам — особенно ценили Шамрая за умение находить выход из рискованных ситуаций. Помимо того, что он вывез бригаду за несколько минут до обвала в стволе, был ещё случай. Прекратилась подача электроэнергии, перестал работать насос; вода подтапливала забой. Надо было поднять рабочих — но как? Установили пятитонную лебёдку и вручную, на спасательных поясах вытянули людей!

* * *

У Юры было обострённое чувство опасной ситуации. Помню его рассказ о взрыве склада ВВ на нашей шахте — Юра попал туда, работая во ВНИИОМШС. Что-то ему не понравилось в состоянии динамита, который оттаивали в складе. Он скомандовал всем немедленно выбежать из склада, сам успел отбежать за стену забора и упал на землю. Взрывная волна перелетела через него; его спас забор. Люди не пострадали. А чего стоит его участие во взрывных работах на Криворожском горно-обогатительном комбинате, где он испытывал детонаторы своей конструкции и взрывались в скважинах сотни тонн тротила одновременно — а он прятался в ковше экскаватора на дне карьера! По ковшу барабанили куски породы, в забое долго стояло облако пыли, нечем было дышать... И так много раз, пока он не придумал прибор для дистанционного управления взрывом своих детонаторов. На него там молились, приглашали приезжать на взрывы — хотя бы с опытным образцом. Его прибор и детонаторы позволяли делать взрывные работы без «отказов», то есть без остающихся в скважинах большого диаметра взрывчатых веществ, которые взрывались зачастую при разборке породы ковшом экскаватора.

Промышленный выпуск детонаторов, взрывавшихся не от замыкания сети, а от её разрыва (парадоксальное решение!) был налажен, а вот прибор для дистанционного радиоуправляемого взрывания, мне кажется, до широкого промышленного применения довести не удалось. На это надо было положить жизнь. Горный инженер Шамрай, которого знали в стране, старший научный сотрудник ВНИИОМШС, должен был сам конструировать и паять свой прибор, имевший народнохозяйственное значение. Вот кому нужен был бы менеджер, организатор — а идеями Шамрай мог бы обеспечить весь институт, со всеми его бездельниками! Но разные амбиции, «соучастники», примазавшиеся соавторы мешали делу. И такой ум оценивался нашей страной в 150— 180 рублей! Оформлять диссертацию ему было некогда. Повторять «зады» не хотелось — захлёстывали новые идеи, дальнейшие разработки.

Тогда мы уже были врозь, но Юре было приятно рассказать мне и детям о своих успехах. Обычно он давал мне рукопись статей в «Горный журнал» — я была первым оппонентом. Если я что-то не понимала, значит, надо было чётче изложить мысль.

Дима многое помнит из этого, а мне хочется, чтобы и Алёша знал больше о деде — ведь он знает деда Юру по его приездам с Кавказа, по игре в шахматы. Алёше было семь лет, когда дед умер в 1991 году в Агудзере, под Сухуми.

Ещё до отъезда на Кавказ, в Сухумский физико-технический институт, Юра мне сказал, что если бы начинал жизнь сначала, он хотел бы, чтобы у него была такая же профессия — ведь он занимался разработкой собственных идей и никогда ничего не делал по чьей-то указке.

МОТОЦИКЛ

Опять Катык. Жили мы в посёлке Постниковской ЦОФ, в семи-восьми километрах от шахты Постниковская №1. Иногда подъезжали со сменой; часто ходили пешком. Юра убедил меня, что ему нужен мотоцикл, так как приходилось бывать во всех трёх сменах, и много времени уходило на ходьбу.

Я быстро согласилась — тем более что Юра в очередной раз решил бросить пить и курить. На таким образом «сэкономленные» деньги мы уже покупали первый свой радиоприёмник «Рекорд» ещё в студенческие годы, затем приёмник «Балтика». Обычно больше чем два-три дня без курева он не выдерживал, а выпить полтораста грамм водки после выхода из шахты считалось «средством от простуды».

И вот дома у нас появился новенький, блестящий, лёгкий мотоцикл К-125 Ковровского завода! Юра даже закатил его в комнату и поставил возле своей кровати! Мы сразу договорились, что за мотоциклом он будет ухаживать сам. Скоро К-125 стоял уже на веранде запылённый, с засохшей грязью. Юра носился на мотоцикле с бешеной скоростью по бездорожью, через рытвины и канавы. Иногда рабочие смены, едущие на шахту, подбирали мотоцикл около очередного препятствия; Шамрай, на удивление, являлся пешком. Рабочие у меня спрашивали: «Дмитревна, как же Вы разрешаете Агаповичу так ездить?» Я старалась не смотреть на дикую картину — высокая худая фигура Юры на маленьком мчавшемся «Ковровце». Вид не для слабонервных!

Естественно, водительских прав у Юры не было, мотоцикл не был зарегистрирован и не имел номерного знака. Как только Юра ехал в трест в Чистяково, его штрафовала автоинспекция. Юра исправно платил штраф в банк, но времени на оформление документов у него не было.

Однажды он предложил мне прокатиться — я вышла из ствола в брезентовой робе, в резиновых сапогах, села на багажник, растопырив ноги, проехала метров триста на тихом ходу и сказала: «Хватит». (Я хотела сохранить ребёнка — удовольствие от езды было сомнительным.) А наш сосед поплатился: Юра мчался с ветерком, сосед сидел на багажнике, ботинок попал в колесо, оторвало каблук. Дина, его жена, обнаружила ботинок без каблука далеко под кроватью. Тут-то мы и узнали об их поездке.

Юра дал мотоцикл нашему маркшейдеру; тот съездил в гости, врезался в столб (наверняка был пьян), разбил фару, повредил машину. Слава Богу, мотоцикл стал на прикол.

Летом 1952 года мы поехали в отпуск в Харьков. Юра и Тарас как-то хорошо выпили. Тарас поведал свою мечту — иметь мотоцикл. Он уже и курсы прошёл, и права имел, даже на Норочкиной руке «газ выжимал» ночью. Юра тут же подарил ему свой мотоцикл! Как только мы вернулись домой, Тарас приехал, забрал злосчастный мотоцикл в Харьков. И наступило семейное благоденствие! Юре не надо было ремонтировать мотоцикл, оформлять его, ухаживать за ним — игрушка надоела.

Я была счастлива, что он не убьётся и у ребёнка будет отец.

Тарас водворил мотоцикл на пятый этаж, поставил его стоймя за буфетом до лучших времён. Мечта его осуществилась: легче было сделать небольшой ремонт, чем покупать на зарплату заводского инженера (800 рублей) машину. Норочка была довольна, что мотоцикл есть и Тарас на нём не ездит. Самое большое удовольствие от этого мотоцикла получали Костик и его два соседа — Игорь Сигидин и приёмный сын соседки Ольги Николаевны; мальчишки были чуть постарше Кости. Утром, когда родители ещё спали, Костик собирал свою команду. Игорь, как самый тяжёлый, садился на багажник, сосед — на седло, а Костик взбирался на самый верх — устраивался на руле! Куда уж они ехали — не знаю. Костя всегда был лидером и выдумщиком!

(Всё-таки Тарас ездил потом на этом мотоцикле — пока не приобрёл «Яву».)