* * *

Когда ты, дурак, болел

(а я думала — умирал),

белый свет затвердел, как мел.

Сердца алмаз сверкал.

Я могла им резать стекло.

Все народы мне стали «малыми».

Семя Гольфстрима текло

сквозь пальцы Европы алые.

От жара и стонов твоих

на полюсах таял лёд.

Я ненавидела всех,

хоть каждый когда-то умрёт.

Но когда-то, а ты — сейчас.

И уже не будет потом.

Старый гравёр при свечах

чёрным лаком закатывал дом.

* * *

Всё то, что я писала тебе много лет,

конечно, в силе. Я знаю — ты ничего не забыл.

Более того, можешь всё это съесть, как счастливый трамвайный билет.

Да, собственно, ты и так много чего проглотил.

Но если ты думаешь, что я всё ещё этим живу,

ты ошибаешься — верность имеет предел,

так же как прочность. Скорее всего, по привычке зовут

любовью механическое переплетение тел.

Спасибо тебе, теперь знаю: любовь — это травма души,

когда тело уже не болит. Его нет.

И нужно как-то ходить, разговаривать, жить

и зарабатывать бывшему телу на хлеб.

И кровоточит великий шёлковый путь

от яремной впадинки до пупка.

Если ум есть (а он у тебя есть!) — забудь

всё, что ты придумал себе в утешенье. Пока!

Пост скриптум. И вообще, на свете

кроме нас много чего есть.

Например, в метро мне нравится думать про ветер,

прочёсывающий голый лес.

* * *

Шифер — моря имитатор —

лоб наморщил — рябь и зыбь.

Необузданные траты

пропылённой бирюзы.

На расплавленном базаре,

как в затопленной подлодке,

лиловея, проплывали

тени, разевая глотки.

За иллюзию движенья,

за возможность миража

впадинки, с прохладной тенью,

отдавали жизнь, дрожа.

* * *

Питательный, насыщенный раствор.

Вскипают птицы, собираясь в стаю.

Густеет воздух — хоть повесь топор.

И непрозрачная душа грозит растаять.

Стремглав смывается растрёпанный ландшафт.

Подсолнечнику выбивают зубы.

Обугленные головы выносят на базар.

Слипаются горячие сосуды.

Сливовых сумерек кессонная болезнь

запущена, как всё, что требует усилья.

Слиянье обстоятельств: нынче, здесь.

Плывущий селезень своей добавил сини.

* * *

Жена Пикассо. Семьдесят седьмая.

Семьдесят семь годов тому назад.

Вот тюбик охры золотистой давит.

Хохочет в треугольные глаза.

Поди спроси у этой пенной розы,

у лилии пылающей спроси,

какие он заказывал ей позы,

как требовал и красоты и сил,

понятных лишь быкам и минотаврам.

Трава галлюцогенная, кровища...

И нет числа холстам, романам, травмам,

простоволосым, темнооким, хищным,

зубастой графики трепещущий пергамент,

по локоть мастеру. Вол продавил листы.

Шар лысой головы, нагретый камень.

И нежность странная, похожая на стыд.

* * *

Избранное. Из старых коллекций. Лучшие брэнды.

Ничто не пригодилось. Напрасно я собирала,

как в замок Фрон де Бэфа, волнующие моменты,

с младых ногтей, практически, до Урала.

Ничто. Ни рубины отрезанных гланд. Ни запах сирены.

Ни пук золотых лучей в прохладе сырого сарая.

Песочек и известь уже укрепляют колени.

Время-строитель площадку земли ровняет.

* * *

Мороз разорвал стакан с молоком,

на холодной веранде забытый.

Сплетение веток. Пуховым платком

неба корыто накрыто.

Звенящие ясли. Замёрзших пчёл

звенит фольга золотая.

Дед вчера в Четьях-Минеях прочёл,

что лучше, когда пустая

рука у тебя, но полна душа.

Черешня стучит в окно соседа.

Прошло тридцать лет, но я помню шершавый

бинт на правой ладони деда.

* * *

Мандельштамишь? Явно пахнет керосином.

Ну и правильно. Всё рядом, даже ближе.

Из возможных ипостасей только сына

я в тебе и чувствую и вижу.

Дверь скрипит. Плюётся кран. Мигает лампа.

Ниже прозы не измыслить. Ты же смог

так расположить обломки хлама,

что зацыкал и всплеснул руками Бог.

СОНЕТ

Степень усталости. Статус усталости.

Плесень влажными детскими пальчиками

касается, трогает то, что осталось,

боялось или умалчивалось.

Милиция синяя, голуби сизые...

Славно, прохладно и малокровно.

В глазах мотыльки линялыми ситцами

сознанья укрыли ветхую кровлю.

Медовость усталости. Слаще лишь обморок,

когда не душа, а тяжёлый окорок, —

лежишь на платформе метро.

Шелест и звон. Слетаются пращуры.

Кружится земля. Не улежишь на ней.

Кровянит ладошку роза ветров.

* * *

Поговорим о странностях любви...

— Я всю жизнь кастрюли любила.

Сказала старушка соседке

в беседе на лестничной клетке.

Амуры от хохота прыснули.

Пяточками без мозолей —

по хрестоматийной лазури...

От сытости лопаясь, жмурясь,

клубясь в золотом рассоле.

Что смыслят в любви эти

цыплята яиц Овидиевых?

Кастрюля — она не ответит.

Но кастрюля зато не обидит.

* * *

Скворец нахальный и пацан на велике —

пустынно в городе (как повелось на праздники).

Дождливый День Победы. Выпить водки что ли,

после того, как сменишь матушке подгузники?

* * *

Негоже жить горячей жалостью наружу.

На всех не хватит ни пыльцы, ни жала.

Законы неприличия нарушив,

бретелька оторвалась и визжала.

Буонарроти разрывает путы

своим рабам. Голодная свобода.

Хоть разорвись — всех жалко почему-то.

Всё хорошо. Ну, успокойся...

Что ты?

Что ты?

* * *

Мель. Ни смысла. Ни движения.

Мыло грызла мышь скаженная.

Живопись на молоке.

Обводной канал бессонницы.

Чей-то космос в окна ломится.

Ноют детское пирке,

пуговки, пятно родимое.

Свет съедает позитивы.

Моль в каракуле томится.

Обнажилось дно глазное.

Там лежит скорлупка Ноя

выпавшей ресницей.

* * *

Насквозь

На просвет

контур листвы

Против света и не поймёшь

Что застит глаза? Ясень?

Принудительный медосмотр солнца.

Тут — день, там — ночь, заката ёрш.

Круглосуточная палатка, где жизнь продаётся.

Лучей заточенные карандаши рисуют провода.

Свяжешься — и не рад. Вечный автоответчик,

чужие жёсткие крылья давят на плечи.

не доживёшь до пятницы, не разорвёшь пут...

Схожу-ка вечером в церковь — на переговорный пункт.

* * *

О Вашей смерти я узнала с опозданием.

Не позвонила б — не узнала вовсе.

Ничто не изменилось в мироздании,

Ну разве седины плеснуло в волосы.

А под ребро? Да там и так терзания,

пускай годами лжёт флюорография.

Легчайших снов Вам, мастер каллиграфии!

И белых перьев, мэтр чистописания!

* * *

Да что ж за год такой?

Всё смерти, смерти, смерти.

Свинья Иван Андреича подкапывает дуб.

Вот говорят, мол, басни... мол, не верьте...

Но как не верить фактам? Вот он — труп.

Один, другой и третий.

И всё — близко.

Грибов сушёных на суровой нитке низка.

* * *

Долгая, долгая смерть.

Рожденье наоборот.

Придёт баснословный медведь

и в тёмный лес унесёт.

Там лёгкие вздохи ольхи,

скрип стеблей чабреца.

Сырые глубокие мхи

помнят шаги отца.

* * *

Боль июньская, горячая, черешневая.

Почему же всё так больно, даже в пятницу?

Уменьшай запасы сдобности и нежности.

Будет пальчики сплетать и в окна пялиться!

Тренируй, расти мыслительную мышцу.

Броня души крепка и танки злости быстры,

Как пели некогда заставы и столицы,

Как пили, пьют и пить не бросят монстры,

Осётров, с хреном, стоном, кушают министры,

А тебе учиться и учиться

* * *

Густое, жёлтое, как сливочное масло,

прогоркло лето. Угол рта

кровянит заедами красными.

Считает ложки сирота:

серебряные — вот, полдюжины,

никелированные — пять.

Край неба, жёстко отутюженный,

придавит узкую кровать.

Роскошная фигура речи —

себя обнять и рук не хватит.

Талант веселья, дар беспечности

и парадоксов Бежин луг.

* * *

По тёплой

По тёмной

По тонкой воде

По сонной

Поскольку в августе

Поскольку постольку

Посредством воздушным

По влажным протокам

По душам по душным

Чащобам

по всхлипам по эху

По лета концу

По кодам

По эту

Поверхность

Крыла зимородка

По руслу голосовому

На лодке

На лодочке

Как на ладони

Два волдыря

Плывём

Не тонем

О доме не помним

Оводов поим

Нагретою кровью

Суриком охрой

Татарскою поймой

Хром сине-зелёный

Темнеет

Лес терпит

Лес помнит

Половцев полых

И даже почище

Лесохранилище

Плыть нам и плыть ещё...

* * *

В терракотовый кирпич зари вечерней

до румяной корки запечён

центр, с вечерней формой обучения

письму по пыли пальцем, как лучом.

Хоть город Ха, вернее, город Икс,

как черепаха в панцире, прокис

за 300 лет. На панцире — граффити.

И всё по кругу: ни войти, ни выйти.

Когда бы деньги! Времени купить,

пускай на карточке (ночное — подешевле),

и всё успеть, пока природа спит,

раскинув руки, как дитя женьшеня;

звёзд накрошить ночным глазастым птицам,

в пустую шахту прожитого дня

спуститься:

вверху, по тротуарам и камням

упрямо цокает

любви моей

ослица.

* * *

Мой Рим на Рымарской,

за старым оперным.

Грызутся крысы там

над трупом голубя.

Голубизна и лень.

Вонища сладкая.

Ущербный профиль стен

времён упадка.

Архитектуры прах

и тайны дома.

На плесени и мхах —

тень палиндрома.

И потому сирень

и плющ смеются,

что тень имеют, —

считал Альбуций.

Чешет бок сирень —

бледная свинья —

раз имеет тень,

то настоящая.

Душа и плоть вещей,

и запах камфары.

Уходит солнце в щель

разбитой амфоры.

* * *

Вспомнишь эту жизнь, как отпуск, через много лет:

нежный, мгновенный и бесполезный,

осыпался графит, нет денег на билет

в тряском трансукраинском экспрессе.

Да что экспрессе! Взмах крыла,

ком в горле. Кома. И не успеешь

вспомнить, как пальцем вензель плела

на запотевшем стекле галереи.