ГОГОЛЕВСКАЯ АЗБУКА
(вариант)
Солнце село за селом.
Спит соломенный содом.
Соловейко спит, сорока,
спит синица, спит Солоха.
Спит Солохин чоловик.
Спит Солопий Черевик.
Спят Сорочинцы, эпоха
спит, Земля, судьба сама
стоя в сенях спит, зима
спит — седая лежебока.
Капитан Копейкин да
Чертокуцкий спят в коляске.
Души спят в ревизской сказке,
а в рождественской — звезда.
Спит Тиберий Горобець.
Слева — богослов Халява.
Справа — Брут-философ. Слава
Вию! — с нами Пан-Отець.
Спит вселенская тюрьма.
Спит всевидящее око.
Дремлет Гоголь одиноко,
сам себя сведя с ума.
1988
КОМПЛЕКС КОЛУМБА
Лёжа где-то под пензой стоя в воронеже
нет южнее пожалуй начнём сначала
не помог в обороне бронежилет
ты сказал «come back» «ко мне» прозвучало
сидя в Харькове где-нибудь на втором этаже
нет не видно на пятом без лифта под лепет крана
видишь небо родное такое же
что и за но нельзя не пускает рама
слева справа внизу забор за ним
в деревящике стоя нормальный гоголь
и над ним звезда что поёт одним
а пустыня другим но не внемлет богу
что за странно-блажь Николай Александру
и в отместку взор Михаил вперил
в те же лица в тех же перил
параллели к нескучно-летнему ах забыл
ботаническому за осаду
что за право за щит со щитом на ны
позвонить со стеклятвой газеты в двери
соскрипевшись с петлёй глазей они
промолчат не морочь их звонком поверь им
сидя с кем-нибудь где-нито на этаже
пятом выше шестом седьмом и даже
выше небо точно такое же
как и над эрмитажем
это верно болезнь и в болезни сон
вереницы домов мостов дворцов
колоннад соборов фронтонов шпилей
и опущеное будто к невской воде лицо
отражается точно или или
после нет никогда как ни будь с кем бы в путь
не отправился тпрру осади-ка задних
как ни гнуться в дугу но других не согнуть
померещится во поле медный всадник
и тогда-то в поезде на юго-восток
не припомнишь где северо-запад может
быть в окно под колёс перестук стой стой
тсс услышишь и выйдешь на берег забытый божий
29 сентября 1989 года
Из цикла «AIRO-MEMORIA»
АННА
Памяти Анны Рубинштейн
Женщина в траве присела.
Льётся струйка прочь от тела
и белеют смутно ягодицы...
Юность, юность! Насладиться
невозможно было мне с тобой.
Стой на кладбище, постой.
Эдичка Лимонов
I
Поперхнувшийся книжной отрыжкой,
перевёрстанным дном озарён,
(сверху «ять» положивший на книжку),
к нищеброду, хватившему лишку,
ты на память причтён Кобзарем.
На руках — только битые козыри, —
так ни пуха тебе — ни пера! —
лишь поэз одиозами розовыми
одичалыми сызнова созваны
площадные стишки — на парад.
Захирел? Зажурился? Нахохлился?
Что, не то — не тебе — сказанул?
С бедной Рымарской — за околицу —
через мир проходной — сквозанул:
чуял, видно, что, — мимо Скрипника, —
на «Болоте» в Зеркальной струе
мне — со вскриком! — не скрыть никак
ту, стоящую чуть в стороне.
II
В райском зеркальце — оживающий
тот всезнающий иней седин.
В Зазеркальице — нет желающих?
Ни-ко-го — да не буду судим:
не забыть вовек, как по Гоголя,
где былое пошло под откос,
ты, державы шершавкой растроганная,
торговала стихами вразброс,
как, летя по-над переулками,
шила-штопала лапоть: «Шалишь!
Харьков — эх? Эво — крах?
В арку, урка!
Это ж маленький русский Париж!»
III
Что почти на Земле не знакомы,
не беда — ты теперь среди тех,
кто диктует пространству законы,
временных избегая прорех;
то, что ради мгновенной утехи
не сходились в дежурном раю, —
хорошо, — так тебе на орехи
за грехи доставалось, что грех и
вспоминать скорлупу на краю.
IV
Кто твоей поразился потере?
Кто себя променял
посреди безвоздушных материй
на такой же, как ты, матерьял?
Резонатор эпохи? Посредник,
собирающий звуки потерь?
Эхо-вторец, последним
рвущий с петель открытую дверь?
Ветописец? Бумагомарака?
Книгоносец? Заплечный сверчок,
подцепивший из мрака
брак-барак-кавардак на крючок?
Недвижим? Нет, — подвижен
(барахлит снов идео-канал), —
видно, всё-таки выжил
знать, в синь-порох перо окунал.
V
Уцелевшая Млечная Сфера.
Огоньки по цепочке как встарь, —
не Жар-птица вспорхнула — Химера, —
на краю Театрального сквера
рано фукнул о лунку фонарь!
Кармы мрак:
не найти переулка,
где Сумская вросла в Монпарнас.
Разогнись — ах! А ну-ка, снегурка, —
отхаркнулась хазарская грязь.
Разогнаться бы
да на пару бы
да ничком
как с Монмартра — с Горы,
да на райских
на русских
на саночках —
за могильные эти бугры!
VI
Чтоб огни равнодушно горели,
даром, что ли, рвалось полотно?
Но теперь на твоей акварели
расползлось «по сырому» пятно.
Несравнима парижская синяя
с первозданной твоей новизной!
Обменять бы воздушную скинию
на ночлега шатёр разъездной!
Но вползает на белое жёлтое,
синеву заменяет блакыть,
лишь полоска закатного шёлка,
вопиющая алым благим,
Триумфальную радугу-арку
обогнув, с Елисейских Полей
обживает невидимый Харьков
перекрёстками звёздных аллей.
VII
Что касается космоса, то есть,
беспредельно-игольчатой тьмы, —
переписывай заново повесть
по эклиптике, кланяясь в пояс
от пожизненной общей тюрьмы;
падай в ноги, позёмкой с панели
шелести во дворах, будь добра:
8 пятниц тебе на неделе,
бесконечной Субботы сестра.
VIII
Старший брат твоего обелиска
вспомнил — наспех! — перо-то острей:
нацарапана ветром записка —
передать — как нельзя? —
побыстрее — быстрей!
Лишь однажды навыворот склеил
ленту Мёбиус — впрямь — по кривой,
чтобы нам за двойным умертвейном
дважды бегать с «бутылкою Клейна»
в ту же точку, рывком — в погребок —
опуская хранимую верность
точно ревность сводимых концов, —
так и ты, превращая поверхность
в бесконечно-двойное кольцо,
за границей украинской ночи
Шлях Чумацкий — укромный раёк —
зажигай в изголовье.
Веночек,
положи, Мнемозина, у ног.
IX
Вытерт бархат ночного театра.
Опустела бесценная твердь.
И немыслимо-точное «завтра»
повторяет блаженная смерть
в унисон Воскресению.
Спеть иль
как поётся — шепни — под плитой?
Захлестнулась двухсветная петелька
и Сумская стоит сиротой.
Август — 30 октября 1994 г.
ТРОЇСТІ МУЗИКИ
Юрию Михайлову
Гей, Tpoїcтi музики!
Бий-танцюй гопака!
Та мовчать 6ез’язикі,
проковтнув язика...
С Мироносицкой — вправо —
повернуть — на чердак
подниматься и прямо, —
на пороге черта, —
пробираться на пятый,
в соловьиный звонок
разбудить тот, объятый
сонной мятой мирок,
тянет, видно, и нас — те ж
бормотать имена
из-за двери, и настежь —
половинка окна.
А закрыто — по Гиршману, —
прозревая зарю, —
эти горькие вирши
передать Кобзарю,
чтоб на ощупь (по Брайлю)
сны читающий сад,
темнотою ограбленный,
всё же мог сосчитать
сиротливых скамеек
параллельную сплошь
и на месте каменьев —
в углублениях дрожь.
Но заткала Арахна
прозорливый волчок —
и в плену катаракты
подозренья молчок.
Оттого-то не просто
речи — Речь — под вечор,
что поэзия — воздух,
стихотворство — повтор,
что расстроены струны, —
так разлей на троих
речи млечные струи
у Зеркальной струи
и на берег кисельный
выходи — как один! —
за лихое веселье,
что ещё впереди:
где намечена снами
встреча — общей чертой —
и незнаемым знаньем
в освещённый чертог
хляби сорваны с петель
века — в небыли быль.
Время — вечности пепел —
стелет млечный ковыль.
5 сентября 1994 г.
Гражданская ОБорона
Г. Б. Енютину
I
Сколько лет во дворе обороны гражданской,
где на ощупь деревья меня узнают,
деревенские ласточки вьются и пьют,
площадные голубки с ладони клюют,
но никто никого до сих пор — на удачу свою —
с той войны не дождался,
я — живу, невнесённый в реестры у слуг,
с тёмным прошлым, разбухшим в толстенном гроссбухе
а за мной, помогая ночами уснуть,
доживают эпоху стальные старухи
и просятся в путь
об Антихристе слухи.
Только нет стариков, чьи сердца оборона взяла
молодыми, а прочих, —
не освоивших неба хребтом ремесла, —
я не видел в глаза — мурава поросла
там, где проволок прочерк.
И когда мимо дома колонны ведут
и гремят вразнобой духовые оркестры,
старый дом — обороны последний редут —
чуть вздыхает, а ласточки низко снуют,
накрывая угрозой окрестность, и гут —
открывается бездна.
И далёкая точка растёт на глазах,
и чернильная тучка крылом ослепляет,
и растерзанный воздух вдыхает гроза,
и солёной волной застилает аза,
и срываются с красных углов образа
и на Запад шагают.
II
А народ загоняют под тополь потоки дождя
переждать перекличку грозы и оркестра,
и голубка садится на медное темя вождя,
что стоит, как народ, — во весь рост, — под арестом.
Пронеслась по газону и смылась бухая толпа,
и на струйном орудии струны иссякли, когда мы
вдруг на месте касатки увидели чёрный тюльпан —
знать, старуха в окне на пиковую даму гадала:
что беглянки на крыльях приносят недобрую весть,
что летящих не сметь останавливать словом и взглядом,
и что в том-то знамение века и есть,
что земля обороны не только Земля нам, землянам.
И казённый асфальт разрывает казнённой травой,
и над намертво вросшей в спасительный тополь оградой
блещет радуга той — боевой долгожданной наградой,
над землёй обороны рождаясь победной дугой.
III
И по улице сердца — навек Чернышевской — смотри:
мимо старых деревьев — свидетелей юности — слушай,
как по бывшей Немецкой — по Пушкинской катятся души,
чтобы спрятать сердца там, на Брокене Лысой Горы.
Но встречает меня, поднимая, родимая горка,
и, не молвив ни слова, в суровый берёт оборот,
возвращая с размаху по радуге радости горькой
в тот военный вагонный сожжённый спасительный год.
Так — живу в нежилом, отвоёванном цокольном фонде,
где написано: «Так победим!» в 43-м году.
Дом — не сердце — стоит — на своём — капитальном ремонте,
но из этого дома я, сердце, вовек не уйду.
IV
Но что делать на улице, как не точить топоры,
как не листья мести да чинить водосточные трубы,
как не выпить вина со свидетелем славной поры,
но стаканы нужны, а булыжники гладкие грубы.
Рассмотри, не спеша: как на свет синева хороша!
Вспоминать — горевать — настоящее гладить по шёрстке.
Дом снесут — отступись, не скрипи половицей, душа:
за тобой — ни гроша, а статьи подсудимые жёстки.
И хотя слепотой угрожают оконниц глазницы
и не держат зеницы ни йоты родного тепла, —
дай мне, ласточка, сил за врагов обороны молиться,
а друзей — посмотри-ка! — к ночлегу луна привела.
Захлебнулась, как пролитой кровью, атака заката,
и накрыла полмира кочевья цыганского тень,
и сверкавший алмазом осколок мерцает агатом,
и всплывает луна, полутень наводя на плетень.
V
Сколько лет — сколько зим во дворе обороны скользим,
сколько бьёмся о лёд, от души его твердь атакуя,
и не столь мы добреем, с коленок вставая, сколь злим
всех и вся — понимая, прощая, тоскуя,
уходя, возвращаясь,
а сердцу больней и больней
биться в такт непогоде и чуять грядущее лихо.
Прохудилась труба и так страшно на ней
нам на память сыграть.
И кочует минувшее тихо
на чужих этажах, чьи ступени бегут на Синай.
Кто взойдёт, кто вернётся, кто скажет заветное слово?
Кто же высшею мерой за веру заплатит сполна?
Сыновья — за отцов, и за прадедов — правнуки снова.
И растущая песнь оборвётся на горестной ноте,
и на месте пустом не построят, а ложь возведут —
лишь ветвями всплеснёт деревянная память напротив
и в развалинах дома последние листья сожгут.
Кто сказал, что Победе обязаны правом рождаться?
Тише, граждане, будет нам спорить о чьей-то вине:
мы живём столько лет во дворе обороны гражданской,
что и старые стены не могут забыть о войне.
1984, 1989 гг.
Из моноцикла «ANTHOLOGIA ALCOHOLIA»
* * *
Владимиру Мотричу
I
Пей, глотка, синее вино,
пой, горло, золотые строки.
Смотри: часы стоят давно.
Давно пропущены все сроки.
Все поезда ушли с Востока,
а звёзды — на морское дно.
Пей синее, не торопясь, —
игольчатые кайли света
глотай, осваивая связь
азов и завязей Завета.
Как горек бедных звёзд настой!
Как запах сини одуряющ!
Каким безудержем порой
грозит всеядный разнопой!
Пой, т. е. пей с самим собой:
на миг найдёшь, на век теряешь,
по запятая не о том,
что точка — только половина
её, что только полутон
точнее речи, мягче глины,
но вяжет с вечностью жгутом.
Но, впрочем, речь не о вине,
но о вине речей невинных,
не о закате — об огне,
о Тайной Вечере в окне,
речь об ином, бездонном Дне —
и явке с головой повинной...
...и мы утрачиваем связь
с собой и целым миром сразу,
когда невинной сини ясь
нам обернётся вдруг, смеясь,
землёй, утратившею разум.
II
Не пей золотого вина
из глиняной пенной пиалы —
попробуй добраться до дна
свободы любви небывалой.
А нам предлагают воды
забвения тёмную реку,
где мы исчезаем как дым,
как след правоверного в Мекку,
как свет уходящего дня,
как брызги девятого вала.
Но ты, не смущаясь нимало,
так много его расплескал, а?
что Муза зарукоплескала,
безумца царапая — зря,
и арфу Давида-царя
приструнив, сбежала,
узнав, наконец, что сначала
ты синего выпил вина.
1987 г.
СВ/ЛОБОДА
А. С. П-у
Чего набрать слепым курсивом —
сухой воды, но полон рот,
да не течёт, как ни форсируй, —
то ров оплакал поворот.
Что слобода, как несвобода?
Осело ката колесо,
но слово «да» несла — слабо, да? —
куда как зла — вода — в кольцо.
Бурсацкий спуск усыпан солью,
мерцая, как Чумацкий Шлях,
но Млечный Путь над Диким Полем
зеркальной ночью — адский шлак.
Ни под каким углом с разгону
не прыгнуть на загробный плот,
где голой головой Горгоны
полова купола плывёт.
Чего ещё? Куда ни кинься —
одно и то же дно — с тобой.
Сию секунду текст покинь сей —
проснись и пой!
30 января 2003 г.
|
