* * *¹

Не станет целовать земля Синая

твоих подошв.

Смотри, как время всё перевирает: и я — седая,

и на себя ты не похож.

Вода смывает запахи и краски.

Боль постоянна.

И будет жёстким после зелени и ряски

дно Иордана.

Для исцеленья памяти израненной

там нет травы.

На яркий целлофан чудес Израиля

не преклонишь главы.

Как бесполезен жирный чернозём

с зарытой матерью.

Из нищеты не многое возьмём.

Дорога скатертью!

Но ветер (как всегда) зевающие тучи

загонит к ночи в хлев.

И лай любой живой дворняги лучше,

чем мёртвый лев.

* * *

Полночь задыхается за дверью,

с открытым ртом, как рыба на песке

в шершавой задыхается луске.

Звенит комар. И ожидают звери,

чтоб ночь усатая верхом на гусаке,

рукою чёрной ухватив его за перья,

покинула свой леденцовый терем.

Покрыла плесень землянику в туеске.

Плач филина — живучее поверье —

к несчастью. Набухает клевер.

Нет часа лучше, чтоб из старых гемм,

чуть пожелтевших, как отрытый череп,

из бронзовых перстней (а у меня их — семь)

составить клад и закопать его. И через

года, что проедают дырочки в доске,

как черви,

он будет найден.

                               Не хочу знать — кем.

* * *

— Я разбужу тебя в шесть, —

скажу и уйду на кухню,

где алюминий и жесть

ждут повода, чтобы ухнуть

совою в тёмном лесу.

Но нежность и осторожность,

что я с собою несу,

лишают их этой возможности.

Есть ли занятие лучше:

смотреть на огонь — и молчать?

Ноздри ловят летучие

ароматы индийского чая,

лавра, сухого укропа,

мёда, мяты, гвоздики.

Запахи Азии душу Европы

смущают, сладкие, дикие.

Беззвучно варенье в тазах

покрывается сладкой коркой.

Взбирается молча оса

на груши, лежащие горкой.

Ни звука в стеклянном городе

из башен пустых бутылок.

Тихо кончаются год и день.

Гаснет в окне светило.

* * *

Могли скоротать свою вечность в лесу.

Вознести мастерство по голосу,

узнавать время суток, курс, пути,

терзаться от неизвестности,

тратить наивные старые деньги,

соседей судить, любить лошадей,

сушить грибы и варить варенье

земляничное

в космосе леса, Гагарин где

пролетел, потревожив пахучие лапы

сосен и елей, сочтённых папой,

взращённых в фотоальбоме питомника

саженцев. Беженцев

если помнит кто,

если иголка в сердце найдена:

нянькины бусы,

кобыла Найда.

* * *

Эль Греко

в люке

крыши автобуса.

Сияющий свет

разворотил металл.

Со звоном рассыпался

солнца мусор —

горло огромное напрягал

ветер в окне. Не жалел. Не думал —

а что же завтра?

Связки развязывались,

сипли.

Лопались липы,

липкие слёзы по лицам

размазывая.

Блики тянулись,

слипались, слепли...

Автобус порожний,

пустота воскресенья.

Нагретые будки пахли хлебом.

Сороки сверкали

синими пальчиками.

Холодный спирт

в пластмассе

стаканчика.

* * *

Не бывает — навсегда.

Лучше. Горше. Гуще.

Полюбила, отстрадав

полсрока, слово «туловище».

Потеплей иных фонем,

потолще галлицизмов.

Тщетно. Глух Орфей и нем.

Лиризма токовище.

Оловянное литьё.

Налитые лядвии.

Мягких тканей громадьё

фланелевое, ватное.

Пусть враг, всё круша,

бесноваться станет.

В туловище душа —

будто сыр в сметане.

* * *

...И сильный дождь на Троицу,

когда мы всё-таки решили погулять.

Трава-подросток по старинке, в пояс

нам кланялась. Великий шум и гладь.

Четырёхстопных ямбов водопады

с мятущихся дерев. Державинская стать

и изобилие, зелёные громады —

зерно незримое в сиянье превращать.

Сырые струнные, смиренные, послушные

касаниям. Стоит в стакане буря.

И мы на дне дождя стоит и курим.

* * *

Товарные вагоны ветра

сквозь воспалённое пространство

маршрутами Экклезиаста

по полнокровной пустоте.

Несутся прямо, ясно, тряско

куда-то к Орску или Курску,

где, если верить всем изустно,

живёт тёть Клавина родня

обширная, в тесовом доме.

Им тесно — шутка, 9 душ!

Стучат в оконные проёмы

расхристанные зеленя,

крик петушиный, сумрак ранний,

замочен каменный горох.

Курясь, клубясь степною армией,

влетает ветер на порог.

* * *

В синей кастрюльке

эмалированной

тёмно-красный борщ.

От цветовых щедрот —

испуг и изумленье.

Как охватить и проглотить

колёр, и тон, и мощь,

пролившийся поток

светотворения?

Янтарь и кровь,

краплак и хром,

холодный огнь скрипичный?

И коль поднимем, то возьмём

с собою две-три строчки

про август, теплоту дождя,

бегущие за ворот струи,

блик (как лоснился твой пиджак!)

и красный цвет борща в кастрюле.

* * *

Тяжёлый день.

Просчёты Петипа.

Паранормальные припадки аппетита.

Меж позвонками соль (или крупа?),

Подмышки источают дух иприта.

Переучёт забот.

Нехватка, нестыковка,

перерасход любви,

растрата и разор,

раденье ревности, наивные уловки,

игрушки ночи, кубики шприцов.

Позвякивая цепью, Мнемозина

выгуливает Рембрандта. Лицо

темно от поцелуев

* * *

Тридцатое. Луна в Тельце.

На небе — прерафаэлиты.

За семь годов беда избыта.

Есть перемены. На лице.

И всё по кругу. Как Луна.

Верней, Земля. Одно и то же.

Словесность только нам поможет

и книжек верная стена.

* * *

Собаки дерутся. Пыль столбом.

Явная жизнь. Проявленье природы

неприкрытой. Демонстративное разделенье полов

у ворот автобазы (зияют ворота!).

Вот не боятся же — всё нараспашку.

А тут — заархивирована душа.

И забыла, с помощью какой программы,

обиды или карандаша.

* * *

И куда прикажете прикладывать излишки любви и нежности?

В самом деле, не к этому же недавно выстроенному дому?

Хотя он и бывает несказанно хорош, когда солнце заходит,

и его бледно-жёлтая штукатурка теряет цвет и попадает по тону

в обезжиренное небо. Сумерки так и поскальзываются на банановой шкурке.

Кашалот-город, вросший, как ноготь, в плывущие холмы и овраги,

мы их застроили домами, гаражами и не замечаем.

Об себя свою сдираем кожу

в кущах Иван-рая.

* * *

Хороший лес. Там плачет Боттичелли

над вывихом суставов хилых нимф,

чьи травяные сухожилия и члены,

лилейные тела, переплетенья их,

склоняются в зелёные теченья.

Бликуют косвенные умозаключенья.

Скрипят дубы, ленивые олени

трясут рогами, сотрясают зелень.

Ландшафты. Помните? Ещё по букварю —

Хорошая печать. Картон. Подкорка. Шишкин

счёл колоски. Боюсь, хотя люблю

кровяґной колбасы поджаренные киґшки.

Мне стыдно, Родина, твои рубины петь.

Полезнее — молчать, и молча любоваться,

как в золотую пыль распорошилась медь

станков, станин, каркасов авиаций.

Цинга подземных переходов,

Тянет вниз

манту прививки.

Скудость обихода.

И в ожиданье нового прихода

пьёт горькую

мой дед-социализм.

Голубка Пикассо клюёт свою оливу.

БРАТ-2 всех убивает справедливо,

легко. Природа радуется, плачет.

Родина чистейшего разлива

шалит и отмораживает пальчик.

* * *

Я имитирую победу,

не понимая, что победа

на самом деле есть. Всё это

(пусть всё не то),

но то, что дали,

и что взяла,

и что впитала

и вобрала

(как соки — ветка),

что помнишь,

скажем, куґльтю деда,

любовь отца

(с любого света),

и цвет песка на Новом пляже

под Евпаторией. И даже

проваленную снегом крышу:

свет каждый день:

вошёл — и вышел.

* * *

Свобода. Сутки. Увольненье.

Мне тесно — в ваших шароварах.

Национальное волненье —

потрескиванье шкварок.

Как жахнет ржавое ружьё,

века черневшее под рожью!

Падут шалфей и подорожник...

Нас только так любовь убьёт.

* * *

Изменений ни на йоту.

Ни души. Штакетник вышел

в штыковую — за дремоту

от мышления Немышли.

Вишен тёмная настойка

на подагре мандрагоры.

Срубы, колышки, пристройки —

века ветхие рессоры

(трёх веков!). Тахикардия.

Бабки цвета барбариса

зажились. Им запретили

умирать (все запрещали

смолоду — свекруха, Сталин).

Жизни пожилое сало.

Украинское увечье.

Чистотел, погост, вокзалы.

Электричка на Стрелечье.

* * *

Мрак марта

Трезвости бой

Торчишь Гулливером

(полудурок и полуслепой)

на ниточке веры.

На слюнке дождя

Над городскою средой

Муляж монгольфьера

Свет застит, смещается

Рябь журавлиная

(по утрам, однако же, заморозки —

холодеют дёсны)

Тёмное облако. Тянутся волоком

пьяной весны титьки и космы.

* * *

Интересует только сад.

Ну, максимум — сады.

На запрокинутый лист лица

антонимами беды

хлещут вода, шелест, звон,

мельчайшая жизнь зелёная,

вздохи, сиянье, сорочье перо.

Энергия света — колоннами.

Сад, размножающий свет.

Сад, поглощающий тьму.

Проживу в саду сотню лет,

глядишь — и чего-то пойму.

* * *

Без Гоголя хватает горя

бес Гоголя, поджёгший уголь.

Зев шахты требует лиголя,

пылает, красный, аки рубль.

Разгульный дух, огульный смех,

смекай, елейная словесность,

сиречь гусиный пух. И грех —

написанная криво вечность.

В — вечность косенькой струёй.

Оттуда — сливы, бульбы, пули.

Ал от зари, свинья свиньёй,

а домовине крутит дули.