ЮНЫЕ ЛЮБОВНИКИ

1

Все трое — и Лиля, и Лёша, и Рита — родились в 80-м, в год Олимпиады. Весной, весной и летом.

Их детство прошло на улице Школьной. В том дворе, где библиотека и изнанка гастронома; в соседнем, том, что сразу за остановкой «Школьная» — три шага и арка во двор; и в соседнем, где детская площадка со слоном-горкой и цаплями-качелями... Неподалёку был парк; чуть дальше, за частным сектором, полудикий пляж (ни буйков, ни раздевалок) с видом на беленький пансионат на другом берегу, а ещё — площадь перед самолётом на постаменте: на всех фотографиях солнце, улыбающиеся физиономии, детишки, флажки и шарики, трёхколёсные велосипеды. Языком стенда «Наш микрорайон» — места для семейного отдыха. Места, где уж точно не раз и не два бывали и Лиля, и Лёша, и Рита со своими мамами и папами.

Несложно представить, как... «Лё-ша!» — зовёт женщина, сидящая на лавочке возле Ритиных родителей. Лёша плюхается в воду, и брызги накрывают мерзлячку Лилю, остановившуюся там, где по щиколотку. Рита съезжает по горке вслед за Лилей. Перед качелями Лёша и Рита сталкиваются лбами, и оба, хныча, бегут к своим родителям. Лиля, держа маму за руку, проходит мимо самолёта, а Лёша спрашивает у своего отца, что написано на табличке.

Но познакомились они уже в 87-м, в школе. Все трое — в пятой; все трое — в 1-м «А». После построений перед входом, цветов-фотографий, поздравлений-приветствий первоклассников провели — каждая анналеонидовна своих — на второй этаж, в классы, в крыло для самых младших. Рассадили по местам: мальчик—девочка, кто повыше — за задние парты; кто пониже — ближе к доске и учительскому столу. Лёшу и Лилю усадили за третью парту в ряду возле окон. Риту — за вторую парту в том же ряду, с Серёжей Фетисовым, с которым она будет постоянно драться.

«Фетисов и Самохина, а ну быстро успокоились!», или «Дневники ко мне на стол!», или «Марш по углам!» «Анна Леонидовна, она первая меня ударила!» — «Анна Леонидовна, он меня жирной обозвал!»

Рита была весьма упитанной («...это у меня кости тяжёлые...») и какой-то по-мужицки грубой, даже не в поведении, а в самих движениях, жестах — слишком уж прямых и однозначных. Полная противоположность Лиле — хрупкой, миниатюрной и женственной, несмотря на свои всего лишь семь: смеющейся, а не ржущей; плачущей, а не рыдающей; всхлипывающей, а не воющей; Лиля жила в мире оттенков, где всё и не то чтобы да, и не то чтобы нет. Когда Рита двинула бы кулаком, Лиля в лучшем случае ограничилась бы пощёчиной.

То же с учёбой: Рита была способна выучить наизусть большущее стихотворение, прочитать всё, что зададут, и хорошо сдать технику чтения; или посчитать примеры по образцу. Но когда нужно было отойти от схемы, когда не требовались скорость и выносливость... Почему ответ на задачку «На крыше сидело десять воробьёв. Одного съела кошка. Сколько воробьёв осталось на крыше?» всё же «ни одного» Рита поняла, наверное, классе в пятом.

2

Второклассниками и третьеклассниками они почти всегда ходили домой вместе. Втроём. Поворачивали за угол школы, проходили через арку в Лилин дворик («Пока», — говорила Лиля), дальше — в соседний, где жила Рита («Пока»), а после Лёша обходил гастроном и оказывался в своём дворе. Это если сразу по домам. Иногда они гуляли — возле школы, на детской площадке в Лилином дворе, в парке.

Лёше нравилось это девичье общество, что, наверное, странно для мальчика восьми-девяти лет. В возрасте, когда девчонки — это «хнычет как девчонка» и «тебя любая девчонка обгонит». Одноклассники время от времени дразнили его, а однажды Лёша даже подрался с Осеевым, сказавшим: «Воронин с бабами каждый божий день... Скоро и сам бабой станет...» Драка закончилась по звонку. Лёша отпустил ворот Осеева — явно проигрывавшего — и сказал: «После уроков. За школой». Осеев медленно кивнул. Он вдруг понял, что и драка после школы будет такой же и, что хуже, остановиться по звонку не получится, придётся говорить «я сдаюсь!», а после извиняться — и всё же не хотел стать трусом (бабой) прямо сейчас... Едва прозвенел звонок, едва четвёртый урок закончился, Осеев выпрыгнул из класса и — домой. Само собой, не заворачивая за школу и не дожидаясь Воронина.

С тех пор Осеев уже никогда не дразнил Лёшу. Да и остальные стали реже вспоминать про «баб-подружек и бабу Лёшу».

МЕСТА ДЛЯ И., Л. П. В. И П. С. Д.

В третьем классе Рита стала ходить на бальные танцы. По вторникам и пятницам. Во Дворец культуры. Хоть это была идея Ритиных родителей, занятия Риту не тяготили (как, например, скрипка — Ерина). «Пока! Я сегодня не домой».

В третьем классе Лёша стал ходить в бассейн. В ДЮШОН — Детско-юношескую школу олимпийских надежд. «Пора бы тебе спортом заняться», — сказал Лёшин отец. Плаванье начиналось в 15:00, так что после уроков Лёша заходил домой, обедал и лишь потом бежал на тренировку.

Когда Рита отправлялась на танцы или, случалось и такое, её оставляли после уроков, Лиля и Лёша шли из школы вдвоём. Иногда сразу же по домам, иногда гуляли по парку, катались с горок, а иногда...

Моросил дождь. Лиля и Лёша сидели в беседке в Ритином дворе, на деревянной лавочке. Потускневшая, местами стёршаяся краска и по несколько новых морщин-шрамов после каждой зимы. «А твоя бабушка где живёт?» — спросила Лиля. «В Бердянске, — ответил Лёша, — возле моря», а потом спросил: «Ты была на море?» — и Лиля ответила: «Да». «А другая бабушка — в Воронеже», — сказал Лёша. А потом Лиля что-то спрашивала, Лёша что-то отвечал и сам что-то спрашивал. А после они уже не спрашивали, просто рассказывали, пересказывали, вспоминали, то он, то она... Как в нудном взрослом кино, где без конца говорят, говорят, говорят. Только в этот раз почему-то не нудно.

— И ты не испугался?

— Испугался, — ответил Лёша.

И Лиля пододвинулась к нему вплотную.

Э. Б. И Т. З.

Анна Леонидовна жила сразу за школой, на улице Лермонтова. В, так сказать, комфортных условиях — на работу и с работы пешком. В отличие от многих своих коллег, той же физкультурницы, которая каждое утро добиралась автобусом почти час из пригородного посёлка Космический. Всю третью четверть по средам физра была первым уроком, и Наталья Андреевна вычитывала опоздавших: «Я аж с Космоса езжу — и то никогда не опаздываю!» В ответ почти всегда кто-нибудь хихикал: «Она из космоса!»

Иногда после разминки — и раз, два, три, а теперь в другую сторону, начали, и раз, два, три — Наталья Андреевна доставала мяч из запиравшейся на ключ кладовой. Волейбольный, или футбольный, или баскетбольный. Рассказывала, как играть, что можно, что нельзя, показывала, как правильно подавать, отбивать, отдавать пас, бросать. А затем делила на команды. Детей в классе было двадцать восемь, команд получалось четыре (Лиля, Рита и Лёша почти всегда попадали в одну команду). Две играют, две ждут. Чтобы всем успеть, играли или до одного-двух голов, или по две-три подачи, или по времени — четыре-пять минут.

Свисток и — «Зорин, не спи!», «Сильнее надо бросать!», «Молодцы!», «Ну давай, не подведи!», «И ещё раз!», «Выше подавай!», «Быстрей, быстрей!», «Зорин, не спи!»...

Однажды, когда они играли в волейбол, когда подавала Лиля, Наталья Андреевна сказала: «А теперь наша самая красивая девочка».

Самая красивая ударила по мячу, и тот угодил в сетку.

— А меня, между прочим, — сказала Рита после игры, когда они уселись на маты, — на танцах, — она произнесла это будто бы дважды: раз для Лили, раз для Лёши, — все зовут фотомоделью.

ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА Н. П. П.

Конечно, Лёша дружил не только с Лилей и Ритой, были у него и «мальчишеские» дружбы: Витя Голиков со двора (старше на год), Колька Зайцев с плаванья, одноклассники, которых можно назвать друзьями, — тот же Долгов, или Павлюк.

Павлюк и Лёша жили в одном доме. В школу и из школы они ходили одной и той же дорогой, правда, Павлюк оставался на продлёнку и возвращался уже вечером с отцом или братом. А вот по дороге в школу они часто встречались. Привет! — привет! — математику решил? — видел вчера кино? — готов? — а у меня соседи видак купили... — может, и не спросит...

«Смотри», — сказал Павлюк и показал в сторону школы.

На стене, справа от входа, было написано «Лёша + Сабрина =». «Лёша» длиной в окно, затем большой плюс и «Сабрина», едва уместившаяся под двумя окнами гардероба; следом «равно», а после него — ничего, потому как всем и так будет ясно, чему это равняется.

«Узнаю, кто писал, — убью!» — прошептал Лёша.

«Да чё ты... Может, не про тебя... может, это про Ерина».

НЕ П.

На машинках, сложенных из тетрадных листиков, писали что угодно, лишь бы это что-то звучало по-импортному, было чем-то модным, зазеркальным... Обычно «USA», «Turbo», «Adidas»... «Puma» — нацарапал синим карандашом Фетисов. Девочки, пробегавшие рядом с подоконником, захихикали. «Смотри, он написал: Рита!» «Это что — твоя невеста?»

НОРМАЛЬНЫЕ ПОКАЗАТЕЛИ А. Д.

Классе в третьем Лилю Саґбрину прозвали Сабриґной.

БЕРЕГИСЬ А.

В последний раз Фетисов и Самохина подрались в третьем классе. Обзывали друг друга, веселя окружающих, на физкультуре, на переменке — в коридоре, затем в столовой, а после — сцепились в классе, перед доской. Драка вышла самой настоящей, не то что раньше, когда раз-два — и разошлись. Казалось, что дерутся мальчишки и повод — уж точно не случайно скинутый со стола пенал. Катались по полу, вцепившись друг в друга, подымались и снова падали.

Долгов с Ериным попытались их разнять, но не вышло. «Я тебя убью!» — шипела Самохина. «Жирная дура!» — шипел в ответ красный Фетисов. Драка не закончилась, даже когда прозвучал звонок. Коридор замолчал, а спустя полминуты...

«Это что за новости!? Ну-ка быстро встали!»

Весь класс, все мигом нырнули на свои места. Молчали. Фетисов и Самохина, стараясь не смотреть на Анну Леонидовну, поднялись на ноги.

На следующий день Рита и Серёжа пришли в школу с родителями.

«Она же девочка!» — сказала Анна Леонидовна Фетисову.

«Ты же девочка!» — сказала Анна Леонидовна Самохиной.

После разговора с родителями их рассадили — Серёжу к Чалой, а Ерина, который прежде сидел с Чалой, — к Рите.

П. С. П. ЗАПРЕЩЕНА

3

Поначалу в его песнях было полным полно last’ов: «last night», «last day», «last moment», «last kiss», «last train», «last hope», но потом все они превратились в lost’ы.

В седьмом классе они стали звёздами. Они — это Лёша и Лиля. В тетрадки-анкеты с цветочками-сердечками-котятами на обложках они попадали постоянно. Лиля — в «Симпатии: девочки»; Лёша — в «Симпатии: мальчики». Одноклассники писали: «Лиля и Лёша», или «Л. С. и А. В.», или «Л. и Л.», или «Сабрина и Воронин». Всегда в симпатиях, любимых, лучших. И никогда в антипатиях, кроме, разве что, одного раза, когда Осеев вписал Л. в «Нелюбимые одноклассники». К слову, в «Любимые одноклассники» в той анкете Осеев вписал тоже Л.

В седьмом классе много чего изменилось. Девочки вдруг прибавили в росте, вытянулись, стали девицами. Начали носить лифчики или надевать по две футболки на физкультуре. Жанна Валерьевна по утрам встречала девочек в фойе и вела накрашенных в туалет умываться. Мальчики впервые заметили, что в их классе есть девчонки. После детства, раньше юности...

В самом начале третьей четверти Воропаев получил по морде из-за девочки с Механизаторской — фингал не сходил почти неделю.

ЧЕМ ОПАСНА А. Г.?

Вечера вместо утренников. Или вечеринки, если у кого-то на квартире. Ди-джеем был Стас, у которого брат работал в киоске звукозаписи. Стас притаскивал из дому «Весну» и всякие диджейхитсы, анлимитеды, снэпы, калчербиты, максы, флэксы. Впрочем, это позже. В восьмом, в девятом.

НЕИЗВЕСТНЫЙ ХУДОЖНИК. ПОРТРЕТ НЕИЗВЕСТНОЙ.

В их школе было два учителя физики. Вернее — учительница и учитель. Александра Яковлевна и Виктор Геннадиевич. Сандра была физичкой в классе Лёши и Лили, Геннадич вёл физику в «Б» и «В». Кабинет физики — тридцать второй — находился на третьем этаже, сразу напротив лестницы. Температурные шкалы, двигатели в разрезе и всякие шарики, грузики, гирьки с векторами-силами, а ещё — портреты Ньютона, Паскаля, Фарадея и других единиц измерения, точек, законов. И вот на одной из парт в этом кабинете кто-то однажды нарисовал жирными буквами: «Александра Яковлевна + Виктор Геннадиевич = любовь». Сандра заметила надпись на уроке в «А»-классе. Она шла по рядам с журналом, проверяя, все ли сделали д. з., и возле последней парты, взяв в руки Долговскую тетрадку, вдруг рассмеялась. Все обернулись, а Александра Яковлевна, продолжая смеяться, вышла в коридор и вернулась через минуту с Виктором Геннадиевичем. «Смотри», — сказала Сандра. Геннадич поправил очки, наклонился и тут же усмехнулся: «Да уж...»

«Какие же вы ещё дети», — сказала Александра Яковлевна классу.

«Какие же вы ещё дети», — скажет Сандра через пару недель, когда Попова подойдёт к ней с запиской: «Прошу отпустить мою дочь с последнего урока». «Попова, — скажет физичка, прочитав записку, — Яковлевна пишется через “о”, а не через “а”». Класс засмеётся, а Попова, попробовав поотпираться, сознается, что записку написала сама.

По тропинке узенькой,          П. Т. У.,

После школы, в пять,             П. Ш., В П.,

Юные любовники                    Ю. Л.

В лес пошли гулять.                В Л. П. Г.

Бог не умер, тут Ницше погорячился. Бог просто отправился в отпуск. И как заботливый хозяин, которому некуда пристроить питомца, оставил в миске гору какого-то сухого корма. Однообразного, серого, скучного. Потому-то всё и повторяется. Потому-то Лёшу прозвали во дворе Малым, так же как и Генку в Лилином дворе, Валерку в Ритином... Потому-то Лиля и Лёша стали ближе друг к другу, ближе, ближе.

В седьмом классе у Лёши появилось прозвище. «Малой». Так его называли старшие пацаны со двора. Им всем было по пятнадцать-шестнадцать, Лёше — тринадцать. «С Лёшей». — «С каким?» — «Ну с этим, с Малым». Лёша услышит «малой» много раз и вне двора: на водном поло, когда его закинут в команду восьмиклассников; на рынке — «Слышь, малой, а тебе не рановато курить?»; в трамвае — «Малой, место беременной уступи». И даже многим позже, в двадцать один год, когда Алексей будет подрабатывать на стройке, один из штукатуров спросит: «Лёха, а лет-то тебе столько?» — «Двадцать один». — «О... Так ты ещё совсем малой!»

Малой и Сабрина... Словно какая-нибудь группа, поп-дуэт, или моднее — экзотик-поп-дуэт. Доктор Малой и Сабрина МС.

4

После третьего «здрасьте» мужчина обернулся. И увидел школьницу. Старшеклассницу. Портфель, школьное платье, белые банты, красный галстук... Стоп, нет — сумочка через плечо, короткая джинсовая юбка, блузка, в ушах — большущие серьги. Рита, девочка из класса его дочери.

— Вы же Лилин папа?

— Да, — ответил Сабрин и, шагнув к Рите, как-то аккуратно, настороженно спросил: — А что случилось?

— А, нет... Ничего... Не беспокойтесь... — Рита щёлкнула улыбкой, будто перед фотографом. — Просто... Я у неё... книжку... тетрадку хотела взять... Поднялась к вам... Позвонила, а дома никого...

— Ещё со школы, наверное... Подожди, — Сабрин прищурился, — Лиля — что, в школу не ходит?

— Нет-нет... Конечно, ходит... С Лёшей, — накладной ноготь указал куда-то за спину мужчины, — из того двора, — пальцы повисли на сумочке. — Он её по утрам встречает... После школы...

— С каким ещё Лёшей!?

— Ну, не только с Лёшей... В смысле — не всегда с Лёшей, — и снова улыбка и открытые ладошки. — Ой, мне пора... До свидания...

Рита развернулась и быстро ушла. Так будет вышагивать Джа-джа в Лукасовских «Звёздных войнах» в 99-ом. В новых «Звёздных войнах», не тех, на которые когда-то ходила Рита с двоюродным братом и дядей. К слову, фильм Рите не понравился. Она ёрзала на неудобном стуле и думала, когда же, блин, это кино кончится...

— До свидания, — пробурчал Сабрин.

С Лёшей... Не только с Лёшей...

Сабрин тоже развернулся и пошёл прочь, к своему подъезду. Поглядывая на носки туфель, словно стыдясь чего-то.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Минотавр.

— Гуляю, — ответил Тесей.

— А нитка эта на хрена?

Асфальтированная дорожка, мусорные баки, деревья; повыраставшие как грибы крышки погребов — бледно-синие, бледно-красные, бледно-зелёные. Всё привычное, родное и незаметное. И люди. Хоть и не родные, но привычные. И тоже незаметные.

«Здрасьте». — «Здрасьте».

«Здравствуйте, дядя Витя». — «Привет».

«Привет, Сабрин». — «Здоров, сосед!»

Возле своего подъезда Сабрин ощутил прилив какой-то злобы. Она будто бы поднялась из живота, подступила к горлу. Противная, кислая.

«Добрый день!»

Хлопец выскочил из подъезда и побежал дальше. Сын Вальки и Гришки со второго. Закончил школу, поступал в индустриальный, сейчас работает и вроде снова будет поступать. По вечерам даже на подкурсы ходит.

«Здравствуй, здравствуй...» — пробурчал Сабрин и тут же мысленно добавил: «Кобель-недоросток...»

Лифт не работал, пришлось идти пешком. Ступенька за ступенькой. Поднимаясь с каждым шагом на стандартные сто пятьдесят миллиметров. Раз, два, три, четыре, раз, два, три, четыре. Левой, левой, левой... На третьем пролёте Сабрина обогнал соседский паренёк. Из восьмидесятой квартиры. Пробежал мимо, бросив то ли «Здрасьте», то ли «Здравствуйте». Широкими шагами, по две ступеньки за раз.

«Жрать, поди, спешишь», — подумал Сабрин. Почему-то этот троглодит не показался ему способным на что-то там с Лилей.

Голова прохожего закрыла букву, и конечная маршрутки на секунду превратилась в «ЭРОПОРТ».

И вдруг на шестом этаже, в двух шагах от квартиры, на, казалось бы, своей территории, Сабрин увидел надпись на стене. Короткую. Однозначную. «Лилька — шлюха».

Увидел и замер.

А через секунду сказал: «Суки», — и попытался стереть надпись ладонью. Не вышло — чёрные буквы точно вросли в стену — и ещё словно издевались после каждого движения руки, повторяя противными голосками: лилька-шлюха-лилька-шлюха-лилька-шлюха...

Попытавшись с полминуты, Сабрин плюнул и пошёл домой. Позвонил, как-то забыв про Ритино «её нет дома». Никто не открыл, пришлось доставать ключи.

«Лиля!» — позвал Сабрин с порога. И ещё раз: «Лиля!»

Он быстро разулся и пошёл по квартире. Заглянул на кухню, в гостиную и в Лилину комнату. Никого. Туалет, ванная, балкон — то же.

Сабрин сел в кресло, зачем-то демонстративно выдохнул — как на работе перед коллегами, когда возвращался в свой кабинет из первого, — но тут же набрал воздуха и снова пошёл в комнату дочери.

Посмотреть, поискать. Он толком не знал, что искал, а потому заглядывал повсюду — даже под кровать, в шкаф, на полки. А нашёл, как водится, на самом видном месте.

На столе под учебниками лежала тетрадка. Общая. В клетку.

Сабрин открыл посредине, перевернул пару листов вперёд, назад и...

«Мне было немного страшно. Совсем чуть-чуть. Его родители уехали на дачу...»

Дальше можно было и не читать — и так всё ясно. Сабрин бросил дневник обратно на стол. Небрежно. А может, даже брезгливо — вроде как не возвращал дневник на место, а откидывал от себя. «Чтоб ты...» — начал он, но осёкся. «Чтоб тебя...» — и снова нет. То, что шло следом за этими «чтоб», казалось слишком ужасным, жестоким, не к месту... И всё же что-то надо было сказать. Злоба, подступившая к горлу ещё во дворе, теперь заполнила рот и рвалась наружу.

«Чтоб тебе пусто было!» — крикнул Сабрин.

5

Когда тебе под тридцать, влюблённость похожа на полуденный сон. Мягкий и ленивый, его и сном-то обычно не называют — задремал, отдохнул, прилёг. И заканчивается влюблённость, когда тебе под тридцать, так же, как и полуденный сон — звонит телефон, соседи кричат друг на друга, что-то вдруг происходит. Что угодно, лишь бы открыть глаза и понять — надо вставать, а то сон утянет куда-то в свои глубины и ты проснёшься вечером — вроде и выспавшийся, но с чумной головой, с трудом соображая, который час...

На работу и с работы Лиля ездила на трамвае. Садилась на Трубной и ехала, ехала, ехала, по проспекту, через мост, вдоль безликих трёхэтажек, до улицы Маршала Чуйкова — почти конечной. Назад — от Чуйкова и до Трубной, впрочем, иногда выходила чуть раньше. На Восточной. Прыгала в маршрутку и ехала к нему.

Он — старше её на два года, разведён, платит алименты. Седые волосы, брюхо. Идеал, ничего не скажешь. Почему именно он? Потому что они полгода работали в одном офисе? Потому что ему легко сказать «нет»? Потому что она — замужем?

Когда она едет в трамвае, в маршрутке, место рядом с ней всегда свободно. Вернее — пусто. На каждой остановке Лиля с надеждой поднимает взгляд, смотрит на входящих, но они выбирают другие места. Садятся рядом с кем-то, или возле окна, или стоят, как-то особенно бессмысленно глядя за окно или в какие-нибудь правила поведения, рекламы-объявления, уголки пассажиров... А она доезжает до Трубной, до Маршала Чуйкова, до Восточной. И выходит.

Если уже стемнело, Лиля озирается по сторонам, смотрит на опустевшие улочки, лавочки, скверы, аллейки и чувствует, как эта пустота отражается, словно в зеркале, внутри неё самой.

СНЕГОМАШ

Я звал её Сабиной, в честь той художницы из «Невыносимой лёгкости бытия». Девушка заходила в магазин чуть ли не каждый день — обычно в обед, часа в два или три. Проходила мимо витрин кулинарии, мимо «кошачьего» отдела и останавливалась у фруктов с овощами — покупала яблоки или апельсины, а иногда и полный набор — большущий пакет всего-всего: лук, морковку, кочан капусты, свёклу, картофель.

Одевалась Сабина необычно, вернее — по-нездешнему. А ещё точнее — как-то универсально, вроде как вписывалась и в обстановку магазина и вообще в город, но точно так же она вписалась бы и в кундеровский роман, во все его праги и шестьдесят восьмые. Шляпа, длинный плащ и большая сумка через плечо, в которой она, видимо, носила свои картины — иного предназначения для этих метр на полметра и не придумаешь. Иногда Сабина таскала с собой огромный зонтик в рост какого-нибудь пигмея из Руанды.

Первый раз я увидел её в начале ноября — в тот день, когда открыл «Невыносимую лёгкость бытия». Вообще-то читать на работе нам не разрешалось (разве что киношно-музыкальные журналы), но моя «точка» была вдалеке от центра и начальство заходило в гости крайне редко. Меньше контроля — призрачней правила. И окружавшим меня «новинкам и классике на DVD» я предпочитал книги.

...деревянный табурет, небольшой проход, по левую руку — кондитерский отдел, «торты», по правую — мясо. А между этим сладким и жирным я со своими смешными и страшными, тупыми и умными, детскими и взрослыми, нашими и ненашими. За спиной — шкафы со стеклянными дверцами, заваленные разноцветными и разношёрстными дисками, пятнадцатидюймовый телевизор на кронштейне. Инородное вкрапление в длинный гастроном. Правда, не единственное — кроме моих «DVD» здесь были ещё «Мобильные телефоны» и «Бельё».

В отличие от людей на вокзале или в парке, что не имеют к тебе ни малейшего отношения — фон да и только, — посетители магазина всё же были «моими», как минимум потенциальными клиентами, а потому раз в пару страниц я отрывался от книги и смотрел по сторонам.

Так было и с Сабиной, разве что явней и ярче, чем обычно, — едва прочитал про художницу, как вот она прошла мимо.

Получилось, что Кундеру я читал долго — больше двух недель вместо привычных пяти-шести дней на книгу. Всё как-то не складывалось — то забывал его дома; то случались совсем уж напряжённые рабочие дни — покупатель за покупателем; то после вчерашнего буквы растекались по странице. Эти недели Сабина исправно заходила за покупками почти каждый день — интересно, думал я, съедает ли она то, что покупает, или использует как натуру для своих натюрмортов?

А потом Сабина исчезла — тут даже не важна причина: переехала или нашла магазин, где яблоки красней, или, не дай бог, с ней что случилось — она просто перестала заходить. Конечно же, я не знал, что тот её визит — в день, когда я дочитал «Невыносимую лёгкость бытия» — будет последним. Никаких знаков и намёков, буднично и просто: Сабина как обычно купила фрукты и неспешно прошла к выходу.

Через месяц, а может, и полтора, я вдруг подумал, что давненько её здесь не было. Вроде как ни с того ни с сего, хотя всё же вспомнилась она не просто так. За это время я успел прочитать сборник рассказов Мураками, «Камеру обскуру» Набокова и ефимовские «Архивы Cтрашного суда». И каждая книга кого-то да приводила в магазин. Именно так: для каждой книги — свой «странник запоздалый», как и Сабина.

Пуховики, шарфы, шапки — все каких-то нереальных цветов, будто бы северное небо. Лиловый, сиреневый, пурпурный. Молодые японцы — два паренька и девушка. В следующей книге — в «Камере обскуре» — жили слепой старик и молодая женщина; а у Ефимова — беспокойная барышня, с совсем уж резкими движениями и семимильной походкой, вроде как несколько не в себе. После «Архивов Страшного суда» я взялся за Кафку, но прочитал всего десяток страниц и решил, что с меня хватит. В тот день в гости заглянули из Общества по защите прав потребителей — контрольная закупка, ксивы и все эти «покажите-расскажите-позвоните»; затем была тётка, пожелавшая «развести» меня на 100 гривен старым добрым способом: «Я же дала вам сотню, посмотрите у себя в кассе»; а перед самым закрытием магазина позвонил начальник, чтобы ни с того ни с сего напомнить про моё опоздание два месяца назад: он говорил про то, что на работу нельзя опаздывать, а я отвечал, что это было-то всего раз и то — давным-давно, а с тех пор по мне можно часы сверять, но он продолжал своё, и в конце концов я не выдержал и предложил оштрафовать меня, но он сказал, что это не выход, я сам должен понять, что работа — это ответственность, и всё началось снова...

Выходя из магазина, я вдруг подумал, а появится ли Сабина, если перечитать Кундеру?

...это было где-то там, во сне, а может, и дальше сна, потому что снегопад мне не снился. Где-то по ту сторону меня, перед моими закрытыми веками, где-то там, где я заканчиваюсь, шёл снег. Хлопья — эх, именно, что хлопья, а не крупа — падали, падали, падали. Укрывали и прятали землю от предстоящих морозов. Чьи-то руки протягивали пушистую шубу, и чей-то голос говорил дрожащим на ветру деревьям: возьмите, наденьте, не то совсем замёрзнете...

Следующей книгой была «101 дзенская история». Я отвлекался чуть ли не после каждого абзаца. Прочёл про Гуду или Хакуина и тут же огляделся — а не вошёл ли в магазин этот самый учитель? Но никто не появлялся — просветлённые эры Мейдзи, видимо, предпочитали не-покупать в не-магазинах.

— «Мозг» тут на днях заходил. Смотрел такой, смотрел, — Миха махнул рукой на стеллажи за спиной. — Я спрашиваю: «Может, что-то подсказать?» А он типа: «Да ну. Я и так вижу, что у вас ничего нет». Ну уж, конечно, думаю, и спрашиваю: «А что интересует-то?» Мужик снова: «Да вы такое и не слышали!» Меня аж зацепило, снова спрашиваю: «Что?» «Ну, Буррито, например, — отвечает мужик, — или Карнитас», — Миха засиял. — Я достаю ему коробку со всей этой фигнёй. Он такой посмотрел: «Это-то у меня всё есть. Я ищу их поздние сольники». Хорошо, говорю, сейчас. Приношу из подсобки «Гуакамоле» и «Канас асадас». «Мозг» прозрел, но решил нанести последний удар: «Это ж гитаристов, а я барабанщика сольник ищу». И тут я такой хлоп на прилавок диск. Вот, говорю, «Чаризо» — придётся, мужик, покупать.

— И что он?

— Му, — ответил Миха.

Она вскрикнула (короткое «ай», как бывает, когда уколешь палец иголкой или дотронешься до чего-то горячего), и тут же чашка выскользнула из руки и разбилась о пол. «Бах!» — и черепки, словно осколки древней цивилизации — вот так вот, вмиг.

— Блянах, — сказала Лена.

— Что, Ленка? — засмеялась Юлька из рыбного. — Руки так трясутся, что и чашку донести не можешь?

В центре зала, напротив моей точки.

...тряпки, веники, совки...

А через полчаса — снова. A bigger bang — литровый пакет молока выпал из рук и грохнулся в том же месте, где и чашка с кофе. Картинка из советского журнала — молочные брызги превращаются в звёзды и планеты. Детство, макулатура, антресоли. «Юный техник»? «Наука и жизнь»? «Знание — сила»?

«Прям беда какая-то сегодня», — пробурчала уборщица.

...извините, тряпки, веники, совки...

Чуть позже на том же месте разлили воду, рассыпали макароны, грузчик уронил ящик с минералкой (ничего не побилось), и — без этого точно не могло обойтись — покупательница упустила лоток яиц.

— Слышь, Семёновна, ты хоть и не уходи оттуда! — пошутила какая-то из продавщиц.

...насвинячили, извините, тряпки, веники, совки...

Весь день неподалёку от моей точки кто-то «спотыкался на ровном месте», ронял что-то, разбивал, рассыпал. Блин, чёрт, сука... «Интересно, почему я всё-таки упала?» («Тайны катастрофы» Иена Стюарта.)

Вскоре я перестал обращать внимание на происходящее — ну упало, так упало, разбилось, так разбилось, — поднял взгляд и обратно в книгу, или в коробки с дисками (что бы поставить?), или в отчёт, или в пересчёт кассы.

К слову, вопрос «что врубить?» не столь уж и прост, как может показаться — бывало ставишь какую-нибудь новинку — баннеры по городу, реклама по «ящику», — а реакции проходящих — ноль. Уилл Смит и Уэсли Снайпс размахивают кулаками перед пустыми трибунами. Никто не увидит, никто не заплачет... И тут же включаешь что-то, казалось бы, навсегда похороненное в видеосалонах, но вдруг всплывшее на DVD — «Не отступать и не сдаваться», «Над законом», «Одинокий волк Маккуэйд», «Кровавый спорт», «Око за око» — фильмы из консервной банки: 2 в 1, 3 в 1, 4 в 1, 8 в 1, или совсем уж запредельные 10 в 1, 17 в 1. И кто-то, проходя мимо, обязательно остановится, спросит, купит... Были, конечно, и однозначные хиты — то, что непременно собирало толпу возле моего телевизора. Например, бокс. Тайсон, Льюис, Кличко.

«101 дзенская история» закончилась фейерверком. Как, может быть, сказал бы дзенский учитель: «Тот камень, что упадёт последним, поздоровается с тобой».

Я уже подбивал кассу, когда случилась ещё одна «катастрофа». Парень открывал пиво, проходя мимо моей точки, и бутылка просто взорвалась в его руках — пена хлынула наружу. «Джин?» — «Я же сказал: пи-во!» Он моментально отвёл руку с бутылкой в сторону, чтобы пена не испачкала одежду...

И тут я узнал этого парня — бывший одногруппник, с которым мы не виделись года так два.

— Юра? — удивился я.

Скользкая бутылка — на пол и вдребезги.

— Йопт! — отозвался Юра. Стряхнул пену с руки и тут же засмеялся. — С тебя пиво!

...блядь, насвинячил, извините, тряпки, веники, совки...

Через час мы с Юрой сидели в «Трюме» и пили пиво. Кеговое. Из бокалов.

Здесь присутствовало, видимо, всё из того, что у сухопутного ассоциируется с «морскими волками». Барометры, морские узлы, штурвал, корабли в бутылках, чучело ската, спасательный круг... Официантки в длинных чёрных юбках и облипающих футболках (тельняшечках).

Никаких «О! А ты уже на дисках работаешь?», или «Как там Аня?», или, казалось бы, необходимых «Как ты?», «Как дела?» Мы разговаривали будто бы даже не то что не виделись два года, а словно у нас не было прошлого, причём не только некоего «совместного», а прошлого вообще. Будто бы встретились два человека, для которых не существует иных времен.

Юра рассказал мне про своего соседа, любящего говорить «совершенно вот именно» и «именно тоже самое», а я ему про то, что происходит со мной.

— А потом они, перелопатив всё что можно, выдали: «Просто идём, смотрим — что-то не так; пригляделись — нет, всё в порядке»...

Юра засмеялся:

— Почитай-ка ты Мамлеева! — он хлопнул ладонью по столу. — А потом расскажешь...

— Ага, — засмеялся я в ответ.

За спиной Юры сидела молодая парочка с двумя бокалами апельсинового сока. Лет четырнадцати-пятнадцати. Тот возраст, когда мальчики ещё выглядят как мальчики, а девочки уже девушки.

— Купил Фёдор Соннов кило сырого мяса, затем подошёл, и такой: мне б про чертей иль про морг чего глянуть.

И тут казалось бы — продолжай и продолжай шутить, гнать, развивать тему, как обычно и случалось, — но мы почему-то замолчали.

«Повторить пиво?» — спросила морячка. Мы кивнули.

— Слушай, — сказал Юра, — раз уж мы всё равно говорим о всяких странных штуках ...

— Ну?

— Вот представь: изобрели фигню, которая может копировать что угодно, причём не то что атомы, — при слове «атомы» Юра зачем-то указал на декоративный якорь, — а вообще там — на уровне квантов и кварков. И учёные делают твою копию. В смысле, копию тебя. А потом, по ошибке помещают в морозильную камеру не копию, — он дотронулся до моего бокала, — а оригинал, — Юра постучал по своему.

Я кивнул.

— Копия просыпается. Вопрос: где ты?

— «Шестой день». Или «Другой» с Де Ниро. Или «Точная копия».

Молодой парочке принесли два салата и тарелочки с куриными крылышками.

— А всё же?

— Ну, — начал я и вдруг вспомнил школьную училку, снимавшую полбалла за каждое зависшее «э-э-э» или «ну-у-у». — Кто понимает себя как «я», тот это самое «я» и есть.

— Хм... Значит — проснувшийся?

— Да, — ответил я. — Другой же спит.

— Интересно, — сказал Юра.

— А ты кагда спышь, сэбя кантралыруэш? — старый анекдот то ли про тухлую рыбу, то ли про сгнившие мандарины.

— Но всё равно же я остаюсь собой, даже когда сплю.

— Думаешь?

Я встретился взглядом с девушкой, облизывающей пальцы и длинные красные ногти. «Зигмунд в кафе»?

— Хорошо, — сказал Юра, — а если того, что оригинал, тоже разбудят? Где ты в таком случае?

— И тот, и тот, — усмехнулся я.

— Вот это мне тяжело понять.

— Это как файл скопировать. Была у тебя песенка, ты раз — контрол-цэ, контрол-вэ, — я нажал на столе, — и что? неужели это другая песня?

— Да уж... Обычно мне говорили, что настоящий — тот, что в холодильнике.

— Блин, тест провален, — сказал я. — Не возьмут теперь меня в космическую гвардию.

Раздел, который она читала, звался «Послушание — основа обучения».

Мы снова замолчали, улыбаясь каждый чему-то своему. Будто бы сбилась волна в радиоприёмнике. Или пропала мобильная связь. Вместе с нашим разговором стихли и все звуки в кафе — ни музыки, ни голосов, ни шагов. И показалось, что судно со всеми этими скатами и барометрами пошло ко дну — в безмолвные пучины. Обречённые моряки встречали смерть, замерев по стойке смирно.

— Вот что, — сказал я, — а теперь мой тест.

— Да? — ожил Юра.

— Кто будет «я» через год? Если эти двое разбежались, каждый начал свою жизнь.

— Они уже будут разными.

Мальчик с едва пробивающимися усами чмокнул девушку в губы. «Если им по пятнадцать, значит, они живут в девяносто третьем», — подумал я.

— А были одинаковыми?

— Ага.

— Почему тогда станут разными?

— Разный опыт, — Юра пожал плечами.

— Но у них же — одни и те же воспоминания, страхи, желания.

— Об-сто-я-тель-ства, — зачем-то медленно и по слогам сказал он.

— Мы отправляем наших героев в два очень похожих города.

— И что с того?

— Примчи ты хоть в Мишкино, хоть в Машкино — вести ж себя будешь одинаково.

— Да. Но внешние-то обстоятельства никто не отменял, а? В Мишкино я получу по морде, а в Машкино встречу какую-нибудь деваху.

— И получишь за неё по морде.

Юра засмеялся.

— Я тоже провалил тест?

— Просто я думаю, что два клона, попав в похожие условия, будут вести себя одинаково что через год, что через два. Останутся очень похожими друг на друга. Не в смысле там — купят тачки одного цвета...

Мне показалось, что парень и девушка перепутали куртки. Он надел длинную белую с мохнатым капюшоном, а она — короткую, какую-то совершенно не женскую — то ли «Marlboro», то ли «Camel».

— А я читал такую историю. Про двух близнецов. В газете какой-то. Они не виделись с детства, а потом оказалось, что и жён у них звали одинаково, и машины они покупали одни и те же и, там, не знаю, — Юра махнул рукой, — жили в одинаковых домах.

Официантка принесла счёт и сказала, что кафе закрывается.

— Если города, — сказал Юра, — такие же клоны, как и наши герои, то не вопрос — и через год, и через десять ничего с ними не случится. Но таких-то городов не бывает. Хоть чем-то они да отличаются.

Сдача.

— Вот и клоны станут разными.

Некоторым городам снег не к лицу — как говорят: не идёт, не твоё. Иным — всё равно, как бы снег и снег, и ладно — выпал так выпал, пусть себе лежит, весной растает. Но есть города, думаю, немного, которые снег преображает по-настоящему, не просто добавляет цветов и полутонов, а будто бы переворачивает с ног на голову, или выворачивает наизнанку, или и вовсе делает другими — зимними — городами. Мой город — именно такой. Когда выпадает снег, я будто бы меняю место жительства.

На улице валил снег. Крупный, пушистый, как-то по-новогоднему радующий.

— Вылезли из трюма, — напел я, — в северном порту.

Мы поймали такси и поехали по заснеженной Московской. Фонари и сверкающие снежинки — не улица, а тихая аллейка в парке. Как бы ни дергалась стрелка спидометра, казалось, что мы неспешно прогуливаемся.

Юра вышел на пятачке возле «Урожая»; уже хлопая дверью, как-то пошутил напоследок, но я не расслышал. Таксист свернул с Московской на Мира, развернулся у «Зирки» и выехал на Октябрьскую.

Всю дорогу я мысленно продолжал наш разговор. Придумывал всё новые и новые доводы того, что клоны будут очень похожи друг на друга и год спустя, даже если жить им не в вакууме. Они будут хотеть одного и того же, более того — одинаково сильно, а значит...

Следующим утром я выбрался из дома пораньше. Едва перевалило за восемь.

От подъезда шёл ряд следов. Раз-два, раз-два. Мимо лавочки, урны, Колькиной «Мазды»... А дальше следы соединялись: сапоги, ботинки, туфли, кроссовки, шины, протекторы, собачьи лапы.

...след в след, чтобы скрыть количество...

Особенность рабочего дня, начинающегося в двенадцать, — можно устроить себе прямо-таки бесконечное утро. Сходить в кино, пройтись по магазинам, просто прогуляться.

Я доехал на троллейбусе до Комсомольской. Полдороги на работу в непривычно загруженном транспорте. Стало аж не по себе от мысли, что работай моя точка с самого утра, мне пришлось бы каждый день ездить в такой давке.

«Книготорг» открывался в девять, и я зашёл в кафе по соседству. Время в пустом зале — как парусник в штиль. Всё будто бы спало — скатерти и шторы, салфетки и солонки, пепельницы и лампы, бутылки за спиной бармена и люди на фотографиях... Кофе в сонном царстве.

Когда я вышел из кафе, мужчина поднимал жалюзи на «Книготорге». Я подошёл, а продавец как раз перевернул табличку «Закрыто».

«Открыто», you’re welcome.

«Книготорг» — это три ряда стеллажей и касса при выходе. «Современная проза», «Фантастика», «История», «Учебная литература», «Поэзия», «Искусство»... Я долго бродил взад-вперёд, брал с полок книги, листал и ставил обратно. Пюре несолёное, котлета пережарена, салат противный...

На полки «Современный детектив» не стоило и смотреть. Ща, бля, ляжешь здесь, чмо, ты понял? Или, например, «Фэнтази и ужасы» — живые мертвецы? собачки-призраки? психи с отвёртками? Или «наркоманская» проза — вот уж хватит мне и того паренька, в куртке большей этак размера на три, от которого несло клеем, будто он обмазался с ног до головы.

Я остановился возле карт, атласов и путеводителей. Как говорил Василий в «Возвращении блудного попугая»: «Весь мир хорошо представлен». Всё, что угодно, — Париж, Амстердам, Лондон, Берлин. Сеул, Пекин, Токио, Сидней, Нью-Йорк, Гавана... И большущая политическая карта мира. В детстве у меня на стене висела такая же. Только государств было чуть меньше.

Стенды «Иностранные языки» и «Учебная». Безобидные на вид «Самоучитель английского языка», «Путеводитель по науке», «Справочник по высшей математике», «Астрономия для чайников». Но стоит ли покупать книгу лишь потому, что она не причинит вреда? Хотя нет, «Справочник по высшей математике» наверняка означает «переучёт» — долгий, нудный, неприятный.

«Философия, психология, социология». Словари, биографии и первоисточники. Ссылка в книге Рубинштейна «Бытие и сознание»: «В зарубежной психологии в последние годы острый спор о детерминизме или индетерминизме по отношению к психическим явлениям вёлся внутри психоаналитической школы — между фрейдистами и адлерианцами. При этом обе стороны вели его с неверных позиций». Почти как мы с Юрой вчера.

Я уже пошёл с книгой к кассе, но вовремя опомнился. Что означает книжка по философии? Конференцию «мозгов», место проведения — отдел DVD в ближайшем гастрономе. Здесь вам и оргкомитет, и «регистрация участников», и конференц-залы. Ждём Вас, дорогие друзья и коллеги!

В конце концов я остановился на «Моряке в седле» Ирвинга Стоуна. Когда-то у меня была такая же. Правда, с другой обложкой. Машин подарок... Мы разбежались с Машей пару лет назад, потом куда-то делась и эта книга.

События проявляются лишь зимой, лето — само по себе событие и если что и происходит летом, то незаметно, как белые буквы на белом листе. Весна и осень — дорожки, а у дорожек всегда есть цель — привести, увести, доставить. Тебя не спросят, пытался ли ты или что именно делал, — если нет результата, то нет ничего. Так говорят про осень с весной. Весна в лето, осень в зиму. И пусть тянутся тропы из лета, что случается само по себе, в зиму, в которую что-то да произойдёт, а потом снова в лето.

Постоянных клиентов у меня было с десяток. Дашка-Сова из «Орбиты» утверждала, что у неё не менее полусотни постоянных, но тут, думаю, вопрос в том, кого именно таковыми считать.

Мой самый первый — это мужчина с пьяно-прозрачными глазами, как у Стивена Болдуина, — то ли брат, то ли какой другой родственник Юльки из рыбного. Он появился в первый же мой рабочий день — пришёл к Юле, вручил ей пакет, а потом... «О! — сказал он. — Прокат открылся!» «Продажа», — ответил я. «Ну да и ладно, даже лучше, — махнул рукой “Стивен”. — Не надо каждый день бегать возвращать».

Ещё был покупатель с дочкой, такой правильной папиной дочуркой лет тринадцати-четырнадцати. Они набирали кучу фильмов (школьных комедий для дочки, «нашего» — для папы), покупали «сумку для CD» и тут же — «чтоб мама не ворчала» — перекладывали диски в сумку, а коробки возвращали («Может пригодятся?»)... Ещё — вечно таскающий системный блок любитель итальянских ужастиков, про себя я звал его «Фульчи»... Ещё — «цыганский барон» с сыном, фанатом Сальмы Хайек... Ещё — паренёк, выбирающий диск не меньше часа, а то и полутора, прям-таки ритуал, священнодействие — он отбирал несколько дисков, раскладывал перед собой и долго-долго смотрел на обложки, потом — исключал один, затем — другой, пока в его руках не оставался единственный DVD, который он и покупал... Ещё — девушка, блондинка, смахивающая на брюнетку с баннера «Peugeot», висевшего возле метро («сделаю подарок себе любимой» и «естественно, с гоблинским переводом»)...

Первый клиент в тот день был из числа вроде бы и постоянных, но совсем нечастых.

— «Враг мой»? — спросил он.

отрезанное ухо на конвейере

— Нету, — ответил я.

— «Полёт навигатора»?

серебряная капля, зависшая в небе

— Тоже нет.

— «Короткое замыкание»?

nova robotics... номер пять — живой

— К сожалению...

— «Властелин времени»?

безликие ангелы

— Нет.

— «Человек со звезды»?

Все фильмы — из детства. Кинотеатры. Десять или двадцать копеек за сеанс.

— Нету.

Мы словно одноклассники, словно вспоминали школу или что-нибудь ещё, кого-нибудь... «Ты давно видел Стеклова?» — «К сожалению». Он называл фильмы. Вдруг смех в почти пустом зале на фильме «Враг мой», когда «Джерри» объяснял, в чём различие в размножении драков и людей. Неуютно холодный кинозал на «Человеке со звезды». Юбилейный рубль, потраченный на кино — отец очень рассердился, узнав про это, сказал, что настоящая цена этой монеты была пятёрка, а то и десятка. Мальчишка со двора, шепнувший «смотри!», когда робота номер пять вроде как взорвали. Деревянные стулья и длинные лавочки, которые выставлялись в проходы...

— Давайте, я оставлю вам телефон, — предложил мужчина, — позвоните, если вдруг что появится. А там сочтёмся.

— Конечно, — я достал блокнот из ящика, отыскал чистую страничку и протянул «потенциальному покупателю».

«Запиши мой номер, надо будет как-нибудь посидеть по-человечески...»

«Всего доброго». — «До свидания». Я с каким-то недоверием взглянул на цифры. Будто бы это был шифр, код, пароль. Шифр — сифр — chiffre — цифра... В школе мы придумывали собственные тайнописи. Самый простой вариант — литорея — одни буквы заменялись другими: а = н, б = ч, в = ъ, г = э, д = е... И передавали друг другу записки. ФЫЗАЮ ГИЫБЫЪ. ЪЫСПЦЛ ОЫЯНИП. Идём на каток. Или в лабиринт— в подвалы строящейся многоэтажки. Или в кино. Или просто гулять. Обычные вопросы в записочках нужно было расшифровывать, сверяя каждую букву с таблицей. И простые вещи обретали совсем иной смысл — ты будто бы читал шифровку. Абрам едет, Абрам будет. И тут мелькнула улыбка. Так боковое зрение цепляет свет — он видится более ярким, чем если смотреть прямо. Я повернул голову.

— Привет, — сказала улыбка.

Маша... Та самая.

— Привет, — ответил я.

Она подстриглась. Да и вообще — сменила имидж, как пишут в журналах. Не могу сказать, что мне понравились перемены. Хотя... Наверное, я просто сравнивал её с той Машей, двухлетней давности. Юбку — с джинсами, пиджак и блузку — со свитером, куртку — с пальто... Так мой руководитель оценивал куски диплома — чем больше он видел и узнавал в тексте своих работ, тем меньше было замечаний. Казалось, составь я дипломный проект целиком из его статей, он сказал бы «гениально!» Так Рома из «Спутника» сравнивал всех новых напарниц с «Ах, Кариной!» — девушкой, проработавшей с ним больше года. «Ну что, Рома, как новенькая?» — «Не Карина, конечно, но, может, толк и будет...» Со слов Ромы, Карина уволилась из «Спутника», потому что переезжала к брату в Киев, по слухам же — в один прекрасный день прихватила недельную кассу и просто исчезла. Не помахав рукой.

— А ты уже на дисках работаешь? — спросила Маша.

— Да, — кивнул я.

— А я тут по-соседству — в «Зите», за углом. Выскочила такая на обед чего-нибудь купить.

Мы поболтали ещё минут пять, в том же ключе — а ты уже? а ты ещё? а ты когда? — и договорились встретиться после работы.

Город похож на радиоприёмник — на какую частоту настройся, то он и запоёт.

— Ты смотрел «Блуберри»? — спросила Маша.

— Продавал, — ответил я.

«Герой решает заработать. Он связывается с руководством “Мёбиуса” и с трудом, но всё же убеждает их, что его вес меняется синхронно с курсом акций компании. А потом предлагает сделку — за круглую сумму раскормить себя. Само собой, питаясь исключительно деликатесами в дорогих ресторанах. Но тут случается непредвиденное... » — прочитал я на коробке.

В восемь Маша ждала меня у входа. Романтично-предновогоднее — девушка, окна, снег, фонарь. Не хватало разве что подписи «С Новым годом и Рождеством Христовым!» и ещё, быть может, некоторых деталей — наряженной ёлки за спиной, дедморозовой шапки, цветной коробки с бантиком.

— Куда пойдём? — спросила Маша.

— Туда, — ответил я. По Пушкина до парка, а потом — мимо впавших в спячку фонтанчиков и пустых лавочек — куда-нибудь ещё. В кафе, или на вечно-тихую Крымскую, или к набережной, или, если будет не лень, на видовую площадку.

И мы пошли. Признаться, я давно уже не ходил так медленно — порою приходилось напоминать себе «не спешим, спокойней, тише». Общаемся здесь и сейчас, а не несёмся куда-то, где можно поговорить.

«Сейчас живу у родителей». «Брат собирается поступать». «Я уже год на этой работе». «Помнишь Таню, мою подругу? Она осталась на кафедре». «Димон женился, а Нинка в Италии». Люди с прошлым.

Маша, Маша, Маша... «Вик, Вик, Вик» и ещё десяток «Вик» в «Буме-2». Мы были знакомы, можно сказать, достаточно близко, но всё же знакомились заново. «Ещё одно открытие Австралии», восемьдесят девятого года издания.

— А ещё тут неподалеку есть «Трюм», — сказала Маша. — Так это вообще ужас...

— «Трюм»? — удивился я.

— Ну да. Подошла такая фифа и прям аж бросила меню на стол. Мы ей: что посоветуете на ужин? А она такая — мол, читайте, там всё написано, — в последний раз я видел, чтобы Маша так возмущалась, когда она порвала сумку в автобусной давке. — Ладно, выбрали. Подзываем. И тут, блин — буррито нет, этого нет, из пива только бутылочное. Пи-сец!

— Ой, смотри! — сказала Маша.

На остановке лежал мужчина. Возле головы — лужица крови, наверное, от удара об асфальт. За бортом...

— Прилично одет, — сказал я, когда мы подошли.

— И туфли начищены, — добавила Маша.

...обшитый металлом каркас, закруглённая крыша, грязно-оранжевая табличка с жирной «Т»...

На скамейке стояла бутылка пива. Едва начатая. Присел, сделал глоток, два и упал. Причём, как казалось, без посторонней помощи. Куртка застёгнута, карманы не вывернуты — значит, никто в них не рылся. Мужчина не выглядел ни алкашом, ни бомжем.

— Надо вызвать скорую, — сказала Маша.

— Наверное, сердце, — предположил я.

Наш островок, наша территория. Она, я, незнакомый человек, с которым неизвестно что произошло, а вокруг — фары, фонари, блестящий снег и редкие прохожие.

«Тут человек без сознания, — сказала Маша в трубку. — Нет, не алкоголик... Остановка “Профсоюзная”... Как в центр ехать... Не знаю... Нормально одет, туфли начищены...»

Вдруг я заметил, что лежащий моложе, чем показалось на первый взгляд. Скорее уж не «мужик», а «парень». Лет тридцать, а то и меньше. Убрать усы и этот шрам со щеки — получится и вовсе мой ровесник. Или... Или я? Чем-то этот парень смахивал на меня, что-то было в нём этакое узнаваемое. Овал лица, брови, форма носа... Хотя что мы знаем о собственной внешности? Зеркала и фотографии? Одни путают право и лево, другие лгут — если б я знал Машу лишь по фотографиям, то вряд ли бы мы стали встречаться. На всех снимках нос почему-то увеличивался, щёки вдавливались, а глаза выглядели пустыми и неживыми.

— Приедут, — сказала Маша.

— Когда? — «на автомате» спросил я.

— Кто ж тебе скажет? Выезжает, ожидайте.

Но ждать, ничего не делая, не получалось. Правда, толку от нашей суеты не было никакой. Действия ради действий. Вроде как — пытались, не останавливались, что-то думали.

— Может, положить его на лавочку?

— Или посадить?

— Давай, что ли, шарф под голову постели.

Впрочем, главное правило врачей — «не навреди» — мы соблюли: ничего так и не предприняли, а значит, и хуже не сделали.

Маша вдруг ойкнула.

— Смотри, — сказала она, — он же вылитый ты.

Если б мы общались в чате, я бы ответил «хм...» или «хз».

— Серьёзно, — сказала Маша, — другая причёска, понятно. Усы, шрам, но... в остальном. Да и возраст — он не старше тебя.

Я сделал вид, что не думал об этом. Присел на корточки возле, свёл брови.

— Что-то есть...

Терпеть не могу, когда мне отвечают так. Говорят «ну, наверное» или «ну, может быть», чтобы ты услышал: ладно, не будем спорить, считаешь, что он был красным — ну, пусть будет красным, думай, как хочешь...

— Что с ним? — спросил голос.

Толстяк в ярко-синем пуховике и бейсболке. Он был не первым, кто прошёл мимо, но первым, кто остановился.

— Не знаю, — сказал я, — наверное, сердце или что-то ещё.

— На алкаша не похож, — добавила Маша. — Мы вызвали скорую, ждём вот.

— Ясно, — кивнул толстяк.

Он оказался шустрым. Пуховик и бейсболка прям аж замельтешили перед глазами. Шагнул к лежащему, наклонился, нащупал пульс, обошёл, взял со скамейки бутылку, посмотрел её на свет — будто бы искал что-то внутри или хотел прочесть о случившемся на этикетке, затем поставил пиво обратно. «03 давно звонили?» — «Минут десять-пятнадцать». — «Так и сдохнешь, пока дождёшься!» Толстяк достал телефон, ткнул пальцем в две клавиши.

— Аллё, девушка. Тут человеку плохо на «Профсоюзной»... Звонили вам уже... Когда подъедут?.. Сколько ждать?.. Поторопите.

Если б это был обычный телефон, то трубка наверняка бы с грохотом шмякнулась на рычаг.

— Едут, блин, — мужчина сплюнул, — ждите. Зла не хватает!

Чаще сталкивался с такими ситуациями? А может, просто привык быстро оценивать что к чему и быстро принимать решения.

— Смотри-ка, — удивился толстяк и уставился на меня, — прям вылитый ты. Родственник?

— Да нет, — я пожал плечами.

Маша улыбнулась и покосилась в мою сторону. Победительница. «1:0 в пользу девочек».

— Так, — сказал толстяк. — Тут аптека за углом. Сейчас сбегаю спрошу... Они вроде должны знать, что делать...

— А вот и скорая, — сказала Маша.

К остановке подъехал коричневый уазик. «Буханка» с красным крестом в белом круге.

— Ну неужели!

Водитель сдал задом на тротуар и подкатил почти вплотную к нам и лежащему. Поразительно, но едва тело стали класть на носилки, как на пустой остановке словно из-под земли возникли зеваки.

— Вот уроды! — сказал мне толстяк.

Кольцо человек из пятнадцати. Зрители возникли именно тогда, когда ничего делать было уже не нужно (доверьтесь профессионалам), а можно было просто смотреть — вздыхай себе да сочувствуй.

Человека погрузили внутрь. Так, видимо, и должна выглядеть со стороны рабочая рутина. Двери захлопнулись, скорая уехала. Будто бы опустился занавес. Конец акта. Все разошлись по своим дорогам — и зеваки, и мужчина в пуховике и бейсболке, и мы с Машей.

Хрустящие шаги. Машины сапоги, мои ботинки. Не в ногу, но в одном темпе.

Мы прошли до парка, ни о чём не говоря, свернули и двинули дальше — по аллейке с фонарями, спрятавшимися под снегом лавочками и клумбами.

Возле фонтана стоял снеговик. Я представил, как днём дети в пёстрых куртках лепили шары, кто-то притащил ветки-руки и нос-шишку, а кто-то нарисовал эти глаза и улыбку. Скорее даже — увидел картинку, как экстрасенсы в фильмах, что жмут руку и тут же видят твоё вчера или завтра.

— Снеговик, — сказала Маша. — Снего... — она остановилась и посмотрела на меня, — ...вик. Снего-оль, снего-кать, снего-даш...

— Снего-маш, — сказал я, и мы засмеялись.

А я вдруг подумал, что не так часто чищу обувь. По утрам перед выходом, если туфли или ботинки стали совсем страшными, пыльными. И то не всегда. Но чтоб носить с собой крем и протирать обувь при первой же возможности, на работе, после транспорта... Нет.

Нет, нет, нет.