ЧТО-ТО ВРОДЕ КВАРТИРАНТА
(Глава из романа «Параллельная акция»)

Прежде, чем он попал в моё повествование, я встречал его однажды в компании друзей.

И потом ещё раз, случайно, в городе... В квартире моей он прожил всего четыре дня, после этого я его, так сказать, попросил. Он бы, конечно, был не прочь жить у меня и дальше, а наоборот, в повествование моё, я не думаю, чтобы он уж слишком стремился. Скорее, узнав, что я по жизни кое-что стараюсь записывать, он слегка встревожился.

Но попробуем по порядку. Первый раз я встретил его в «Эгон-баре», в компании знакомых художников. Где-то они его подобрали, и вначале он показался им забавным, но вскоре...

Да, по-моему, в тот же вечер... Они в нём разочаровались.

Манфред сказал тогда, что «от парня за версту пахнет мелкой уголовщиной». «Я бы так не сказал, — возразил я, — хотя, честно говоря, у меня практически нет опыта». «Ну так поверь мне на слово», — сказал Манфред. Звали парня Геша, он был родом из украинского городка Л. Он всё время мотался туда и сюда, что-то привозил, что-то увозил, надо полагать, что-то на этом зарабатывал... Всё это я узнал от него самого, когда он на время у меня поселился. До этого, за полгода примерно, я встретил его в городе. «Привет, — сказал он, — старичок! Узнаёшь меня? Мы пили вместе в этом, как его... В “Эпигоне”, помнишь?»

Мне не понравился его панибратский тон. Но я сказал, что я его помню. «Я уезжаю, — сказал он, — а тут такой концерт будет... В общем, слушай сюда, группа называется “Coin’s Dance”, ты такого не слышал вообще никогда...» Я хотел сказать, что слушал эту группу, когда он ещё пешком под стол ходил, но не успел. Назвав мне точный адрес и время концерта, Геша по-отечески похлопал меня по плечу и сказал: «Ну всё, старичок. Прости, но у меня дела. Сходи на “Coin’s Dance” — не пожалеешь». Глядя на его удаляющуюся спину, я думал, что больше никогда его не увижу. А если даже увижу, то сделаю вид, что не увидел. Но всё получилось по-другому. Подходя как-то к своему подъезду поздним довольно-таки вечером (все окна дома были тёмными, это же на самом деле Германия), я увидел, что кто-то совершает непонятные манипуляции с новым велосипедом моей соседки. Причём, бросив на меня короткий взгляд, лысый парень в кожаной куртке как ни в чём ни бывало продолжил свою борьбу с велосипедным замком... Воо¬бще-то я не воспринимаю велосипедных воришек как преступников. Я понимаю, что это как бы разновидность спорта или что-то в таком роде. Но, во-первых, незадолго до этого у моего сына украли уже третий велосипед, на этот раз тот, что я ему подарил, и это дало мне почувствовать, что это, может, и нельзя сравнить, скажем, с конокрадством, но для жертвы это достаточно болезненное событие. Кроме того, соседка, велосипед которой на моих глазах пытались увести, мне с какого-то времени представлялась всё более и более симпатичной. В общем, вовсе не потому, что я такой уже слуга закона, а скорее из-за указанных причин, я решил на этот раз вмешаться. «Это не ваш велосипед!» — сказал я. Я был уверен, что после этого воришка (невозможно назвать человека, крадущего велосипед, «вором», это, конечно же, именно воришка) бросится бежать.

Но я ошибся. Для начала он послал меня подальше, матом, по-русски, а когда я подошёл к нему вплотную, он вдруг рассмеялся мне в лицо и... назвал меня по имени.

Тут я его узнал... Я бы узнал его и в первый момент, если бы он не сменил причёску. Теперь он был совершенно лысый. Я заметил, что у него очень красивая форма черепа. Ростом он был с меня, телосложения не так чтобы атлетического... К тому же он был очень пьян. «Слушай, проходи подобру-поздорову, — сказал он, — зачем нам этот цирк, ни к чему он нам, так что вали, старичок, давай, проходи своей дорогой...» Я сказал, чтобы он сам валил, что это велосипед моей знакомой. «Твоей подруги?» — уточнил он. «Нет, — сказал я, — но какое это имеет значение... Я сказал: оставь в покое велосипед». «Хуя, — сказал Геша, — это очень классный байк. Мне давно такой заказывали. Так что вали, вали...» Он попытался меня толкнуть, я дёрнул его за руку, он едва не упал. Он устоял, но этот мой незаконченный «перевод в партер» полностью вывел его из равновесия в другом смысле — он попытался меня ударить. Я отбил его руку и чисто машинально ударил его ребром ладони по шее. После чего он упал на землю... Я не ожидал такого эффекта, мне стало вдруг не по себе. Мне показалось, что у меня дежа вю, но потом я понял, что это на самом деле было со мной в детстве, я вспомнил: двор, наш огромный двор, рядом ещё незастроенный микрорайон, там только фундаменты домов, катакомбы, в которых мы играем в «индейцев». Самые главные предметы: томагавки, луки, стрелы, ножи... Там же, среди белых фундаментов и чёрных котлованов, мы метаем ножи в деревья, кто-то подарил мне, или я выиграл на спор какую-то волшебную стрелу, она очень лёгкая, из бамбука, с каким-то необыкновенным наконечником, она летает немыслимо далеко, неважно, какой у тебя лук, даже если самый простой, эта стрела летает как-то совсем по-другому, чем у всех, такой нет ни у кого... Я запускаю её в воздух, на этот раз прямо возле нашей девятиэтажки, и все бегут вслед за ней, а я за ними следом. Первым до неё добегает Алик Твердохлебов, сосед с четвёртого этажа, он хватает мою стрелу и... ломает её об колено. Оказывается, она совсем не такая твёрдая, как я думал. Он ломает её как спичку. Добегая, я бью его ребром ладони куда-то в шею, и он валится на землю, как подкошенный. Этого я не ожидал, я просто в ярости ударил его и всё, зачем так падать, мне кажется, что он притворяется. Из подъезда выбегает его отец, мчится ко мне, хватает меня и начинает трясти, повторяя: «Кто тебя этому научил, кто тебе показал этот удар? Ты понимаешь, что ты наделал? Ты мне скажешь, кто тебе это показал, ты мне скажешь...» Всё это странно, я думаю о том, что ему следовало бы схватить своего сына прежде всего, я же никуда не убегу, никуда не денусь, а сын его лежит на земле, а он вместо этого пытается вытрясти из меня какие-то признания... Мне нечего ему сказать: «Никто, — кричу я, — мне ничего не показывал. Вы с ума сошли! Я просто его стукнул за то, что он сломал мою стрелу, отпустите меня!» Я не помню, чем это тогда кончилось, встал ли Алик Твердохлебов сам... Да, по-моему, он сам поднялся, и это успокоило его отца... Мне действительно никто никогда ничего такого не показывал, это была чистая случайность, если Алик вообще тогда не притворялся... Я обо всё этом думал тридцать три года спустя, глядя на неподвижно лежавшего на земле Гешу. Он, я почти что был в этом уверен, работал на публику. Хотя публики-то никакой и не было... Всё равно, он просчитал всё, что будет, и это его вполне устраивало. «Кто его знает, — подумал я, — а если я действительно и тогда, и сейчас случайно попал в какую-то точку... Что с ним делать? Вызывать врача? В итоге меня ещё и посадят... Лучше занести его в дом, сделать какие-то компрессы... Если что, позвать соседку, ту самую, у которой он пытался украсть средство передвижения... Не поэтому, конечно, просто она студентка медицинского, что-нибудь да придумает...» Я взял Гешу под мышки и поволок к подъезду. Это было нелегко. «Кончай притворяться!» — сказал я, но он на это никак не прореагировал, и мне ничего не оставалось делать, как тянуть его дальше, заносить в подъезд, а потом и в квартиру. Благо я живу на первом этаже.

Таким образом Геша попал ко мне в дом. Где он тоже не сразу пришёл в себя, или не сразу перестал валять ваньку, какое-то время он лежал на моей тахте совершенно неподвижно, я щупал пульс, прикладывал к его лбу мокрое полотенце... «Как это похоже на то, что тогда было с Твердохлебовым, — думал я. — Кто-то говорил мне, что в серьёзных драках весь секрет в так называемых “эпилептоидных” состояниях, но больше я ничего про это не знаю, слышал звон, но не знаю, где он. И к кому это относится, к жертве, или... К преступнику. Или в этих состояниях нет разницы...» Вот такой в голове у меня проносился бред, из-за того, что эпизод был связан с тем другим, с детством, я заметил, что это как-то сковывает моё тело, что я пребываю в каком-то оцепенении... Я даже подумал, что вот сейчас мы с Гешей поменяемся местами, я буду лежать неподвижно, а он тем временем обчистит мою квартиру... Хотя тут же я вспомнил, что квартира моя так чиста, что дальше просто некуда. То есть красть у меня нечего, а так как на душегуба Кеша как-то совсем непохож, даже в лысом варианте, то и бояться мне нечего...

Я не знал тогда, что Геша будет представлять для меня другую угрозу — прямо противоположную. Не то что он мог что-то вынести из квартиры, было опасно, а то, что он мог внести... Через пару дней после вышеизложенного инцидента Геша стал предлагать внести в мою квартиру различные бытовые приборы. «Как ты можешь так жить? — начал он. — У тебя же ничего нет. Давай я к тебе поставлю компьютер, классный такой телевизор, музыкальный центр...» Я не могу сказать, что запретил ему вносить в дом что бы то ни было, потому что сразу заподозрил в происхождении этих предметов что-то неладное. Как я уже говорил, велосипедные воришки не являются для меня полноценными преступниками, а Геша на следующий день вообще показался мне совершенно мирным юношей, не имеющим ничего общего с профессиональной преступностью. Ну напился, пытался поехать на чужом велосипеде, подумаешь... Так что мой строжайший запрет на внос в квартиру всяких там антикварных факсов и микроволновок объяснялся скорее моими эстетическими принципами, я не люблю превращать квартиру в склад. Меня вполне устраивает простор, который у меня наблюдается в обеих комнатах.

Придя в себя и держась попеременно то за шею, то за голову, Геша для начала попробовал меня шантажировать. Мол, он сейчас позвонит в полицию и скажет, что я его избил, если... Он не закончил эту фразу, додумав, однако, эту глупую мысль до конца. «Шучу, — сказал он. — Даже если бы я был такой гадиной... Ты меня так ударил, что нет же никаких следов. Кто тебя этому научил?» «Да никто меня этому не учил, просто я, дурак, понимал, что ты притворяешься, и всё равно тащил тебя в дом. Надо было там и оставить». «Ну, это был бы риск, а зачем тебе рисковать... Ладно, скажи мне, могу я у тебя недолго пожить?» «Что-что? — сказал я. — С какой это стати?» И Геша принялся мне рассказывать о том, какая у него тяжёлая жизнь на нынешнем этапе. Что он живёт в каком-то ужасном бомжатнике, что от соседа его по комнате так воняет, что он не может там спать... «Мне вот-вот дадут нормальное общежитие, — сказал он. — Это вопрос нескольких дней...» Как-то ему удалось меня убедить, «красть у меня нечего, мешать он мне не будет, в отношениях с С. у нас сейчас пауза, отношения, если буквально перевести это с немецкого “поставлены на малый огонь”, так что пусть поживёт. Несколько дней, почему бы и нет», — подумал я.

Я долго не писал и даже не читал этот текст, пока неделю назад не перечитал его весь, после чего начал его снова писать... Текст растёт, как говорят строители, «на скользящей опалубке», из самого себя, и дорос, как мне кажется, до таких «высот», что необходимо сделать заявление:

Все названия организаций, все имена упоминаемых в «Параллельной акции» людей и сами эти люди с этого момента не имеют к реальным лицам и организациям никакого отношения. Совпадения случайны. Мир есть представление и воля к власти. А вся власть уже отдана воображению!

Ещё через три дня. Странно, стоило ли открывать рукопись, чтобы сделать это дурацкое, жонглёрское заявление. Я вспоминаю, что меня понесло тогда и дальше, и я чуть не начал переделывать главу «Путешествия чёрного квадрата». Фаршировать её цитатами, типа: «Дао круглее круга, и квадратнее квадрата». Ужасно подходит, согласитесь, даже не перечитывая главу... Но что-то мне помешало тогда, я не помню, а потом я прочёл «Der Untergeher» Томаса Бернхардта, и мне захотелось перевести из него фрагмент, привить его, что ли, к моему тексту как вакцину против цитат, как дереву прививают ветку... Кажется, это называется «окулировкой», но нет, вакцина больше подходит, то есть яд против цикад, цикута, муха цеце...

У меня что-то не получается это перевести, я, наверно, разучился, я ведь давно уже не переводил с немецкого, а только с Visual Basic на русский... И теперь, когда я попытался перевести с немецкого, на выходе получился какой-то банальный текст, я не знал, как передать это «sagte er, dachte ich», «sagte er, dachte ich», которые в тексте звучат как приглушённая клавиша, или запавшая клавиша, то есть, по идее, совсем не звучит, но почему-то звучит, как педаль, да-да, точно, как тихий звук, который раздаётся при нажатии на педаль рояля, такой отчётливый шорох... sagte er, dachte ich, не переводить же это как «так он говорил, — думал я», это же никакой тогда не шорох... Я думал было вообще это опустить, но без этого шуршания текст переставал звучать, превращался в бессмысленный ропот, в обычное стариковское воркование; в общем, я оставил эту затею, оказалось, что мне больше всего понравилось именно это «sagte er, dachte ich», вот несколько строк: «Всех великих мыслителей мы заперли в книжных шкафах, из которых они, навечно приговорённые к тому, чтобы быть смехотворными, смотрят на нас, sagte er, dachte ich. Днём и ночью я слышу жалобные завывания великих мыслителей, которых мы заперли в книжные шкафы, этих “титанов духа”, головки которых сморщились за стеклом до совершенно смехотворных размеров, sagte er, dachte ich. Все эти люди допустили роковую ошибку, совершили капитальное преступление в духе, и за это наказаны — заперты нами в шкафы раз и навсегда. Для того, чтобы они там задохнулись — вот в чём заключается правда. Наши библиотеки — это тюрьмы, в которые мы упекли наших великих мыслителей, Канта, конечно, в одиночную камеру, так же, как и Ницше, Шопенгауэра, Паскаля, Вольтера, Монтеня, всех самых великих — в одиночки, остальные сидят в общих камерах, но и те и другие на веки вечные, мой дорогой, навсегда, до скончания времён — вот в чём заключается правда. И горе тому из них, кто попытается совершить побег, он сразу же будет пойман, он будет, так сказать, обезврежен, высмеян, — вот ведь как обстоят дела — человечество знает, как защитить себя ото всех так называемых великих мыслителей, sagte er, dachte ich. Дух, где бы он ни появился, будет сразу же обезврежен и заперт, и, естественно, на нём сразу же поставят штемпель “бездуховен”, sagte er, dachte ich, глядя на потолок гостиной».

Переведя этот отрывок, я попытался вернуться к пылящемуся южному роману, произвёл там кое-какие работы, а сюда совсем не заглядывал, пока несколько дней назад не нашёл в своём почтовом ящике письмо. Письмо произвело на меня довольно сильное впечатление.

Я никогда бы не взялся писать детектив, я, по правде говоря, не помню даже, когда я читал последний раз детектив, по-моему, это был роман Гришэма, и первую главу я прочитал с удовольствием, про мальчиков, которые случайно стали свидетелями того, как человек попытался покончить с собой при помощи шланга, надетого на выхлопную трубу, — он просунул другой конец этого шланга к себе в кабину. Собирался таким образом угореть, но мальчики помешали ему, тихонько сняли шланг с трубы, а он сидел, чего-то ждал... Но со второй главы пошли такие типичные описания действующих лиц, детектива, адвоката, бандита и прочая, мне стало ужасно скучно... Короче говоря, я мало того, что не писал никогда детективы, я к тому же их не читал, поэтому, найдя у себя в ящике письмо от Геши, которое выглядело так, как будто Геша переписал его из какого-то детективного романа, я, можно сказать, впервые за долгие годы погрузился... На этот раз не с начала, а где-то с середины... Я не знаю, вернулся бы Геша на эти страницы, не случись с ним вся эта история. Думаю, что нет. Его проникновение в мой дом было достаточно подробно описано, а больше, в общем, нечего было сказать, Геша прожил у меня четыре или пять дней, пока я его не попросил... Конечно, это было не очень вежливо с моей стороны, но, во-первых, мне нужна была вся квартира (я не мог себе представить мирное сосуществование С. и Геши, особенно в моё отсутствие, она видела его один раз, и он её чем-то разозлил... впрочем, от ненависти до любви у С. один шаг, но это мне как раз и нравилось меньше всего, я не хотел, придя домой, застать... не уверен сейчас, что моё воображение простиралось так далеко, чтобы рисовать такие картины, но причина, я думаю, в общих чертах ясна), во-вторых, судя по многочисленным звонкам на его мобильник, я был отнюдь не единственный Гешин знакомый в этом городе, так что провожая его до двери, я не испытывал особых угрызений. Я не думаю, что Геша вернулся от меня в бомжатник. Я даже не уверен, что этот бомжатник вообще существовал, а не был придуман Гешей специально... И в-третьих, хотя он и был эти дни тише травы, которую курил... Его самокрутки потрескивали, а сам Геша, особенно после второй затяжки, был удивительно тих... Впрочем, в последний день и самокрутки были бесшумны, он раздобыл где-то довольно правдоподобный гашиш, который он называл не иначе, как «пластилин», и уговорил меня принять участие. Надо сказать, что Геша вообще был щедр и всё время предлагал вместе с ним «дунуть», но я принял его приглашение только в последний, или в предпоследний день. Геша после этого отнюдь не затормозил, куда-то он ездил, что-то предпринимал, какой-то вокруг него разворачивался пластилиновый мультфильм... А я впал в состояние сверхлени. Я не пошёл на работу, позвонил и сказался больным, провалялся весь день на кровати... На циновках, на подушечках, в чайхане. То ли в Бухаре, то ли в Коктебеле, где теперь тоже стоят эти настилы... В Бухаре чай прежде чем пить, несколько раз переливают из чайничка в пиалу и обратно... Как я сейчас переливаю из пустого в порожнее... Ну потому что нет ничего пустопорожнее нашего с тобой со-знания... В общем, я впал в состояние сверхлени. Это когда десять раз подумаешь прежде, чем открыть глаза, только для того, чтобы сразу же их снова закрыть... Так я и лежал, слушая Гешин диск «Coin’s Dance», их совместный концерт с Хамсином, параллельно наблюдая работу своего внутреннего рисовальщика... Потом я решил, что пора бы что-нибудь пожевать, включил конфорку электроплиты — с тем, чтобы подогреть на сковородке какую-то еду, так я думал, но на самом деле я включил другую конфорку, на которую перед этим поставил электрический чайник, просто случайно, на секунду, и забыл его там. Подойдя через пять минут к плите, я увидел, как зелёный пластмассовый чайник прямо у меня на глазах меняет свою форму... Я подумал, что меня «глючит». Что это у меня свой пластилиновый мультик. Почувствовав запах, я понял, в чём дело, но вместо того, чтобы оплакивать чайник и думать, как я буду очищать от расплавленной пластмассы конфорку, я начал смеяться... В этот момент позвонил Геша, я пошёл открывать ему дверь, так и не выключив плиту. Геша вошёл в квартиру и сразу надвинул футболку на нос, по его словам, в квартире нельзя было находиться, и мы пошли с ним в парк, где я долго сидел на скамейке, глядя на быстрый поток воды. Рядом с моим домом течёт Вюрм, замечательная горная речка, о которой можно прочесть в учебнике географии для шестого класса. Когда я это вспомнил, я перестал сомневаться, снимать ли эту квартиру, мысль о том, что ещё в шестом классе я узнал о реке, которая будет протекать у меня за окном, показалась мне чем-то приятной. Вюрм — древняя река, она течёт со времени последнего оледенения, то есть больше полутора миллионов лет, и, глядя на её прозрачный стремительный поток, очень хорошо всё это вспоминается, в смысле, страницы школьных учебников... В общем, я не могу ничего плохого сказать о Геше. Сообщая ему, что с завтрашнего дня мне нужна вся квартира, целиком, я ожидал услышать фразу, которую он приговаривал эти дни по поводу и без повода: «Сейчас, хозяин, покурим и пойдём». Но Геша ничего такого на этот раз не сказал.

Он сказал, что всё правильно, мы ведь так и договаривались, и на следующий день его в квартире уже не было.

Какое-то время он каждый день звонил мне на работу, а потом — как отрезали. Он перестал звонить, и когда я сам позвонил ему через месяц, мне ответил незнакомый голос. Никакого Гешу голос не знал и просил не звонить больше по этому номеру. Надо было полагать, что Геша отказался от телефона, и номер дали другому человеку. Это было странно немного, но мало ли...

Странно было и то, что он так резко перестал звонить. Но я объяснял это тем, что Геша поехал на родину, или ещё куда, по правде говоря, я совсем забыл о Геше к тому моменту, когда нашёл у себя в ящике его письмо. Не знаю, специально ли, или просто потому что не было других чернил, письмо было написано красными буквами — как будто кровью. Крупный, совсем детский почерк. «Мне больше не к кому обратиться, я больше никого не знаю в этом городе, — писал Геша. — Я прошу тебя заплатить за меня пять тысяч залога. Ты же меня знаешь, выйдя на свободу, я очень быстро заработаю эти деньги и тебе отдам. Если ты не заплатишь их, я покончу с собой. Потому что меня здесь страшно избивают. Я не могу тебе передать словами, каким мучениям я здесь подвергаюсь. Меня недавно перевели в камеру, где сидят русские. Настоящие уголовники. Они непрерывно бьют меня и обзывают жидом. Вот телефон моего адвоката, позвони ей, пожалуйста, иначе я вскрою себе вены, повешусь или откушу язык».

На конверте стоял совсем не тюремный обратный адрес, какая-то незнакомая фамилия. Наверно, письмо пересылали мне через вторые руки, — подумал я. Прочитав это письмо, первое, что я сказал себе, было то, что я не буду платить за Гешу никакого залога. Во-первых, у меня просто не было этих пяти тысяч, всё, что я зарабатывал, у меня так или иначе улетучивалось к концу каждого месяца. Я, конечно, собирался стать нормальным Bürger’ом и начать делать хоть какие-то сбережения, но всё время откладывал это «на потом».

Во-вторых, Геша сидел не в русской тюрьме и не в украинской, а в немецкой. Которая заочно представлялась мне чем-то вроде санатория. Сидел, скорее всего, по делу... А что у мальчика богатая фантазия, так в этом я уже мог убедиться. Он ведь едва не обвинил меня в избиении младенца... Выбрасывать на ветер пять тысяч, брать в банке из-за этого кредит, влазить в долги... Нет, я точно решил ничего этого не делать. На следующий день я не позвонил адвокату, я не стал ни о чём рассказывать С., когда мы стояли с ней на мостике через Вюрм, глядя на гипнотический поток стеклянной воды, и она спросила меня, о чём я сейчас думаю. Скажи мне, кто твой друг... С., впрочем, прекрасно знала, что Геша мне никакой не друг, а в буквальном смысле свалившийся на голову квартирант.

Через два дня Геша явился мне во сне. Лицо его представляло собой сплошное синее месиво. Подробности сна я не запомнил, когда я проснулся, они улетучились, но это ужасное фиолетовое лицо осталось на периферии сознания и начало преследовать меня днём... И я решил позвонить адвокату, по крайней мере, выяснить, как всё это обстоит на самом деле. Мне ответил женский голос, после приветствия он спросил меня сразу, без обиняков, — буду ли я платить за Гешу залог? Я сказал, что у меня нет денег, просто я хотел узнать, как он там себя чувствует.

— Как вы думаете, его действительно избивают сокамерники? — спросил я. — Такое возможно в немецкой тюрьме?

— Я думаю, да, — сказала фрау Шустер. — Вы что, даже не хотите посетить вашего друга?

— По правде говоря, не горю желанием. А что он сделал? За что его посадили?

— Это не телефонный разговор.

— Хорошо, тогда вот что я могу вам сказать по телефону. У меня в данный момент нет этих пяти тысяч. И единственное, чего бы мне хотелось, это чтобы его перевели в другую камеру. Потому что он сидит с русскими уголовниками, они его избивают и обзывают жидом.

— А что, русские — антисемиты? — оживлённо поинтересовалась фрау Шустер.

— Как вам сказать... Не все, конечно. Но есть. Особенно в определённых слоях общества, из которых, вероятно, и происходят эти уголовники...

— Ах, вот оно что. А вы, я так понимаю, думаете, что в Германии нет антисемитизма?

— Я не знаю, есть, наверно... Не в этом дело, то есть я не хочу вступать в дискуссии по этому поводу...

— Так вот я вам могу совершенно точно сказать, чтоб вы знали. У нас в Германии тоже есть антисемитизм!

Эту последнюю фразу адвокат произнесла с нескрываемой гордостью. Я почувствовал, что с этой бабой что-то не так... То есть ещё до того, как я познакомился с ней живьём, в её офисе... Но что мне было делать? Не я ведь её выбирал, а Геша. А может быть, наоборот, это она его выбрала (об этом я подумал, когда она несколько раз довольно- таки мечтательно повторила «Хенадий, конечно, очень красивый мальчик, очень...»), во всяком случае, мне оставалось либо вешать трубку (я очень хотел это сделать, но «синее лицо» всякий раз останавливало меня. А что, если он на самом деле покончит с собой?), либо идти до конца. По возможности, до той черты, за которой мой счёт в банке стал бы равняться минус пяти тысячам...

— Послушайте, я не хочу вступать с вами в дискуссию на тему, кто больше любит евреев, OK? Я хочу только, чтобы вы приняли к сведению, что вашего подзащитного избивают и предприняли какие-то усилия, чтобы его перевели в другую камеру. Это ясно, да?

— Да, — сказала адвокат, — я этим займусь. А теперь я вас спрашиваю последний раз, вы не хотите посетить своего друга? Он, по-моему, очень на это надеялся.

— Понимаете, — сказал я, — это, конечно, не лучший момент для такого рода признаний. Но факт остаётся фактом: Геша никакой мне не друг. Я общался с ним несколько дней, не по собственному желанию. О подробностях, хоть вы и адвокат, я уж лучше промолчу.

— Но он, тем не менее, считает вас своим другом. И он... Как бы это вам сказать. Он так построил свои показания, что на вас не упала ни малейшая тень...

— На меня?! — закричал я. — Что это значит?

— Не кричите так! Вы же на работе?

— Да нет, я вышел из здания. Я в Английском саду, и вообще, я взрослый человек и знаю, что я делаю. Повторите, что вы сказали!

— Послушайте, у меня нет сомнений, что вы не имеете никакого отношения к делу Геши. И у полиции их нет. Но если бы Геша говорил по-другому, отвечал немножко иначе на поставленные ему вопросы, кто знает, кто знает...

— То есть вы хотите сказать, что я должен быть ему по гроб благодарен за то, что он меня не оклеветал?

— Хотя бы, — сказала адвокат, и вот тогда я подумал: «Какое счастье, что я не дал ему поставить у меня в квартире ничего из того, что он мне предлагал, вот оно счастье-то...»

— Давайте сделаем так, — сказал я, — я нанесу ему визит, если вы мне это устроите. И решу, что делать на основании своих, так сказать, личных впечатлений.

— ОК, — сказала адвокат. — Приходите ко мне в офис... А впрочем, я могу послать вам по почте пропуск, разрешение, там всё будет указано, адрес тюрьмы, точное место и время свидания.

— Договорились.

— Очень приятно было с вами побеседовать, — сказала фрау Шустер бархатным голоском. — Я надеюсь, мы ещё встретимся.

Я вернулся в здание «Касталии» и как раз успел на планёрку. На которой обсуждалась тема bereichsausflug’а. Что значит «вылазка всем отделом», но не на природу, то есть не обязательно в горы, а в другой город или даже страну... Я уже знал, что к таким вопросам подход в этой стране более чем серьёзный... В сущности, на прошлой работе мы только это и обсуждали на еженедельных планёрках — куда поедем на четыре дня Пасхи. В конце концов поехали всем отделом в Венецию. Здесь же речь шла о местах более отдалённых. После нескольких таких совещаний стало ясно, что фирма собралась потратить на эти цели довольно приличную сумму. Неважно, зачем это нужно, списать с налогов, наверно... Важно, что нам собирались сделать дорогой, серьёзный подарок, мы могли выбрать любой курорт и отправиться туда все вместе на четыре дня. И это даже не в счёт отпуска! Это был королевский подарок, я понимал, что если мы потратили на решение подобного вопроса полгода на прошлой работе, где нам на всё про всё выделялось значительно меньше средств, то здесь это будет решаться ещё более сложно. Я не принимал участие в споре, мне было всё равно, главное, чтобы «к морю», а так как и всем остальным хотелось к морю и за это можно было не волноваться, я на планёрках просто дремал, пропуская все эти географические диспуты мимо ушей.

Но тут я вдруг включился, услышав, что Бригитта выдвинула интересное — главное, очень оригинальное решение — поехать в Касталию. Касталия, по словам Бригитты, это такая курортная деревенька на Сицилии. Кристоф сказал, что он не уверен, но кажется ему, что посёлок с таким названием находится не на Сицилии, а на Крите, они стали спорить, а Доменик тем временем заглянул в Интернет (это напомнило мне слова Паскаля о человеке, который знает истину... Что это как если двое спорят, сколько сейчас времени, а у третьего, который при этом присутствует, в кармане лежат часы) и увидел, что существует как одна деревня, так и вторая. После чего коллектив разделился примерно пополам. Половина была за Сицилию, половина за Крит. И все при этом за Касталию. Во время голосования я почему-то решил поддержать идею Сицилии.

На следующей планёрке оказалось, что все места в обеих деревнях уже заказаны другими отделами нашей закавыченной Касталии. Идеи носятся в воздухе, особенно по коридорам служебных помещений... После изнурительных дебатов мы решили, что полетим на Сардинию. Я уже не помню, кто первый выдвинул эту идею... Ах да, это был Доменик, проехавший предварительно всю Сардинию на мотоцикле — так он провёл две недели своего отпуска и, по его словам, с этим островом ничего не может сравниться. Сумма, которая выделялась на поездку одного сотрудника, странным образом равнялась пяти тысячам. Это было как раз то, что нужно было заплатить, чтобы отходить ко сну, не волнуясь, что снова увидишь расплавленную Гешину физиономию... Я вообще-то с трудом мог себе представить, как можно потратить за три дня такую сумму, и охотно предпочёл бы взять её наличными. А там бы я уже подумал, платить залог за Гешу или по¬тратить эти деньги в течение месяца на той же Сардинии... Но об этом, конечно же, не было и речи, нам был заказан пятизвёздочный отель в скалах и три дня каких-то дорогостоящих развлечений. Всё про всё — пять тысяч на брата... Что касается залога, то я решил решать, платить его или нет, только после посещения Геши. Если бы нам выдали эти деньги наличкой, может быть, я и отнёс бы их адвокату (случайное совпадение двух чисел внушало мысль, что за Гешу вступился кто-то свыше... А кто может быть выше, чем руководство Касталии?) Короче говоря, я не то чтобы влип в историю... Синее лицо после того, как я пообещал посетить Гешу в тюрьме, перестало мне являться, в ящике у себя я нашёл ещё одно письмо, в котором был указан телефон и просьба позвонить по этому телефону и рассказать девушке, как можно добиться свидания с ним, познакомить её с его адвокатом...Что-то ещё там было, целая серия ценных указаний. Позвонив по указанному телефону и описав девушке ситуацию, я услышал примерно следующее.

— Никакого Гешу я не знала и знать не хочу!

И после некоторой паузы:

— Знаешь, в чём его беда? Он никогда как следует не получал пиздюлей! Можешь ему так и передать, — сказала девушка и повесила трубку. При этом я ничего не говорил ей про уголовников, про избиения... Очень может быть, что я разговаривал с персонифицированной судьбой Гены Столешникова, которая и так всё знала... На свидании со мной Геша сказал, что теперь он только и думает об О., мечтает создать с ней семью, завести детей.

У меня язык не повернулся повторить ему то, что она сказала, просто язык не повернулся и всё...

Да, но вместо синего я увидел абсолютно нетронутое лицо здорового розового цвета, на нём не было ни единой царапинки... Прочитав во взгляде удивление, Геша попробовал сосредоточить моё внимание на кончике своего носа, он поднёс туда палец и сказал:

— Посмотри на мой нос. Помнишь, какой он был? А теперь он куда смотрит? Они свернули мне нос. И это ещё не всё. Если бы я разделся, ты бы такое увидел...

Я не знаю, что бы я увидел, если бы Геша разделся, но нос у него был тот же самый, а невидимый невооружённым взглядом перекос, если и был, то имел, очевидно, место с самого рождения, как и у большинства людей.

Некоторым людям отоларингологи предлагают выровнять перегородку с помощью операции, считая, что неровность является причиной хронических гайморитов... Но я не стал это говорить Геше.

— В чём тебя обвиняют? — спросил я.

— А разве адвокат тебе не сказала?

— Нет. Она сказала, что по телефону не хочет об этом говорить. По-моему, ты ей очень нравишься.

— Да, кажется, что-то есть...

— Ну так пообещай, что трахнешь её, как только выйдешь на свободу. Потому что денег у меня нет. Даже если бы я горел желанием заплатить за тебя.

— Для начала мне ведь нужно выйти. Послушай, ты же меня знаешь...

— Я тебя знаю? Ну как ты можешь такое говорить? Я даже не знаю, из-за чего тебя сюда посадили!

— Это неважно. Я ничего не сделал... А они хотят сделать из меня крёстного отца русской мафии... Ну да, прикинь.

Я не смог сдержать смех. Геша — крёстный отец?

— И при этом залог всего пять тысяч?

— Это не залог, — сказал Геша. — Я просто сначала не понял, из-за языка...

— А что это?

— Это первый взнос. Гонорар фрау Шустер... Они пытаются навесить на меня десять краж со взломом. Которые я не совершал. Но они говорят, что там мои отпечатки пальцев... Берут на пушку. Или я мог случайно в одном месте оказаться... Но я всё вспомню и объясню...

— Ты прямо как Штирлиц, — сказал я.

— Точно-точно, — сказал Геша. — А тебе надо встретиться с русской пианисткой. Если ты поговоришь с ней по душам, она заплатит. У неё дико богатый муж, это для неё такие копейки...

— Это та, которой я звонил?

— Да.

— Я сильно сомневаюсь, что она заплатит за тебя хотя бы копейку.

— Не говори так. Оксана теперь весь смысл моей жизни, старичок. Я не могу без неё, я только о ней всё время думаю. Когда я выйду, она разведётся с мужем и мы поженимся... Это точно. Но пока я сижу, это только мечты. Послушай, я тебе написал правду. Я попал в ад, и если ты или Оксана за меня не заплатите, я удавлюсь.

— Ты это серьёзно?

— Более чем.

— Но ты же только что сказал, что это не залог.

— Ну и что, без этого взноса Шустер не будет ничего делать. А так она добьётся, чтобы меня перевели в одиночную камеру. Это раз. А во-вторых, я не знаю, как ты, честно говоря, я думаю, что при твоей работе и ты тоже... Но Оксана уж точно в состоянии заплатить за меня залог...

— Который теперь составляет?

— В десять раз больше того, что я думал. Но для неё это не деньги, поверь, что...

Я покидал тюрьму с тяжёлым сердцем. У меня было ощущение, что Геша сидит по уши... Даже не в дерьме, это было бы полбеды... В трясине. В дерьмовой трясине, которая всасывает его постепенно, и по-хорошему нужно было бы протянуть парню руку... Но откуда у меня такие деньги? Пятьдесят тысяч я уж точно не мог раздобыть. После нескольких телефонных разговоров с адвокатом, я понял, что она взялась за Гешино дело именно потому, что он еврей. В голове у фрау Шустер был определённый образ, не очень оригинальный, а главное, я думал, что такие образы заселяют головы совсем других людей, не получивших вообще никакого образования... Но вот и фрау Шустер была уверена, что все евреи сказочно богаты, и как только она возьмётся за это дело, так на неё буквально посыплется еврейский золотой дождь.

Через несколько дней возле моей террасы остановился джип цвета маренго, из него вышла девушка с причёской MTV. То есть волосы у неё были красного цвета, остальное — это были ноги, что называется — от шеи, может быть, такому впечатлению способствовало то, что она была в чёрном комбинезоне. Это была Оксана, она сказала мне с порога:

— Я привезла деньги. Пять тысяч, как вы говорили.

Я сказал, что за это время сумма залога изменилась, а пяти тысяч хватит только на адвоката, да и то на первый взнос...

— Вот и хорошо, — сказала Оксана, — первый взнос. А там посмотрим на её поведение. И на его — я имею в виду засранца... И если бы я даже заплатила залог... Хотя сам посуди, откуда у меня такие деньги? Так вот, он бы тогда сбежал в другую страну. Европа без границ... Ищи его тогда свищи. Зачем же за это ещё и платить, а? Логично? Нет, пусть он полежит в камере хранения. Напишет мне ещё парочку подобных писем, тогда я подумаю...

— Он вам тоже написал? Почему же вы не говорили? Послушайте, Оксана, а зачем мне брать ваши деньги, передавать их кому-то... Не проще будет, если вы сами отнесёте их адвокату?

— Нет. Я не могу светиться. По разным причинам... Это тебя не касается. У меня есть муж, и вообще... Геша сказал, что вы это сделаете. Друг он вам или не друг, неважно, вас просят просто передать деньги из рук в руки. Разве это так сложно?

На следующий день я позвонил фрау Шустер и сказал, что хочу заплатить за Гешу залог. Наличными. Она стала объяснять, как мне найти её офис.

— Это возле кафе «Виктория», возле Штахуса. Вы, конечно, знаете это кафе?

— Не помню. Но я найду, вы не беспокойтесь.

— Вы знаете, что владелец кафе — еврей?

— Нет, — сказал я, — вот этого я уже точно не знал. А какое это имеет значение? Я, знаете, просто поражаюсь вашей осведомлённости...

Мы договорились о встрече на следующий день; положив трубку, я подумал, что фрау Шустер всё-таки немного не в себе... Ещё и поэтому, когда я на следующий день принёс деньги, а она взяла их и небрежно бросила в ящик стола, я сказал, что хотел бы получить что-то вроде расписки.

Фрау Шустер ответила, что сейчас не может мне ничего такого дать, потому что она должна передать эти деньги полиции — в качестве залога, а тогда уже она отдаст мне копию их расписки...

— Но Геша сказал мне, что это не залог, — удивился я, — он сказал, что это часть вашего гонорара.

— У вашего друга...

— Да никакой он мне не друг!

— У вашего знакомца проблемы с языком. Я двадцать раз ему объясняла, что это залог и ничего кроме залога. Это никак не связано с моим гонораром... Ну, то есть в случае, если обстоятельства за это время изменились, и у следствия какие-то появились новые данные... Но пока ни о чём таком речи не было... Я считаю, что они просто берут его на пушку. Так вот: только — я подчёркиваю — только в случае, если деньги всё равно не будут приняты в качестве залога, я, так и быть, возьму их в качестве первой части аванса... Ну что вы на меня так смотрите? Вы мне не верите? Вы что, думаете, я украду ваши деньги?!

— Понимаете, деньги не совсем мои... И мне бы хотелось каких-то... что ли, гарантий.

Фрау Шустер вдруг выскочила из кожаного кресла и выбежала из комнаты. Что-то в её облике наталкивало на мысль, что она находится под действием порошка... Но это было не моё дело, я хотел всего лишь получить какую-нибудь расписку и после этого забыть о фрау Шустер до конца своих дней... Она вбежала в комнату, теперь уже не одна, теперь она тащила за руку какого-то мужчину в сером костюме и в галстуке. Судя по табличке на дверях офиса, там принимал ещё один адвокат, и так как ни одного посетителя я в коридоре не заметил, это, очевидно, был коллега фрау Шустер. Который, судя по всему, очень хорошо знал её характер. Он подмигнул мне и сделал жест свободной рукой, который означал, по-видимому, призыв отнестись к его коллеге по возможности толерантно. Он покорно просеменил за фрау Шустер в центр кабинета, где она, не выпуская его руку, чтоб не сбежал, другой рукой указала на меня.

— Вот он, — громко сказала фрау Шустер, — думает, что мы собираемся прикарманить его денежки! Ну что ты, Олаф, на это скажешь, а? Он думает, что мы возьмём его пять тысяч и сбежим!

— Я... — начал было я, но фрау Шустер резко махнула рукой и...

И вдруг она изобразила рукой самолётик! То есть кисть фрау Шустер с оттопыренными в стороны мизинцем и большим пальцем полетела по комнате, сделала зигзаг... Мы оба, я и её коллега Олаф, смотрели на всё это со страхом, потому что фрау Шустер, едва поспевая за своей рукой, несколько раз покачнулась...

— Ха-ха, он думает, что мы смоемся с его пятью тысячами. Хо-хо, мы их положим в чемоданчик, сядем в самолёт и полетим на Канары. Да? Или на Ибицу. Так ты думаешь? Или на Сардинию, мы найдём, куда... И вот, когда мы будем уже подлетать к острову, двигатель у самолёта остановится... И самолёт рухнет в море. А с ним и мы с тобой, Олаф. А с нами и его денежки! — кисть фрау Шустер вдруг резко спикировала вниз, а за кистью последовало и всё остальное, то есть субтильное, облачённое в зелёный текстиль тельце фрау Шустер рухнуло на пол. После чего наступила тишина. Первым над ней склонился Олаф, а потом и я подскочил, мы оба стали щупать её пульс, на запястье, на шее, где-то на лодыжке... Мы вдвоём перебирали сухожилия фрау Шустер, как будто играя на ней в четыре руки какую-то сонату... Пульс был быстрый, но в пределах разумного, а главное, фрау Шустер была жива. Мы вместе подняли её и перенесли на кушетку, напоминавшую психоаналитическую. Как знать, может быть, фрау Шустер именно на ней исповедовала своих клиентов... А может быть, просто отдыхала от дел. Теперь, во всяком случае, она сама лежала на этой кушетке, и, судя по спокойствию, с которым всё это воспринял Олаф, особой неожиданности для него в этом не было.

— Ничего страшного, — сказал он, — бывает.

Я не стал задавать лишних вопросов.

— Плохо только то, что мне нужно бежать, — сказал Олаф, — у меня неотложная встреча. И хотя это не впервые, оставлять её сейчас одну...

— Хорошо, я останусь. Тем более, что мы с ней не договорили.

— Я буду вам весьма признателен.

— Посижу, подожду, пока она очнётся. Если что, вызову скорую.

— О, только не скорую. Никаких скорых, я вас очень прошу.

— Почему? Я не хочу брать на себя ответственность. А что, если она возьмёт и... коньки отбросит?

— Понимаете, фрау Шустер терпеть не может врачей! Она даже не застрахована.

— Как это?

— А вот так. Она говорит, что это ей не нужно. Так что, ради бога, никаких скорых, ОК?

— Договорились, — сказал я, про себя подумав, что буду действовать в соответствии с обстоятельствами.

— Простите меня, — сказала фрау Шустер, — это от переутомления. Слишком много дел.

Она встала с кушетки, отряхнула пиджак. Стол и в самом деле был завален папками. Указав мне на самую высокую стопку, фрау Шустер сказала:

— Вот это всё дела выходцев из Восточной Европы. Россия, Украина, Болгария... Вот ограбление оптики, вот банк... А вот дело вашего приятеля. Я думаю, что он на самом деле виноват разве что в скупке краденого. А на него хотят навесить десять краж со взломом... В общем, вы видите, сколько у меня работы, поэтому бывают срывы. Это нервы, ещё раз извините...

— Да ничего страшного, — сказал я. — Вы теперь в порядке?

— Знаете что? Давайте мы спустимся вместе, а то ещё грохнусь на лестнице, вот смеху-то будет... Вы спешите? Может быть, зайдём в «Викторию»? Мне в таких случаях полезен пастиш.

Меня вполне устраивало, что мы сидим молча, она всё время была занята тем, что разводила пастиш водой: отпив два глотка, она сразу подливала воду из синей ванночки со льдом, очевидно, в этом было что-то для неё успокаивающее, я думаю, в самом этом процессе постепенного растворения... А я пил вторую кружку пива и думал о том, что мы отправляемся на Сардинию через два дня. После фантазий фрау Шустер мне почему-то было немного... Я никогда не боялся летать самолётами, никогда не был суеверным, но на этот раз упоминание Сардинии в потоке бреда всё же произвело на меня впечатление... Адвоката далеко заводит речь... Я, впрочем, был не уверен, что правильно расслышал. Но почти уверен всё-таки я был — что среди островов она упомянула и этот... И потом, эти неизменные и неразменные пять тысяч, так и непонятно было до конца, для чего они были предназначены... Кстати — только тут я вспомнил, что фрау Шустер так и не дала мне расписку. Напоминать ей об этом после всего, чему я был свидетелем, я не решился. И полёт на Сардинию стоит те же пять. И кто знает, что это с ней было в кабинете, может быть, что-то вроде эпилептического припадка, в котором прозревается будущее... Правда, она не корчилась, и пена изо рта не шла... Но всё равно, это был транс... И не был ли самолётик, который она изображала рукой... Не занималась ли фрау Шустер в кружке авиамоделирования... Стыдно признаться, но я несколько раз возвращался к этой бредовой мысли... Сначала, сидя с фрау Шустер в кафе «Виктория»... И потом, сидя у иллюминатора «боинга», который в тот момент делал манёвр над Корсикой... Глядя, как накренились море и коричневый фрагмент суши, я вспомнил маленькую руку фрау Шустер, спикировавшую прямо в узорный паркет...

В кафе, когда она выпила пастиш и снова завела разговор на еврейскую тему (у меня теперь нет сомнений, что фрау Шустер не страдает юдофобией, а её интерес к этой теме был вызван, как я уже говорил, верой в то, что все евреи сказочно богаты и что они ещё спохватятся, и за Гешу ей хорошо заплатят), я прервал её и рассказал один непридуманный эпизод.

Я добирался домой, один, после какой-то вечеринки, было очень поздно, и мне надо было пересесть из метро в автобус на станции «Westfriedhof» (что значит «Западное кладбище»).

Это последний автобус — понял я, посмотрев табличку с расписанием.

Автобус стоял на остановке, но он был пуст. В том смысле, что в нём никого не было, даже водителя. Передняя дверь при этом была открыта, двигатель работал. Ничего сверхъестественного в этом не было, водители иногда оставляют так автобусы на пересменке, или просто, если надо сходить по нужде на конечной остановке. Напротив виднелась высокая кладбищенская стена, ворота. Вроде бы они были заперты (чуть позже я в этом усомнился), а с другой стороны, обернувшись, я увидел фасад здания, в котором производятся траурные церемонии. Это было написано на фасаде: «Trauerhaus», равно как и то, что не такие уж они и траурные... Дословно: «Не плачь из-за того, что он ушёл, а смейся при мысли, что он однажды был». Шёл мелкий дождь, но было так тепло, что я не спешил заходить в автобус. Я оглядывался по сторонам, пытаясь увидеть в темноте водителя, который, по идее, мог прохаживаться, разминая суставы, где-то неподалёку. Но вокруг не было ни души. Взгляд мой проскользнул по забору, который с двух сторон упирался в Дом траурных церемоний — надо было полагать, что за забором тоже было кладбище, как и с другой стороны дороги, а остановка таким образом была между двумя частями одного кладбища. Но взгляд мой различил за ветвями деревьев вывеску на заборе, и я прочёл: «Dantebad. Badespass das ganze Jahr!» Что означало: «Бассейн имени Данте. У нас вы можете купаться круглый год!» Одна из ветвей заслонила мне букву «b» в слове «DantebАd»... А кроме того, автобус, который, согласно расписанию, уже должен был отправиться, по-прежнему стоял у ворот кладбища, без водителя, с открытой дверцей... Надо сказать, что мой рассказ (в котором я не придумал ни одного слова, не переставил ни одной буквы) уже на этом этапе очень оживил фрау Шустер, она вдруг превратилась в маленькую девочку, которая в пионер- или какие тут теперь лагеря для детей, для бой-скаутов, слушает страшилки на ночь... Да, я подумал, что мой рассказ до этого момента и в самом деле напоминает то, что мы рассказывали перед сном в пионерлагере. Только там, насколько я помню, был таксист, а тут, значит, водитель автобуса... Откуда-то из-под земли (то ли из метро, то ли из-за ворот кладбища — я его заметил только, когда он уже стоял рядом) вынырнул человек, совершенно не похожий на водителя автобуса. На нём не было синей формы, брюки и рукава рубашки были закатаны, он был в каких-то комнатных тапках. «Привет!» — сказал он, подсаживаясь ко мне. Мне к тому моменту уже надоело стоять, и я сел на железное решётчатое сидение, скреплённое с тремя-четырьмя такими же. Он сел на сидение рядом со мной, или, точнее, через одно от меня.

Мы разговорились. Он сказал, что он родом из Восточной Германии, немного знает русский язык. Ну, то есть совсем немного, хотя он собирается его — свой русский — совершенствовать. Я машинально кивнул, мысли мои были заняты вопросами «где же этот чёртов водитель? может быть, что-то случилось? не пора ли вызывать такси?»

— Я специально для этого даже купил фотоаппарат, — сказал человек.

— Для чего? — не понял я.

— Вы меня не слушаете...

— Простите, я просто беспокоюсь, куда пропал водитель автобуса. Уже десять минут, как мы должны были поехать, это последний маршрут...

— Ну загулял. Бывает. Все мы люди, — сказал он по-русски, а потом снова по-немецки: — А может быть, вы поведёте?

— У меня нет прав, — сказал я.

— Ну, тогда я, — сказал человек. — Давайте немного подождём ещё, если не придёт, я сяду за руль, так уж и быть... Так вот, я говорю, «Nikon» я купил, чтобы фотографировать памятники Ленину. Для этого я и еду в Россию. На целый месяц, и во всех городах хочу фотографировать памятники Ленину...

— Я понял, понял, — сказал я. — Хотя вы вроде бы говорили, что хотите язык подучить.

— Одно другому не мешает!

— Это точно. Я русский бы выучил только за то... — сказал я по-русски. Он хохотнул и сказал:

— Идёмте, я поведу автобус.

Он вдруг извлёк из ниоткуда фуражку и нахлобучил себе на голову. Это и был водитель, он просто решил немного разыграть меня.

Я зашёл вслед за ним в автобус, сел где-то посередине салона, но он, нажав на газ, стал звать меня к себе — ему хотелось продолжать разговор. Он мне уже успел надоесть, я сказал, что я устал и остался сидеть на своём месте. Но он настаивал, просил, махал рукой, автобус при этом как-то необычно разгонялся... Я встал и подошёл к водителю, подумав, что в перевёрнутом ночном мире, в котором я случайно очутился, надпись на кабине «не разговаривайте с водителем во время поездки» надо читать наоборот... В общем, я пересел на переднее сидение и сделал вид, что я слушаю.

— ...поэтому я не голосую ни за тех, ни за других. Это абсолютно одно и то же... Мне что нужно? Чтоб было что пожрать и чтоб дороги были хорошие.

— Но это же и так есть? — сказал я.

— Э, нет, мой друг. Ты просто не знаешь, как это должно быть на самом деле. Я тебе скажу, когда у нас будет хорошо. По-настоящему хорошо. Знаешь, когда?

— Когда?

— Когда не будет еврея! Пока есть еврей, ничего хорошего не предвидится, это я тебе говорю...

Автобус ехал на очень большой скорости, водитель в расстёгнутой рубахе, в домашних тапочках, казалось, пританцовывал за рулём, вставал, как будто ему хотелось поднять автобус на дыбы — как это делают всадники или мотоциклисты...

— Вы сказали ему, кто вы? — поинтересовалась фрау Шустер.

— Нет. Я подумал, что это не лучший момент для таких признаний. Мало ли, может быть, это террорист-самоубийца... К тому же автобус в тот момент подъезжал к моей остановке... Я уже подходил к дому, когда он промчался мимо меня с криком «До свиданья!» На русском.

— Он кричал сквозь открытую дверь?

— Нет, он кричал в микрофон, переключив его на внешний громкоговоритель... У всех автобусов установлены на крыше громкоговорители... Да, я тоже об этом не знал, никогда не слышал, чтобы ими пользовались, ни до, ни после... Когда вы спросили меня по телефону, уж не думаю ли я, что немцы...

— Простите, это была дурацкая фраза, меня иногда заносит...

— Просто мне казалось, что это прерогатива таких людей, как водитель автобуса.

— Маленьких людей? (Kleinbürger?)

— Я не уверен, что такие вообще существуют... Он достаточно крупный был человек, к тому же... С причудами... Ленина вот поехал снимать... Но всё равно, мне казалось, что это удел других людей. И к сцене, которую я вам описал, мне нечего добавить...

— Мне тоже, — сказала фрау Шустер, и мы с ней наконец сменили тему. Я спросил, правда ли, что она не застрахована?

— Почему вы так решили?

— Мне сказал Олаф.

— Да нет, просто у меня такая страховка — приватная, — что если я за квартал ни разу не обращаюсь к врачу, то плачу во много раз меньше... Такая премия, что ли, за здоровье... Поэтому я стараюсь не ходить к врачам. Особенно в таких пустяковых случаях.